mera i lev 1944 w.jpg
Этот навык видеть буквально всё вокруг себя выработался у неё, я полагаю, в те страшные годы, когда приходилось жить в лесу, питаясь грибами, ягодами, древесными кореньями. Даже в прохладную погоду Мэра по нескольку раз в день плавает в озере, что небывало редко для людей ее возраста, но не удивительно для тех, кто близко знает, как закалили ее лишения военных лет. Она пережила муки и тяготы, перед которыми, пожалуй, блекнут шекспировские трагедии. Ее подвиги отмечены орденами и медалями, но звание Героя Советского Союза ей не присвоили, скорее всего, из-за пресловутого «пятого пункта». Хотя кто, как не она, был достоин этого звания? Единственная женщина из 80 партизан в роте подрывников, она пустила под откос 11 фашистских эшелонов, участвовала во множестве боевых заданий — приближала, как могла, поражение гитлеровцев в ходе так называемой «рельсовой войны». Я долго не решался писать о Мэре — трудно рассказывать о людях, по-родственному любимых, но подтолкнуло интервью, которое она дала Александру Гранту с нью-йоркского канала RTN в связи с ее 90-летием. Мэра никогда раньше по телевидению не выступала и очень волновалась. Жалела потом, что говорила подчас сбивчиво, упустила кое-какие важные детали, не решилась заговорить о личном, интимном.
Скромничает, конечно, — интервью получилось превосходное, разве что мне потом она поведала о тех же незабываемых событиях гораздо полнее и подробнее.
Гетто в замке
Мирский замок, принадлежавший знаменитым литовским князьям Радзивиллам (о них я уже писал в «Чайке» №14 2013 г.), был построен в XV веке как оборонительное сооружение: с двухметровой толщины стенами, башнями с бойницами и опоясывающим замок рвом. В 1941 году фашисты превратили его в гетто, и Мэра наряду с тысячей других евреев влачила там жалкое, голодное существование в течение целого года.
По иронии судьбы в этом заброшенном замке она играла в детстве с подружками, не подозревая, какую мрачную роль ему суждено сыграть в ее взрослой жизни. Жила она неподалеку в одной из самых зажиточных семей еврейского местечка Мир, которое в 1920-е годы находилось на территории Польши. Этот штетл с пятитысячным еврейским населением славился далеко за пределами Польши своей иешивой, куда приезжали учиться будущие раввины из многих стран.
Отец Мэры слыл в городке уважаемым человеком, ибо до революции отслужил в царской армии, а по окончании Гражданской войны успешно торговал мануфактурой, которую завозил в Мир из Лодзи, текстильной столицы Польши. Своим трем дочерям он стремился дать хорошее образование, поэтому послал их учиться в частные польские гимназии. Мэра закончила шесть классов, когда в Восточную Польшу, иначе говоря, Западную Белоруссию, вошли советские войска, и ее родные места отошли к СССР. После шестого класса польской школы она стала учиться в девятом классе русской средней школы в соседнем городе Барановичи, которую успешно окончила, хотя плохо изъяснялась по-русски и первое время потешала одноклассников своим польским произношением.
С приходом Красной армии отцовский дом был конфискован — в нем поселился первый секретарь Барановичского райкома ВКП (б), над родителями нависла угроза депортации в Сибирь, вынуждая их скрываться в соседних местечках. Аттестат об окончании средней школы Мэре выдали 21 июня 1941 года, а уже через два дня городки и местечки вдоль границы с Польшей оккупировали немцы.
Кровавый погром
sisters-w.jpg
Полицаи, всё больше зверея, чинили самосуд над евреями практически ежедневно, но при этом самый страшный погром приурочили к 7-му ноября, годовщине Октябрьской революции 1917 года, замыслив изуверски отметить поражение советской власти. И отметили — в один этот день убили около двух тысяч евреев. Мэра с матерью чудом спаслись, а старшая сестра Доба погибла.
Мэра вспоминает:
— Мы бросились куда глаза глядят и оказались около дома моего учителя Федорчука. Отчаянно стали стучать в ворота, а он долго не открывал — боялся впустить. Потом все же открыл и без слов глазами указал на высокий забор в саду за сараем. Мы еле протиснулись между забором и сараем. За забором стояло несколько недостроенных домов, и туда устремилась толпа обезумевших от страха людей. Через щели мы видели, как полицаи окружили эти постройки и стали выволакивать из них несчастных стариков, детей и женщин. Расстреливали их прямо на наших глазах. Кромешный ужас — стрельба, душераздирающие крики, стоны... Мама не выдержала и упала в обморок. Я бросилась к окну, умоляя учителя помочь ей. Рискуя своей жизнью, он втащил маму в дом и оказал ей первую помощь. Учитель совершил подвиг, ведь за укрытие евреев тоже полагался расстрел. Я осталась за забором до позднего вечера, когда погром, наконец, закончился, и мы пробрались в темноте к себе домой.
