Сергей Лозница родился в 1964 году в Белоруссии. Учился в Киевском политехническом институте, на Украине, потом — с 1987 по 1991 — работал в Институте кибернетики, занимался проблемами искусственного интеллекта и параллельно переводил с японского. Заем поступил в во ВГИК и, отучившись в Москве, стал работать на Санкт-Петербургской студии документальных фильмов. Теперь живёт в Германии.
Первый же игровой фильм Лозницы «Счастье моё» (2010) был включен в конкурсную программу Канского фестиваля. К этому времени Сергей Лозница был признанным мастером документального кино, снявшим 11 фильмов, обладателем множества фестивальных наград.
«В тумане» — по одноимённой повести Василя Быкова — второй игровой фильм Сергей Лозницы. Премьера его состоялась на Каннском фестивале 2012 года, где он был удостоен приза Международной федерации кинокритиков (ФИПРЕССИ).
В 2012 году Сергей Лозница также снял два документальных фильма «Письмо» и «Чудо святого Антония».
Сейчас Лозница работает над фильмом о Бабьем Яре.
♦
Василь Быков написал повесть «В тумане» в 1986 году.
Второй год войны. Партизаны Буров и Войтик отправляются в деревню Мостище чтобы застрелить путевого обходчика Сущеню. Четверо железнодорожных рабочих устроили «тарарам» — развинтили стык, и поезд сошел с рельсов. Рабочих арестовали, троих повесили, а четвёртого, бригадира Сущеню, выпустили. Понятно, что он предатель, и значит нет ему прощения.
Сущеня дома, в своей хате, и не пытается убежать. Он уверяет, что никого не выдавал — но кто ему поверит? Буров местный, он знает Сущеню с детства. Сущеня «считался неплохим человеком», и Бурову «он даже нравился ... своей незлобливостью», но «Буров был человеком крайних взглядов и твёрдых убеждений, людей он или принимал целиком или так же целиком отвергал, не признавая никакого права на смягчающие обстоятельства». И хотя какие-то сомнения тревожат Бурова, он отметает их: «он не следователь и не судья, он только исполнитель приговора, а приговор этому человеку вынесли там, в лесу», партизанские командиры. Да, в конце концов, что тут осложнять: других-то повесили, а этот жив.
Партизаны ведут Сущеню в лес, он роет себе могилу, но тут их обнаруживают полицаи — Войтик, которому Буров велел следить за дорогой, полицаев проворонил.
Теперь роли меняются: Сущеня, крупный сильный мужик, тащит на себе раненого Бурова, а Войтик вынужден довериться Сущене — он не здешний и не знает дороги. В конце концов, они понимают, что Бурова им не донести — Сущеня остаётся с раненым, а Войтик, надеясь достать повозку, направляется в деревню. Но уходит недалеко — через поле идут немецкие машины, похоже в ближайшей деревне немцы, туда нельзя соваться, и, обнаружив в лесу какой-то старый шалаш, Войтик решает отдохнуть и засыпает.
Вернувшись, он находит Бурова мёртвым и рядом с ним Сущеню, который не желает оставить в лесу тело человека, ещё недавно собиравшегося его казнить: «Негоже Бурова тут оставлять. Вон воронья сколько».
«Если сам понесёшь», — отвечает Войтик. Не верит он Сущене. «Я в отряд, — говорит Войтик. — А ты же, наверное, к немцам хочешь?» Но Сущеня хочет к партизанам.
«К партизанам, да? Тебя там ждут».
Сущеня и сам понимает, что поверить ему трудно. Оставшись с Буровым вдвоём, Сущеня рассказывает свою историю. Как молодой парнишка-путеец сагитировал товарищей разобрать рельсы и как Сущеня неохотно присоединился к ним: «Немцы, они дураки, что ли, не догадаются разве? Стык ведь развинчен, сразу видать будет», — предупреждал Сущеня. Путейцы не хотели его слушать, но когда всех четверых схватили, Сущеня никого не выдал. Что сделано, то сделано. Сущеню зверски избивают. «Били четыре дня подряд, уже не поднимался. Думал: ещё немного и помру. И всё кончится». Но не кончилось: «Мы устроим тебе побег, — сказал немецкий офицер. — Ты будешь жить, только ты должен будешь дать подписку о сотрудничестве...» Сущеня так не может. «Я не могу. Я не умею».
«Ах, не можешь! — кричит немецкий офицер — Захотел красиво умереть. Нет, так не выйдет! Я тебе устрою другую смерть...» И его выпускают. Он идёт домой, но кто ему поверит теперь?
Сущене показалось, что ему почти поверил Буров, но Буров вот лежит на поляне под деревом, и вороны уже расселись на ветках.
