MarathonParis-w.jpg
Во время утренних пробежек я все чаще встречаю бегунов, на майках которых написано: I run for Boston. Возможно, бостонский марафон отныне будет у многих вызывать те ассоциации, которых раньше не было. Марафон всегда был дерзким вызовом человека трудностям. Он всегда был опасен. Организм человека к этому не предрасположен. Вот и Фидиппид, который создал этот прецедент для последующих поколений, не выдержал, что нам известно из прекрасной легенды. Два с половиной тысячелетия назад греки победили персов в битвах при Марафоне и греческий воин бежал от этого поселка до Афин и, произнеся слова «радуйтесь, мы победили!», упал замертво.
Умирают и сейчас, несмотря на то, что на всех марафонах хватает врачей для экстренной помощи. На том же лондонском марафоне за последние годы несколько человек сошли с дистанции марафонской и жизненной навсегда. В прошлом году в Лондоне умерла молодая женщина за сто метров до финиша.
Да, марафон опасен. Бывают жертвы на алтарь марафона. Но теперь после Бостона осознание этой опасности выведено, увы, на новый уровень. Теперь марафон опасен не только для здоровья. Он опасен в контексте реалий нашей жизни, где все больше фанатиков, готовых подчинить мир своим взглядам. Любой теракт трудно предотвратить. Но особенно сложно это во время марафона. Дистанция больше 42 километров. Пожалуй, ни одно событие не вызывает такого интереса. Где еще в мире на какое-то зрелище собираются сразу сотни тысяч человек, иногда два, а то и три миллиона. Они болеют за бегунов из десятков стран, ведь на некоторые самые престижные марафоны приезжают участники более чем из ста государств. Зрелище это оглушительное. Оркестры играют, люди кричат, поддерживают бегунов. Правда, есть такие зрители, которые смотрят с неподдельным изумлением. Во имя чего эти мужчины и женщины так себя истязают, тратят столько усилий, какая им от всего этого польза. Пользы ведь с точки зрения здравого смысла никакой. Из десятков тысяч участников только единицы претендуют на славу и награды, на победу, солидные денежки и прочие блага. А остальные бегут бескорыстно. Но как хорошо, что не все в мире подчиняется здравому смыслу.
Как тут ни вспомнить стихи молодой бегуньи Черил Дорко. Предупреждаю, что это не стилистика сонетов Шекспира и не философские строки Уитмена. Да и перевод не Пастернака и не Заболотского. Однако эти стихи передают настроение.
Да, теперь у меня марафонские ноги.
Ветер свистит, когда мчусь по дороге.
Первым придти — это ли не награда
Одолевшему мили самых трудных дорог,
Для того, кто бежал сквозь
потоки дождя или града,
Кто терпел и жару, и метель,
но выстоять смог.
День проходит за днем,
чередою ушибов, увечий.
«Он же спятил с ума», —
этот суд обывателя вечен,
Ветер свистит, когда мчусь по дороге,
Вот теперь у меня марафонские ноги.
Вам понятна эта гордость? И совсем не имеет значения, каким ты прибежишь, 25-м или 30-тысячным. В марафоне есть победители, но нет побежденных. Здесь Олимпийский девиз об участии становится главным. Кстати, марафон единственный демократичный вид спорта. Ни в одном другом соревновании тебе не позволят состязаться вместе с известными чемпионами или играть в команде рядом со знаменитыми мастерами. А в марафоне это реальность.
Марафонцы очень разные и одинаковые. Вместе бегут спортсмены и любители, директора банков и известные актеры, менеджеры и адвокаты, врачи и полицейские, бухгалтеры и журналисты. Они, эти бегуны, все разные и говорят на разных языках, но они в чем-то существенном похожи. Все они фантазеры, вообразившие, что марафон — это вызов трудностям. Но теперь появляются и новые трудности. Марафон после Бостона становится не только вызовом своему характеру и воле. Он становится опасным из-за массового скопления людей, из-за того, что это приманка для возможных террористов.
Я бежал много марафонов во многих странах. Но впервые осознал по-настоящему эту потенциальную опасность во время марафона в Тель-Авиве в прошлом году. Надо мной кружили вертолеты. Я не видел людей, сидевших в них, но я им улыбался и махал рукой. И мне казалось, что они мне улыбаются в ответ, понятия не имея, кто я такой. Они меня защищали. Меня и еще 1800 человек, бегущих эти долгие и порою кажущиеся нескончаемыми 42 километра и 195 метров по улицам и площадям Тель-Авива, по его паркам, по потрясающе красивой дороге, идущей рядом с потрясающе красивым Средиземным морем. На лице моем оседала соленая невидимая пыль, погода была нежаркой, но солнце слепило.
В тот день, 30 марта, отмечался День Земли. К израильским границам был запланирован международный поход с провоцирующим названием «Всемирный марш на Иерусалим». В преддверии этого дня в некоторых странах проходили митинги, на которых провозглашалось, что миллионы людей соберутся на границах Палестины и будут готовы умереть за палестинское дело. На митингах раздавались возгласы — смерть Израилю, смерть Америке. Организаторы заявили, что в марше примет участие два миллиона человек из 80 стран. Одним из главных духовных спонсоров этого марша был Иран, и активисты этого действа получили благословение от президента Ахмадинежада.