На следующий день мы узнали от соседей-белорусов, что старшую сестру зверски убили. В свои 20 лет она считалась одной из самых красивых и образованных девушек нашего городка. После окончания престижной гимназии в Несвиже, что в тридцати километрах от Мира, она преподавала немецкий язык в школе, а с приходом немцев, у нее стал брать уроки назначенный ими бургомистр, по слухам, происходивший из княжеского рода. Он, по-видимому, предупредил ее о погроме и посоветовал скрыться. Однако Доба хотела оповестить нас и своего жениха Иосифа Ботвинника, работавшего врачом в местном госпитале. Она побежала в госпиталь, уверенная в том, что ее туда пустят, так как коллеги Иосифа ее знали.
Вместо медсестры на ее стук вышли полицаи. Доба была арестована и, когда начался погром, ее поволокли к вырытым на площади ямам, где уже расстреливали евреев. Вели расстрел местные полицаи под командованием нескольких немцев. С нее сняли шубу и поставили в расстрельную очередь. Тогда Доба обратилась на своем превосходном немецком к офицеру и, видимо, сообщила ему, что преподает немецкий язык бургомистру. Тот указал ей отойти в сторону и даже велел вернуть шубу, сказав своим подручным, что такую красивую девушку расстреливать не надо. Ямы уже были заполнены телами убитых, когда офицер повернулся, чтобы уйти. Доба побежала в другую сторону, как вдруг один полицай дал ей подножку и потащил к яме. Нам сказали, что это был одноклассник Добы по фамилии Бахрушин. Очевидцы утверждали, что, хотя он и выстрелил в Добу, но ее, раненую, фактически закопали живьем.
Как таких подонков носила земля, и где их потом носило? Об убийце известно лишь, что он бежал с отступавшими немцами, но где потом долгие годы скрывался от правосудия, не знает никто. Вполне возможно, что прижился где-нибудь в США, неподалеку от Мэры. А вот бургомистра, обнаруженного спустя много лет в Англии, отдали под суд как военного преступника. К Мэре в Бруклин приезжали английские следователи, расспрашивали, уговаривали выступить на суде свидетелем, но поскольку во время карательных акций она бургомистра среди убийц не видела, то и на суд в Англию ее не вызвали.
Побег из гетто
После кровавого погрома оставшихся в живых евреев согнали в полуразрушенный Мирский замок. Там в затхлые, запущенные помещения, где некогда обитала челядь князей Радзивиллов, втиснули человек по сорок-пятьдесят. Об элементарных удобствах говорить не приходилось — посреди двора был вырыт колодец, один на всех, из него черпали воду и для мытья, и для питья. Вечера коротали при свечах, как во времена Радзивиллов. Охраняла замок белорусская полиция — часовые стояли у огромных ворот с железными засовами, выпуская в город лишь тех, кто работал у немцев.
Эти реальные события упомянуты в романе Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик». Герой книги, польский еврей, хорошо знавший немецкий язык, выдал себя за поляка, и его взяли сначала в местную полицию, затем в гестапо. Через юношу по имени Моше, обитавшего в Мирском замке, который днем работал на немецкой конюшне, ему удалось наладить связь с гетто. Штайн (в гетто известный под кличкой Освальд) встречался с Моше еще в Вильно, где до войны оба участвовали в молодежной сионистской организации «Акива». В романе Освальд рассказывает, каким образом ему удавалось передавать в гетто информацию о готовящихся против евреев и партизан акциях: «К счастью, в гетто были люди, которые решили сопротивляться и задорого отдать свои жизни. Это были главным образом молодые сионисты, которые не смогли уехать в Палестину. Оружия у них почти не было. Я организовал доставку в гетто оружия».
По свидетельству Мэры, оружие, в небольшом количестве полученное от Освальда, раздали участникам наскоро сформированного молодежного отряда. Мэре досталась граната, с которой в начале восстания ей надлежало стоять на винтовой лестнице, в узком проеме окна. Освальд считал, что в бою с немцами и полицаями повстанцы продержатся лишь два-три часа, после чего единственным шансом на выживание для них останется бегство в лес. А когда поступило известие о предстоящей акции по уничтожению гетто, молодые евреи, вопреки указаниям юденрата, стали рыть подкоп. И вот наступила ночь с 9 по 10 августа 1941 года.
