versh_la w.jpg
И практически со всеми писателями-современниками Лева был близко знаком, встречался с ними в Италии или в Москве, они ценили его как тончайшего знатока не только итальянского языка, но и истории, ментальности страны, ее культуры да и повседневных реалий. С Левой (я с ним тогда не был знаком) в свое время ко мне пришли книги Альберто Моравиа, который навсегда вошел в мою жизнь как один из выдающихся писателей прошлого века. Лева с Моравиа был в очень близких отношениях — об этом он рассказывал в опубликованном в журнале «Чайка» интервью («Лев Вершинин. Встречи с Моравиа и не только», «Чайка» №8, 16-30 апреля 2011 г.). Мы с Левой часто встречались в эфире, рассказчиком он был замечательным, просто находка для радиожурналиста. Беседовали не только о литературе, но и о том, как живется-дышится не молодому уже эмигранту в Америке. Для меня лично Лева — один из самых светлых людей, которых я встречал в Русской Америке. Практически до последних дней был он в работе, писал в итальянских газетах здесь в Америке, недавно опубликовал книгу в Италии с письмами к нему самых известных итальянских мастеров слова. Я полагаю, что на эту книгу часто будут ссылаться критики и литературоведы завтрашнего дня. Он звонил в Италию, поддерживал связь со многими людьми, с которыми его роднит любовь к итальянской культуре. В Москве вышли его интереснейшие книги воспоминаний.
Нельзя сказать, что жизнь его в Америке была легкой и безоблачной (а у кого она такая). Он приехал сюда в возрасте, приходилось непросто.
Уже после его смерти я прочитал книгу его стихов.
А вот еще стихи.
В этих стихах Лева предстал передо мной совсем в другом настрое, чем я его знал. Созванивались мы с ним часто, и меня всегда удивлял его настрой — вечно оптимистичный, иногда даже какой-то юношеский. А оказывается, были у Левы непростые минуты, которыми он делился только со своими стихами. Сложен человек.
Я как-то публиковал интервью с Левой. А вот еще некоторые выдержки из моих бесед с ним. Я у него спросил, а как начиналось его знакомство с итальянским языком.
— Когда итальянские писатели и поэты говорили мне, что у меня хороший итальянский, я часто вспоминал своих преподавателей в военном институте иностранных языков, где я учился. Многие из них были итальянцами, которых судьба по тем или иным причинам забросила в Россию. Очень известен был как эстрадный певец в те годы Гуальтьеро Мизиано. Он был сыном одного из основателей итальянской компартии Франческо Мизиано. Низенький, сутулый, с детства хромой, Гуальтьеро обладал очень красивым голосом. Он приехал вместе с отцом. Отцу его повезло — он умер своей смертью еще до начала сталинских репрессий и ныне покоится у Кремлевской стены. А сын его окончил МГУ, стал преподавателем, но в душе оставался певцом. Мы учились у Гуальтьеро не только языку, но и его ритмике, его мельчайшим нюансам.
Елизавета Маркова-Пешкова
lenin bogdanov peshkov zinovij w.jpg
Зиновия усыновил Максим Горький и дал ему свою настоящую фамилию — Пешков. Лиза родилась на Капри, где жил Горький. Она вышла замуж за Ивана Маркова, секретаря советского посольства в Риме, где она работала переводчицей, приехала вместе с ним в Москву. Мужа ее в 1938 году арестовали, после закрытого процесса-фарса расстреляли как агента итальянской разведки. А потом арестовали и ее, как жену врага народа. Следователь предложил ей написать донос на мужа, сознаться, что она всем сердцем осуждает его подрывную деятельность, навсегда от него отрекается и просит изменить ее фамилию Маркова-Пешкова на Пешкову. В случае ее согласия приговор бы гласил — «за потерю политической бдительности» и был бы сильно смягчен. К чести этой мужественной женщины, она донос не написала и от мужа не отреклась. На допросах ей выбили половину зубов и отправили на десять лет в лагерь.