Кто поверит Сущене? Уж во всяком случае не Войтик. Он человек осторожный. Но и он со своей осторожностью чуть не погиб, выделив — по настоянию матери — немного дров жене своего арестованного начальника. А жена возьми да и окажись такой же вредительницей, как и её муж. «Тот случай послужил Войтику хорошим уроком в жизни и, может, предостерёг от многих других ошибок подобного рода». Враги так ловко маскируются — никому нельзя верить.
Нет, Войтика не проведёшь. «А всё же завербовали, ага? Ну, признайся!» — спрашивает он Сущеню.
«Ну как же можно, посудите сами! На такое дело! Мало, что себя погубишь, так ещё и семью... Как же им жить? Если, может, жить останутся.
Он говорил словно бы даже искренне, отметил про себя Войтик, и если рассудить, так была какая-то правда в его словах. Но всё равно поверить ему Войтик не мог. За недолгую свою жизнь Войтик уже убедился, как хитро работает враг, как умело прикидывается другом...»
И не Только Кузьма Хмелевский и его жена прикидывались, но «и директор школы Протасевич, милицейский начальник Локтёнок, предрайпотребсоюза Кузьмич. Да в каждой деревне, в каждом колхозе. А в области? Всюду поналезло врагов, шпионов, предателей. Разоблачили многих, но немало и осталось. Нет, видно на то она и бдительность, чтобы всегда быть начеку, не позволять дремать в себе непримиримости».
Войтика не проведёшь, потому что он на собственной шкуре испытал каково встретиться с немцами. Как-то поздней ночью он отправился на хутор, куда заходил уже не раз за продуктами, а получив картошку и перекусив, он на обратном пути угодил прямо в лапы полицаев. «Где взял картошку?» «Зашёл к незнакомому человеку и попросил». Но полицаи сказали: веди. Куда же денешься? И он привёл их к хате, где жили старик со старухой и лежал на печи какой-то больной офицер.
Может как-то и обошлось бы, да из хаты сразу начали стрелять. А когда полицаям стало не до Войтика, он изо всех сил припустился с хутора прочь. Понятно, он никому об этом не рассказал. Война, на войне всякое бывает. «Да разве он предал? Он только был вынужден под угрозой расстрела указать, где взял продукты, и его ли вина, что полицаев на хуторе встретили выстрелами через дверь?»
И вот они пробираются лесом — Сущеня с Буровым на спине и Войтик с винтовкой и карабином. Их путь лежит через шоссе.
«Ты первый», — командует Войтик, и Сущеня послушно спускается с откоса. Он перебегает удачно, а Войтику не повезло: откуда ни возьмись возникли двое с повязками. Не прошло и минуты, как эти двое уже выворачивали карманы убитого, но когда принялись стаскивать ботинки, оказалось, что Войтик жив. «Твою мать... Ещё жив», — сказал один. «Стрельни, и айда!» — сказал другой.
Что делать теперь Сущене? Кто поверит, что немцы его отпустили? Кто поверит, что он не завёл партизан в засаду? Кто поверит, что не он застрелил их? Узнает ли кто-нибудь правду сегодня, потом, через пятьдесят лет?
Сущеня переносит тело Войтика, укладывает его рядом с Буровым. «Оружие было у него — чёрный милицейский наган с семью патронами в барабане. Хотя зачем ему теперь семь патронов? Ему нужен был всего один. Чтобы подвести итог жизни. Или выбраться из тупика, в который его загнала война».
♦
Легко понять, как читалась такая повесть в 1986 году. Людей годами приучали — каждый на подозрении, каждый может оказаться предателем. Даже простой парень вроде Бурова уверен, что сейчас не время думать о смягчающих обстоятельствах, а уж выдвиженец-совслужащий вроде Войтика готов записать в предатели всех, кроме себя.
«Вот вы говорите — война! Что всё бывает... Но разве за полтора года войны всё переменилось? ... Вот получается, что немцам верят, а своему человеку — нет» — восклицает наивный Сущеня.
Но в том-то всё и дело, что за полтора года войны ничего не переменилось, и если людей приучили (если они вынуждены были приучиться) никому не верить, то почему они вдруг начнут верить теперь?
Так читалась повесть Быкова. Она ещё раз повторяла — необходимо доискаться до правды, произнести вслух то, что одни знали, другие догадывались, а третьи боялись услышать.
Сегодня, четверть века спустя, Сергей Лозница прочитал эту повесть глазами человека другой эпохи, человека, пережившего энтузиазм перемен и горечь и обманутых надежд. Поэтому его картина «В тумане» вовсе не иллюстрация к повести Быкова. Я бы даже рискнул сказать, что эти два произведения, очень далеки друг от друга.
Повесть Быкова о поисках справедливости. «Всё-таки, может разобрались бы когда», — надеется Сущеня. Пусть не сегодня, но справедливость должна восторжествовать — в этом высший смысл повести.