Мне не раз приходилось читать и слышать от потерявших чувство реальности пропалестинских активистов, строителей воздушных замков, что якобы в Израиле любят нагнетать обстановку и искусственно создавать атмосферу осадного положения. Но когда побываешь в Израиле, очень быстро убеждаешься в том, что вокруг полно фанатиков, готовых действительно сложить головы и мечтающих об уничтожении Израиля.
Увы, такие фанатики есть теперь практически везде. И двое из них заявили о себе в Бостоне. А может, и не двое, может за ними стояли и другие. Когда я пишу эти заметки, мы многого не знаем, и завтра могут быть новые сведения. Но совершенно очевидно одно. Марафон будет всегда, кто бы ни старался его остановить. А то, что марафон потрясающее по своей эмоциональности событие, я еще раз ощутил в Париже в холодный, но солнечный воскресный апрельский день. Это было за неделю до трагедии в Бостоне.
Представьте себе Елисейские поля, воспетые множеством поэтов и писателей, запечатленные множеством художников. И гигантскую толпу почти в 50 тысяч человек в ожидании старта. А на тротуарах неисчислимые тысячи человек, пришедших поболеть за близких, знакомых и незнакомых. Из бегунов много иностранцев. Больше всех из Англии — больше четырех тысяч человек. Из Америки перелетели океан свыше 1400 человек. Приехали даже из Австралии пять сотен человек. Марафоны есть престижные и не очень. Парижский очень престижный, потому что Париж всегда Париж, что хорошо известно на протяжении веков.
Этот марафон был организован превосходно. Париж щедрый город, он предоставил бегунам свои лучшие магистрали. В иных столицах трасса проходит по окраинам, а здесь самое что ни есть сердце города. Смотришь по сторонам во время бега, и как бы вливается в тебя эта неописуемая красота, которой когда-то любовались Рабле и Мольер, Гюго и Дюма и неисчислимое множество близких тебе по сердцу людей, без которых твоя жизнь была бы значительно беднее. Вокруг столько доброжелательности, улыбок, приветствий. Поистине, чтобы ощутить душу Парижа, надо пробежать марафон, он добавляет остроту восприятия, открывает такие горизонты, которые обычному туристу и не снятся.
Париж трех мушкетеров
У каждого, кто снова приезжает в Париж, есть не только места, любимые и почитаемые всеми, но, наверное, и свои сокровенные, связанные или с прошлыми воспоминаниями, или с чем-то, что запало тебе в душу по книгам, любимым с детства. Я снова посетил мало кем посещаемые места, связанные с четырьмя мушкетерами. Улицу Феру, малюсенькую и очень красивую, игрушечную уютную улочку и прошелся по ней несколько раз, воображая, что у меня свидание с Атосом, который якобы здесь когда-то жил. И снова я представлял себе, что это не молодой гасконец, а я прибежал к нему взволнованный и рассказываю ему о страшной тайне — у коварной и обольстительной миледи на плече клеймо.
И снова я пошел на находящуюся здесь рядом улицу Старой Голубятни, где когда-то обитал Портос («Портос занимал большую и на вид роскошную квартиру на улице Старой Голубятни. Каждый раз, проходя с кем-нибудь из приятелей мимо своих окон... Портос поднимал голову и, указывая рукой вверх, говорил: «Вот моя обитель». Но застать его дома никогда не удавалось, никогда и никого он не приглашал подняться с ним наверх, и никто не мог составить себе представление, какие действительные богатства кроются за этой роскошной внешностью»). Из всех героев Дюма я его люблю больше всех. Он самый умный, честный и благородный (не в «Трех мушкетерах», а в других книгах трилогии). Он и гибнет, как титан. Он и есть сам Александр Дюма.
Когда автор писал о смерти Портоса, он рыдал. Его сын удивился, зачем же плакать, если тебе его так жаль, то оставь его в живых. Не могу, сказал Дюма, утирая слезы. Только такой несравненный человек, как Портос, мог написать в завещании потрясшие меня еще в детстве слова о том, что он завещает среди прочего шесть тысяч книг, совершенно новых и ни разу не открываемых. Не правда ли, совершенно восхитительные слова (да простят меня книголюбы).
Тут же на улице Старой Голубятни рядом с воображаемым жилищем Портоса обитали реальные мушкетеры де Тревиля. Здание это не сохранилось, но я ощущал его незримое присутствие и воображал, что навстречу мне идут не мирные парижане, а воинственные и задиристые мушкетеры. А потом я пошел на Медвежью улицу, где когда-то жила придуманная Дюма незабвенная госпожа Кокнар. Это к ней в гости ходил на обед Портос, и я считаю эту главу об обеде и скупости госпожи прокурорши и ее мужа одной из лучших и остроумнейших глав в мировой литературе. И я был очень возмущен, когда в одном из сокращенных изданий знаменитой книги на английском языке не нашел этой главы. Составители просто ее не включили, считая, что она не играет на сюжет. Все эти улицы сохранили свои названия, а вот улица Могильщиков, где жил д’Артаньян, теперь называется иначе (кто же согласится ныне жить на улице с таким неприличным названием).
И снова я поплевал в воду с моста ла Турнель, как Планше, слуга д’Артаньяна.
Полностью статью М.Бузукашвили можно прочитать в бумажной версии журнала. Информация о подписке в разделе «Подписка»
Добавить комментарий