Не знаю, спасет ли красота мир, как писал Достоевский, но Лизу ее красота спасла. В нее влюбился — не без взаимности — начальник лагеря. И влюбился так безоглядно, что отважился на неслыханный по тем временам поступок. Через несколько лет он отправил ее на поселение, а потом и вовсе добился ее освобождения. После войны дальновидный палач Берия уговорил Сталина выпустить на волю несколько тысяч из миллионов узников Гулага. Таким образом он собирался задобрить своих союзников по антигитлеровской коалиции. В число немногих счастливчиков стараниями начальника лагеря попала и Лиза. Такие вот невероятные чудеса происходили иногда в то время. Ее дальнейшая жизнь — тоже сюжет для романа. И эта женщина учила нас итальянскому. Так что я прошел хорошую школу.
Путь переводчика
— А как начиналась твоя переводческая работа?
— Много было проблем с работой. И связано это было зачастую с пятым пунктом — национальностью. Папа у меня был Александр Юрьевич Вершинин, а мама — Мария Ароновна Сафрай. Отец мой старый большевик, в годы войны с Германией стал генералом, он явно облагораживал мою биографию. Но мои родители рано развелись, жил я с матерью, семья — ячейка советского общества — оказалась непрочной. Мать моя происходила из состоятельной еврейской семьи, в партию так и не вступила, что считалось большим изъяном. Одним словом, я не был безупречным советским гражданином. После института в течении почти двух десятилетий мне был закрыт путь в Италию. Всякое бывало, я начал подрабатывать техническими переводами. Но так хотелось от всех этих турбин и поршней перейти к художественной литературе! Я знал тогда, что в Италии набирает силу новое литературное течение — неореализм. В одном их журналов мне попался на глаза рассказ итальянского журналиста «В пещерах Матеры». После войны многие жители полуразрушенной Матеры и вправду поселились в пещерах. Нищета и бесправие батраков Лукании были тогда повседневной реальностью. И я перевел этот рассказ с искренней болью за судьбу любимых мною итальянцев Южной Италии.
Это было настоящее счастье для меня, когда я увидел свой перевод в популярном тогда журнале «Крестьянка». С этого рассказа и началась моя переводческая карьера, длинная, трудная и порою неблагодарная. И вдохновленный первым маленьким успехом, я загорелся желанием перевести роман знаменитого итальянского писателя Карло Леви «Христос остановился в Эболи». Это роман о фашизме в Италии, который даже в смягченном итальянском варианте оставался режимом бесчеловечным. Я предложил роман издательству «Иностранная литература». Главный редактор издательства Блинов после некоторых раздумий роман принял. И еще предложил перевести в содружестве с двумя коллегами роман писателя-неореалиста Васко Пратолини «Повесть о бедных влюбленных». Повесть вышла в свет огромным тиражом в полмиллиона экземпляров.
Анджело Мария Рипеллино
А потом одно из ведущих издательств страны «Художественная литература» предложило мне составить сборник новелл классика итальянской литературы Джованни Варги и написать к нему предисловие. У нас его романы мало знали, хоть и переводили раньше. А широкий читатель знал его в основном как автора либретто к опере Джакомо Пучини «Сельская честь». Во время перевода произведений Варги я познакомился с приехавшим в Москву Анджело Мария Рипеллино (Angelo Maria Ripellino), автором многих эссе о русской и советской литературе, с человеком, который открыл Италии Пастернака и многих других писателей и поэтов. Я был при нем формально переводчиком, хотя он никак не нуждался в переводах, так как великолепно владел русским языком. Поэтому я был как бы гидом при нем.