Картина Лозницы о другом. Если двадцать лет назад могло казаться, что справедливость вот-вот восторжествует, сегодня Лозница пытается говорить о том, как жить и умирать без надежды на справедливость. И Войтик, и, наверное, Буров не совсем в ладах со своей совестью, но в памяти людей они останутся героями. А Сущеня, который хочет, чтобы всё было по-людски, который не виноват ни в чём — навсегда останется заклеймённым предателем. И никто никогда не вспомнит его добрым словом. И никто не узнает, что было на самом деле. И никакой справедливости ждать не приходится. В фильме Лозницы он это понимает. Но и загнанный в тупик, Сущеня продолжает вести себя как человек.
Это притча о том, как в нечеловеческих обстоятельствах оставаться человеком.
Повесть Василя Быкова рассказывает о том, как невиновный человек погибает, став жертвой всеобщей подозрительности (читатели вспомнят здесь солженицынский «Случай на станции Кочетовка»). Тема Лозницы — что делает человека человеком. На той войне, на другой и совсем необязательно на войне.
Для Василя Быкова важна история, для Сергея Лозницы — ситуация. Повесть требует деталей, привязывающих её к конкретному времени и месту, притча требует условности, позволяющей ей быть универсальной.
Как Лозница справляется с этой задачей?
Первым делом он исключает из повести всё то, что хотя бы намекает на сталинизм, коммунизм, фашизм, то есть на какую бы то ни было идеологию. Патологическая подозрительность — которая в повести и есть «туман», застилающий реальность — в фильме Лозницы не упомянута и полсловом. Таким образом он вытаскивает из быковской истории её самую главную пружину. Даже гнев немецкого офицера, пытавшегося завербовать Сущеню, очищен от идеологической специфики: в повести немец называет Сущеню «большевистским чурбаном», в фильме просто идиотом.
Быков предлагает читателям довольно много информации о довоенной жизни и Бурова, и Войтика, внятно характеризующей каждого из них. Лозница ограничивается только двумя флешбэками в недавнее прошлое: о Бурове зрители узнают, что он взорвал конфискованный полицаями грузовичок, который он когда-то собрал своими руками, о Войтике — что тот струсил и привёл полицаев к дому старика и старухи, снабжавших партизан продуктами. И это всё. Три человека и судьба.
В повести Войтик советский бюрократ, мелкий чиновник, считающий при этом себя выше простых мужиков и баб, и даже когда фашисты, не застав его дома, берут заложницей его мать и объявляют, что если он не сдастся сам, мать будет расстреляна, он соглашается пожертвовать жизнью старухи-матери, чтобы жить самому. Лозница не включает эту историю в фильм — для его структуры не нужно, чтобы Войтик был чудовищем, просто трусом.
С Буровым всё наоборот. У Быкова он человек «крайних взглядов», однако, абсолютно незапятнанный. Но так ли это в фильме? Мы видим, как он взрывает грузовик, как, схватив вещмешок, убегает из дома, говоря матери: «Схоронись где-нибудь, пока не утихнет». А что, если она не схоронилась и пришедшие за Буровым полицаи схватили её? Буров ничего такого не рассказывает, но на вопрос о матери, он неохотно отвечает: полгода назад её убили немцы. Не из-за грузовичка ли? (Кстати, в повести на вопрос о матери Буров отвечает: она умерла три года назад, то есть, ещё до войны).
В повести, поддавшись на уговоры товарищей, Сущеня вместе с ними развинчивает рельсы. В фильме — он никакого участия в этом деле не принимает. В повести всех арестовывают после крушения. В фильме поезд появляется не ночью, как предполагали путейцы, а днём, и завидев этот поезд, трое путейцев припускаются бежать. Только один Сущеня остаётся на станции — ждать расплаты. По-существу, зрители даже не знают, произошла ли на самом деле авария или машинист медленно идущего поезда заметил разобранные рельсы. Для Быкова авария существенная часть истории. Для Лозницы — одно из условий задачи. Сущеню несправедливо наказывают немцы (он не разбирал путей) и так же несправедливо наказывают партизаны (он не предавал товарищей, наоборот, он пострадал из-за них).
Справедливость не в нашей власти, говорит Сергей Лозница. Война или мир, вчера или сегодня, что о нас скажут, что подумают, что напишут, поймут ли нас или осудят — в нашей власти только одно: оставаться людьми.
♦
Притчеобразность картины вызвала множество недоуменных комментариев. Кто-то назвал ленту Лозницы старомодной, кто-то сказал, что она разыграна словно бы в декорациях, кто-то написал, что «фильм неактуален ... проблема нравственности во время войны сейчас не так уж интересна».
