Уроки испанского

Ведь если судить объективно, а трезвый, реальный взгляд на всё и на всех никогда ей не изменял, Костя, не обладая, конечно, выдающимися способностями, был довольно-таки даровитым, перспективным в своей профессиональной сфере специалистом: закончил Физтех, защитил диссертацию, получил работу в научно-исследовательском центре, считающимся престижным, элитарным.

И она, Лина, не скупилась, не ленилась мужа поощрять. Это было необходимо, так как он, что она сразу заметила, честолюбием, амбициями не отличался, скорее наоборот, занижал свои возможности, самооценку. Такой в нем изъян приходилось преодолевать, восполнять свойствами её энергичной, активной натуры, общительностью, умением заводить, упрочивать полезные знакомства, руководствуясь не симпатиями к кому-либо, а статусом тех, с кем, по её понятиям, следовало сближаться.

Но ей всё же трудно бывало перед самой собой притворяться: пылкой влюбленности в Костю она не испытывала ни при их знакомстве, ни в законном браке — по всем показателям благополучном и сокрушительного разочарования никак не предвещающего.

По сравнению с прочими ухажерами, на недостаток которых ей жаловаться не приходилось, у Кости обнаружилось бесспорное достоинство. Он, выражаясь по-старомодному, потерял голову от страсти, почему-то ею в нем вызванной, и подогреваемой её ироничной сдержанностью, наработанной с юности, как защитный панцирь улитки. Опасаясь быть кем-то обманутой, она априорно не доверяла никому.

Так совпало, что она уже несколько притомилась от довольно-таки опасных игр, в которых охотник и загоняемая им в ловушку дичь, жертва, периодически менялись ролями. Удовлетворение от полученного трофея притуплялось. Стало заботить, что и она в таких играх никого не победила, и её тоже никто не победил.

Тут-то Костя и возник, бесхитростный, безоружный, неискушенный, как она тогда восприняла, до нелепости, глупости. Взять подобную добычу голыми руками не требовало никаких усилий, что её расхолаживало. На условленные с ним свидания либо опаздывала, либо вовсе не являлась и врала с такой наглостью, так бесстыдно, что любой бы догадался, возмутился и послал бы её подальше. А он терпел, то есть брал её, что называется, измором. И она таки сдалась. В двадцать с лишком, если замуж не выйти, потом может оказаться и поздновато. Ладно, решила, для первого раза сойдет. На прочность, длительность их союза не уповала, зная, хорошо изучив себя. А вот его, как после выяснилось, нет.

В первую очередь он обворожил её родителей, с которыми у неё самой отношения сложились отнюдь не идиллические. Чтобы найти свою нишу в такой семье требовались качества никому там неведомые. Терпение, деликатность, на грани всепрощения, смирения, что она по натуре, по воспитанию расценивала как унижение. Но Костя всё это доблестно вынес, и первый укол ревности, что она ощутила, был вызван тем, что и её отец, и, главное, мать, вставали при любых недоразумениях на его сторону. Почему, с какой стати, защищали другого, чужого? Разве же это не являлось оскорблением кровного их с нею, дочерью, родства?

Столь же приязненно, чему она тоже не находила мотиваций, Костю приняли её давние приятели, как женщины, так и мужчины, хотя она-то опасалась, что при зубастости тогдашнего окружения скромный, простодушно доверчивый её избранник будет обглодан до костей, как пескарь хищными, прожорливыми щуками.

Отнюдь. Подружки, правда, как водится, сделали стойку, больше для тренировки навыков обольщения каждого новичка мужского пола, но быстро поостыли, убедившись, что Костя, видит только Лину. Как выразилась лучшая, разумеется, её подруга: заворожен, как кролик удавом.

Но особенно подивил самый яркий и самый злоязычный в их, как теперь называется, тусовке, Толя, сказав Лине интимно, понизив голос: какой же у тебя обаятельный парень и какой красивый, где ты такого нашла?

Она рассмеялась, несколько натуженно, ответив с вызовом: не я его, а он меня! На что Толя отреагировал уж совсем неожиданно: жаль, значит, я был о тебе лучшего мнения.

Загадочная фраза, её поначалу смутившая, а потом забытая. Кто был прав, она или Толя? Дальнейшие события показали, что — да, она...

Грянувшие девяностые, вроде бы ожидаемые, приветствуемые всеми слоями населения, подготовляемые упоенным ажиотажем горбачевской гласности, вдруг — такое всегда случается вдруг — обернулись изнанкой, большинством вовсе не прогнозируемой.

Хотя ничего нового, не было и не будет изобретено. Веками та же схема повторяется. Народы ненавидят тот режим, ту власть, что их держит в подчинении, уповая, что при её смене, разрушении, сбудется то, о чем они всегда вожделели и вожделеют: свобода, равенство, братство. Ага, прямо щас!