Первая наша встреча была с Лилей Брик и ее мужем Василием Катаняном. Лиля Брик, любимая женщина Владимира Маяковского, великолепно выглядела, несмотря на уже весьма немолодой возраст. Она приветствовала Рипеллино так непринужденно-фамильярно, словно они были уже знакомы много лет. Разговор был очень интересным и совершенно неформальным. Помню, нашу беседу прервал телефон. Ей позвонила из Парижа ее сестра, писательница Эльза Триоле, жена известного у нас в стране писателя Луи Арагона. Я невольно слушал их разговор и думал о том, что, наверное, немного в Москве квартир в 1957 году, где с Парижем разговаривают так, словно твой собеседник живет на соседней улице. Встреча с Лилей Брик произвела на Рипеллино неизгладимое впечатление. И он был совершенно потрясен, когда речь зашла о знаменитом грузинском художнике Нико Пиросмани. Рипеллино сказал, что писал о художнике и очень сожалеет, что после него осталось так мало картин. На что Лиля Брик сообщила, что у нее есть три картины Пиросмани и попросила мужа принести одну из них. Эту картину она подарила итальянцу с таким царственным жестом, что Рипеллино был просто сражен — взять и так вот запросто отдать навсегда бесценного Пиросмани. Когда мы вышли на улицу, Рипеллино сказал, что теперь он понимает, почему Маяковский так фатально был привязан к этой женщине и никак не мог от нее уйти.
В тот раз мы вместе с Рипеллино ездили к Борису Пастернаку, Вениамину Каверину, Борису Слуцкому. Я тогда так и не понимал, зачем я нужен при этих встречах, но мне дали категорический совет — не мудрствовать лукаво, мало ли какие у Рипеллино могут возникнуть проблемы в большом городе. И с нами был представитель от Союза писателей Георгий Брейтбурд, который следил, как бы чего не вышло. К нему я попал в немилость, и на встречу с Ильей Эренбургом меня не взяли. Потом Рипеллино мне рассказал, что Эренбург их принял очень радушно и что он произвел совсем иное впечатление, чем старомодно-деликатный Пастернак. Эренбург, по словам итальянца, был тертым калачом. Он обратился к Брейтбурду ледяным тоном. Я, мол, вполне свободно владею французским. Да и по-итальянски с Модильяни сумел объясниться. Впрочем, синьор Рипеллино отменно говорит по-русски, а посему нет малейшей нужды в вашей помощи. Так что приходите через два-три часа. Он вывел онемевшего от такой наглости представителя Союза писателей в коридор, вежливо попрощался и закрыл дверь. На вопрос, как прошла встреча с Эренбургом, Рипеллино ответил — умен этот старый лис адски, по мне, так даже слишком. И похоже, радости от этого и сам не испытывает — ведь себя-то обманывать он все-таки не научился...
В первый свой приезд в Москву Рипеллино ко многому относился восторженно, не понимал многих реалий нашей жизни. Однажды он мне тайно признался, что хочет навестить на Петровке Валечку, которая работала в бюро информации Союза писателей. На Петровке она жила в однокомнатной квартире. Какая она смелая, восхищался любвеобильный итальянец. Сколько чистоты и благородства. И ничего ведь от меня не требует. Я же ей сразу сказал, что женат, и у меня двое детей.
Помню, я подумал, что чересчур она смелая, но мыслей своих Анджело не высказал, пусть наслаждается жизнью. Три года спустя я узнал, что этой Валечке свидания с итальянцем хорошо оплачивали. Но и при новой встрече с ним в Москве ни словом об этом не обмолвился — зачем портить ему кровь. С Рипеллино у меня была крепкая дружба на протяжении многих лет. К нему в Москве в Союзе писателей относились с симпатией, называли замечательным славистом, верным другом СССР. Но это было до того времени, когда он стал выступать со статьями, в которых весьма критически высказывался по поводу некоторых событий в СССР. Социалистический реализм он назвал «серостью на марше». После смерти Пастернака он опубликовал книгу его стихов и в предисловии писал, что в другой стране такому поэту поставили бы при жизни памятник, а в СССР его ошельмовали, затравили и преждевременно свели в могилу. После этого Рипеллино сразу стал невъездным, про него писали как про клеветника и злобного антисоветчика. В своем письме мне Рипеллино сообщал, что на него обрушились в стиле базарных торговцев, выражал удивление тем, что хороший его знакомый Георгий Брейтбурд, который возглавлял итальянское отделение иностранной комиссии при Союзе писателей, пишет про него разные несуразности и обвиняет его в париолинизме (Париоли — это богатый квартал в Риме). Потом Рипеллино рассказывал мне, что как-то после всей этой истории Брейтбурд приехал в Рим и позвонил ему. Риппелино сам взял трубку и сказал — париолинист Рипеллино просил передать, что его нет дома. Предательство не прощается.