Действительно, при кажущейся простоте, Лозница снял очень трудный фильм. Наверное, он мог бы соорудить по брехтовскому рецепту условный мир, в котором действуют не герои, а маски и разыграть свою притчу внятно и однозначно. Разумеется, он мог бы рассказать историю Сущени в привычных традициях советского военного кино. Лозница, однако, выбрал почти невероятный путь — он попытался совместить в одном фильме поэтику двух жанров и, постоянно меняя ключ, переходить от совершенно документальных по фактуре сцен к почти театральным кадрам.
Вы скажите — так не бывает. Но благодаря идеально выверенному ритму картины и абсолютной достоверности главного героя (актёр Владимир Свирский) у Лозницы получилось.
Это умный фильм. И это очень рассудочный фильм, поэтому — признаюсь — он, наверное, прошёл бы мимо меня: само по-себе мастерство может восхитить или убедить, но не обязательно проникнуть в душу. Он прошёл бы мимо меня, если бы режиссёру не удалось с первых же секунд фильма сделать меня — нет, не свидетелем, а участником событий.
Неяркий осенний день. На верёвке перед сараем покачиваются штаны, рубаха, какое-то буроватое тряпьё. Рычат собаки. Жёлтые палые листья рассыпаны по грязной траве. Хлюпая по грязи, чуть не задевая нас проходит немецкий офицер как бы в паре с низкорослым угрюмым бородатым мужиком. За ними двое немецких солдат с автоматами, потом несколько полицаев в чёрной своей форме, в чёрных пилотках и с повязками на рукавах, и в окружении полицаев трое с лиловыми от побоев лицами и со связанными за спиной руками.
Они проходят мимо нас и мы — камера — следуем за ними. Глядя им в спины, мы видим рваный ватник, чёрный бушлат, серое разодранное пальто, запёкшуюся кровь на затылке, на шее. Мы больше не увидим лиц этих троих — только спины. Эти три спины и спины полицаев занимают большую часть кадра, а справа и слева от них идёт нормальная жизнь. Нормальная жизнь, которую — мы уже понимаем это — трое со связанными руками видят в последний раз. Какая-то девица в накинутом на плече платке кокетничает с немцем. Скрипит повозка, груженная мешками. Подле станционной постройки на скамейках и на мешках сидят мужики и бабы. Одни поворачиваются, смотрят на арестантов, другие заняты своими делами или спят. Вероятно сошедшие с поезда, проходят люди с чемоданами. Лошадиное ржание, треск мотоцикла, ребёнок в проезжающей мимо телеге играет с самодельным деревянным ружьём.
На станционной площади из трёх брёвен и досок-подпорок, построена виселица, и один из полицаев, проверяя надёжность верёвок, весело раскачивается на одной из них. Мы видим только спины приговорённых и лица тех, кто смотрит на них, и мы понимаем, что эти трое уже готовы к тому, что сейчас должно произойти. И когда, выскочив из толпы, к одному из них бросается с криком жена, мы по-прежнему видим только спину человека, даже не попытавшегося сбавить шаг. Женщину отталкивают полицаи. Плачет ребёнок. Камера переводит свой взгляд на эту девочку, а затем медленно осматривает площадь, словно глазами одного и тех, кого привели сюда для казни. За кадром кто-то принимается читать не очень грамотно составленную прокламацию: «Белорусы! Задачей каждого из вас является восстановление своего края...» Девочка ест из миски кашу. Двое детишек, маневрируя в толпе, пробегают через площадь. За большими грубыми столами, рассевшись на скамейках, обедают немецкие солдаты, что-то варится в котле, висят свиные туши. Забор, телега полная бараньих скелетов, одинокая овца что-то щиплет у самого забора. Камера замирает и может быть поэтому мы осознаём, что одинокий музыкальный аккорд, всё время вплетавшийся в гул толпы, теперь заглушает все остальные звуки. И на фоне этого аккорда раздаётся команда «Повесить!» Грязноватая овечка по-прежнему что-то жуёт у забора.
Затемнение, титры, пошло действие, и может быть в эту минуту, может быть чуть позже, закрыв глаза, вы осознаёте, что вы уже не зритель, наблюдающий из кинозала. Болтающиеся на верёвке штаны и рубахи, весёлый полицай, раскачивается на верёвках, распятые свиные туши... Камера была деликатна, но вы осознали это сами, вы увидели то, чего не показала камера, а это значит вы превратились в одного из жителей заэкранного мира, созданного Сергеем Лозницей. Как вы можете не верить в этот мир, если вы сами часть этого мира?
♦
«В тумане» трудный фильм и в тоже время — простой. Здесь ничего не спрятано, но если вы доверитесь ему он скажет вам очень много. Он скажет вам то, что вы, наверняка знали. Но это один из тех фильмов, которые превращают слова в жизненный опыт.
Добавить комментарий