Забывается, что при мстительном, гневном сокрушении ненавистного прошлого, не только низвергаются в прах, ничтожество прежние хозяева жизни, но и народная, скажем, масса очень мало от таких перемен выигрывает. А точнее, крупно проигрывает.

Идеалы важны, никто не спорит, но и обывательский, привычный быт, как выясняется, не такая уж мелочь, если магазинные полки пустеют и за элементарным подсолнечным, например, маслом выстраиваются многочасовые очереди.

Вроде бы свобода, демократия победили. Откуда же страх? Жильцы в кооперативных домах — то есть не из советской знати, а накопившие первый взнос из ежемесячных зарплат, на всем экономя — скидываются, чтобы поставить в подъезде решетки. Вечером выходить опасаются. Откуда-то хлынули нищие, бомжи, стаи беспризорных собак. И на таком фоне Мерседесы, мчащиеся азартно, безнаказанно и на красный свет, воспринимаются, мягко выражаясь, без восторга.

Впрочем, поначалу, многие, в том числе и Лина с Костей, радужных надежд не утрачивали, считали, надо потерпеть, и всё наладится. В исследовательском центре Кости сотрудникам выдавались продуктовые заказы, в институте декоративного искусства, где трудилась, нельзя сказать чтобы до изнеможения Лина, тоже. Но вот когда начались сокращения штатов, тогда сделалось несколько тревожно.

В исследовательском центре резко понизились государственные субсидии, как объяснялось, из-за нерентабельности. Рентабельным зато оказалась приватизация государственной собственности. Владельцами заводов, пароходов, приисков, рудников, нефтяных скважин стали частные лица, чья инициатива должна была спасти экономику державы, разрушенную ненавистным социализмом.

Хотя Костя при сокращении уцелел. Начальство к нему благоволило. Но черт его дернул на общем собрании, когда академик, возглавлявший их центр, сообщил присутствующим, что в связи с тяжелой финансовой ситуацией руководство считает необходимым сдать в аренду часть помещения под бизнесы, выступить с заявлением, что никто не имеет права распоряжаться государственным имуществом по своему усмотрению... Как очевидцы после Лине поведали, в интонациях её мужа, в выражении его лица прозрачно прочитывался намек, что он подозревает руководство в нечистых помыслах, то есть в желании прикарманить прибыль от аренды.

А ему-то какое дело, даже если и так! Он что ли еще не осознал, что ситуация теперь в стране, что все, кто может, и всё, что можно, воруют — и гуманитарную помощь от Запада, и средства, собираемые на нужды самых обездоленных слоев, инвалидов, сирот, беспомощных стариков-пенсионеров... Всем это известно, а ему, значит, нет? Вот здрасьте, приехали, он, успешный математик, пополнил число безработных.

Но Лина всё же никак не предполагала, что период его бездеятельности затянется настолько. Никакого другого себе применения он не найдет — потому что не будет искать

Ей это было просто недоступно. Дурь, не иначе. Будто бы она мчится в своей институт-музей, как на праздник. Да ей всё там давно обрыдло: исключительно женский коллектив, либо из старых дев, либо разведенок, либо, вот как она теперь, неудачниц, связавших свою судьбу с деградирующим бездельником, тунеядцем.

Утаивать, сдерживать своё негодование, пренебрежение, доходящие до отвращения, не имело уже, считала, смысла. Костя валялся на диване в расслабленной позе, с томом эпопеи Толстого «Война и мир»: хорошо, что не с «Чипполино». Обросший щетиной, в тапках с замятыми зад­никами, пробуждал в ней низменные, зверские инстинкты, которые она прежде в себе никогда не замечала. Избить, уничтожить, растоптать. Суп ведь, сволочь, не способен сам разогреть. Будучи полностью на её иждивении, наблюдает, как она мечется в кухне, гремя кастрюлями, поглощая любую, изготовленную ею бурду с изрядным аппетитом.

Что же делать, подать на развод? Тогда надо будет делить квартиру, какую-никакую, но трехкомнатную. В одной — их спальня, другая — гостиная, а третья, пустующая, называлась детской. Хотя их сын был женат, переехал к жене, в Ленинград, тьфу, в Питер по-нынешнему.

Но как-то её осенило. К ним в институт-музей всё чаще теперь захаживала тоже новая категория граждан, которым требовалась документальное свидетельство предметов, допускаемых к вывозу таможней: антиквариат запрещался. Какого только барахла ни несли, ну, позор! Хотя и ценные раритеты попадались. Лина видела, что их заведующая — стильная, седовласая томная дама, доктор наук по искусствоведению, при визите некоторых посетителей уединяется с ними в своем кабинете, закрыв плотно дверь. Ясно — взятки. Эка невидаль. Но в четко всегда работающем Линином мозгу возник другой проект, вполне, она сочла, осуществимый.