Тендряков, Солоухин, Шукшин, Барто
— О нравах в Союзе писателей много написано и сказано. Нравы были те еще.
— Да. Сейчас, как раз за давностью лет особенно остро ощущаешь, сколь важны и жизненно необходимы были нам, простым смертным, такие храбрецы, как Александр Галич, Лев Копелев, Лидия Чуковская, Владимир Тендряков. С ним мы дружили. А у него одно время был приятель, известный тогда Владимир Солоухин. В начале они были закадычными друзьями, но стоило Тендрякову прославиться своими ранними повестями и рассказами, как Солоухиным овладела черная зависть. Когда Тендряков развелся с первой женой, было собрано общее собрание писателей, и руководство предложило сурово наказать Тендрякова за низкий поступок. Но даже послушные воле начальства писатели серьезного преступления в действиях коллеги не усмотрели. И тогда выступил друг Володя Солоухин и заявил, что поступок Тендрякова несовместим с высочайшей моралью и его следует исключить из Союза писателей. Дабы это стало примером для остальных. Собрание на эту меру все же не пошло. Но с тех пор он порвал все отношения с «низкопробным человечком Володечкой Солоухиным».
Тендряков не терпел ни малейшей фальши. И неблагородных поступков никому не прощал. Даже такому давнему и крепкому другу, как Василий Шукшин. Однажды Василий, чересчур, пожалуй, любивший водочку, вдруг объявил за столом — эх, было бы это в царские времена. Приехал бы я в город на коне с острой шашкой в руках. Ну и всех бы жиденков чертовых перемолотил.
Тендряков встал и спокойно сказал: — Все ясно. А пока убирайся отсюда, антисемит вшивый. И чтобы ноги твоей в моем доме не было, если только не покаешься передо мной и женой Наташей, любимой моей еврейкой. Ну, пошевеливайся, подонок.
Шукшин хоть и пьяный был, а все отлично понял и быстро из дому ушел. Две недели спустя, абсолютно трезвый, он пришел и попросил прощения у Володи и Наташи. Тендряков его простил, хоть и очень неохотно. Но с тех пор отношения их до самого конца оставались холодными и сугубо формальными.
Увы, к сожалению, немало даровитых писателей и поэтов проявили себя людьми мелкими и малодушными. Агнии Барто в таланте не откажешь. У нее есть отличные стихи. Но когда на собрании обсуждали Лидию Чуковскую, она повела себя крайне некрасиво, сказала, что Лидия Корнеевна своими поступками и статьями порочит светлую память своего отца Корнея Чуковского. На это Лидия Корнеевна ответила — Сколько вы при жизни моего отца ни чернили, Ленинскую премию он все-таки получил. А теперь за меня взялись. Стыд и совесть потеряли, мадам Барто.
Да, трусость и пресмыкательство перед власть имущими нередко доводят и весьма одаренных людей до поступков воистину мерзких.
Сколько интересного о времени и о себе мне рассказывал в радиоинтервью и по телефону Лев Вершинин. Жаль, ах как жаль, что этого прекрасного человека с нами уже нет. В одной из своих книг Лева писал: «Будем жить стойко, полнокровно и радоваться каждому новому дню». Хорошие слова.
Добавить комментарий