Вернувшись домой, приготовила Косте ужин с позабытым уже старанием, водрузив на стол и бутылку вина. На улыбку сил её не достало. Скрипучим голосом — мелодичность безвозвратно ушла — произнесла: «Ну, вот что Костя, мы должны уехать из этой страны, другого шанса выжить нет. Уже половина, если не больше, твоих коллег, там. И устроились. Только там ты сможешь заняться своим любимым делом, ты ведь талантлив, очень талантлив. Твоя светлая голова будет оценена по заслугам там, а здесь, в этой стране ты пропадешь, как стертый, медный, вышедший из употребления пятак».

Передохнула, сделав паузу, разве что не употев. И встретила его взгляд — мутный, тусклый как у издохшей, выброшенной из водной стихии на берег рыбы.

Пауза томительно затягивалась, пока он не исторг, цедя слова, будто во рту у него ворочались булыжники: «Видишь ли, дорогая Лина — она обомлела, «дорогой» он никогда её не называл — эта страна — моя. И никогда, никуда я отсюда не уеду, понятно?»

Нет, не понятно. Непонятно и то, что он впервые за всю их совместную жизнь ей возразил. Речистость — отнюдь не его сильная сторона. Обычно предпочитал слушать: её родителей, их общих приятелей, её, говорливую. Она вспомнила, достала из недр памяти, слова, произнесенные некогда Толей: у твоего мужа улыбка безупречного порядочного честного человека.

Да, допустим, но этого «безупречного честного» идиота ей захотелось в клочья растерзать. И пусть даже сесть в тюрьму. Её ненависть к нему достигла, верно, последней шкалы накала.

Тут-то он её огорошил: «Я, Лина, решил заняться изучением испанского языка, мне это интересно, но ты вряд ли такое моё увлечение одобришь, да?»

Онемев, не нашлась что ответить. И впервые посмела осквернить «детскую» — не могла остаться с мужем в одной спальне — ими обоими обожаемого сына, который лишь изредка им звонил, постоянно куда-то спешил, торопился. Что родители ему в тягость, и Костя, и она сознавали. Такая боль оставалась единственной нитью, что их еще связывала.

Однажды, вернувшись с работы, застала Костю, поглощенного изучением испанского языка. С ним рядом за столом, при наличии учебников, тетрадок, присутствовала девица, как Лина мгновенно, зорко определила, невзрачная замухрышка. Разве что молодая. Молодая? Как бы игла пронзила, если не мозг, то сердце. Ревность? Но Костя никогда не давал повода ни к кому его ревновать. А вот она ему — да.

Ладно, допустим уроки испанского, хоть чем-то занялся, пусть и совершенно бесполезным, никчемным. Но странно, сама удивлялась, почему она так осторожно открывает входную дверь в свой дом и, как опытный сыщик, бесшумно подходит к комнате, где её муж и та замухрышка погружались в испанский язык.

Никаких доводов не было, когда она вдруг разъяренной фурией ворвалась в ту комнату с диким воплем: вон, сейчас же из моего дома вон!

Отрезвела, когда они оба сразу встали, оделись и ушли.

То есть как? Он ушел с ней? Ушел навсегда? Замухрышка его увела? Да как посмела, как он посмел? Ну, уж, нет такое унижение, оскорбление не переносимо. Вернись, Костя, так тебя и эдак, только вернись!

Лифт был занят, она бежала как оголтелая, но опоздала. Они уже сели в автобус, и в окне увидела их сближенные, улыбающиеся лица.

Проклятая страна, проклятая погода, наледь проклятая. Заскользила, упав навзничь затылком...

Небольшая, совсем небольшая лужица, крови, тело женщины, немолодой, вокруг столпились люди. Но она, та, что звалась Линой, неслась куда-то вихрем, в высоту небытие, откуда нет возврата никому, никогда.

А ей вот удалось. Бешеным усилием воли, уже нечеловеческой, она взмолилась, неведомо кому, чтобы увидеть последнее в той земной, скорбной юдоли — своего мужа, Костю. На её похоронах, поминках, кто с ним рядом, неужели та замухрышка?

Нет, один. И такой же молодой, красивый, так же преданно в неё влюбленный, как больше никто, никогда.

Костя, немо она прокричала, я ведь тоже любила только тебя, даже нашего сына не так. Но никто её не услышал, толпа о другом рассуждала, типа, а ведь раньше-то были дворники, снежные завалы разгребали, лед скалывали, а теперь всем на всё наплевать. Только богатые жируют. Вот и старушка погибла, бедняга, обнищала, обносилась, кое-как одета, сумка пустая, ни рубля, ни даже проездного билета. Собиралась, видимо, о милостыни просить...    