— Я простилась с мамой и сестренкой Беллой, которая была младше меня на два года. Мама приготовила котомку, спрятав в ней мой аттестат, и на счастье дала мне золотую пятирублевую монету. Мы проползли через подкоп за ворота и побежали к лесу. Охрана в ту ночь была минимальная, так как многие полицаи, по ложной наводке Освальда, направились громить партизан в соседнем селении, а оставшихся часовых удалось обезвредить. За нами последовало много народа, включая стариков и женщин. Когда мы добежали до леса, руководители нашего отряда начали их отгонять, зная, что в таком количестве мы не прорвемся. Тут разыгралась страшная трагедия: одни перерезали себе вены, другие пытались повеситься, третьи безнадежно поплелись обратно в гетто, где в следующую ночь было расстреляно более 700 человек. Мы же, участники отряда, включавшего только трех девушек, побежали по лесу и через некоторое время услышали погоню. Командир крикнул: «Нас окружают, бросайте все вещи, а то не прорвемся». Я кинула в кусты свою котомку и, отстреливаясь, мы стали продвигаться вглубь леса, в направлении Налибокской пущи, где фашисты уже побоялись продолжать преследование. Маме с сестренкой, к счастью, удалось тогда спастись. Они добежали до ближайшей деревни, где жила наша бывшая домработница Люба. Она их приняла, но муж ее оказался полицаем, так что она их прятала только несколько дней, потом отказалась, и мама с сестренкой ушли в лес.
Партизаны и бандиты
В русском языке предлог в одну букву зачастую кардинально изменяет смысл. Например: уйти к партизанам и уйти в партизаны. Люди в восставшем и покинувшем гетто отряде мечтали примкнуть к партизанам, но в 1942-м году партизанское движение в Западной Белоруссии было еще стихийным, дезорганизованным — кто партизанил, а кто и бандитствовал. Как-то ночью бандиты забросали гранатами большую землянку, в которой находилось больше 30 самых активных и смелых молодых людей из гетто. И лишь много позже оставшиеся в живых узнали, что негласное распоряжение, отрезавшее евреям путь в партизанские отряды из опасения, что туда проникнут шпионы и провокаторы, исходило от Пантелеймона Пономаренко, бывшего первого секретаря ЦК ВКП (б) Белоруссии, приставленного после шкурного, панического бегства из Минска руководить из Москвы Центральным штабом партизанского движения в Белоруссии. Казалось бы, абсурд — подозревать евреев в шпионаже в пользу своих палачей немцев. Между тем именно в тот год распространился в партизанском крае убийственный антисемитизм. И поскольку к партизанам хода не было, евреи стали организовывать свои собственные отряды по типу прославившихся впоследствии «семейных» партизанских бригад Бельского и Зорина. В партизанских отрядах евреи разводили в лесах домашний скот, работали в наскоро организованных швейных, сапожных, кузнечных мастерских. И воевали не только с фашистами, но и отбивались от нападений бандитов, которые угоняли скот, отбирали драгоценности и теплые вещи, избивали и насиловали — то есть грабили почище немцев в гетто.
Однако вокруг бушевала смертельная война, и уже в том же 1942-м году советские партизанские отряды столкнулись с необходимостью использования квалифицированных специалистов-евреев. Болезненно острой была нужда в медиках, и тут уж было не до национальности. Именно тогда в лесу Мэра встретила знакомого врача Иосифа Ботвинника — свою вину в гибели Добы он захотел искупить заботой о ее младшей сестре. Постепенно у них возникла любовь, и Иосиф стал первым мужчиной в жизни Мэры. Они бродили вдвоем по лесу, мечтая о мирной жизни, об отъезде в Палестину, о том, как Иосиф поможет ей стать врачом... Между тем расположенному неподалеку партизанскому отряду неотложно потребовался врач, и Иосифа готовы были взять без проволочек, но без Мэры. Он был неколебим: без Мэры он в отряд не пойдет. И партизаны в конце концов согласились...
A спустя всего несколько дней, когда Иосиф ушел на задание — привезти из ближайшего городка нужные медикаменты, в землянку к Мэре ввалился пьяный командир отделения, сообщил, будто Иосиф убит в перестрелке, а потом... изнасиловал ее. Наутро этот подлец ушел с подручными, бросив Мэру на произвол судьбы. Над ней сжалился бывший капитан Красной армии, бежавший из плена к партизанам — он накормил её и по секрету сообщил, что Иосифа убил тот самый негодяй-насильник. Она отказывалась верить, пока на следующий день не нашла в лесу неопровержимое подтверждение — изорванную безрукавку Иосифа. Один Бог знает, каким образом Мэра уцелела тогда, ведь её жизнь висела на волоске.
Мэра рассказывает:
— Командиром отряда, принявшего нас с Иосифом, оказался тот самый секретарь райкома, который в 1939 году выселил нас из дома и поселился в нем сам. Он запомнил фамилию Гильмовская и, как я потом узнала, увидев ее в списке, приказал разделаться со мной как с «буржуазным элементом». Мне вручили поломанную винтовку и отправили якобы на первое задание с пятью другими бойцами. Через час наше отделение остановилось на привал. Мне сказали: «Ты здесь побудь, а мы должны посовещаться». Они долго о чем-то спорили. Потом один из них, показавшийся мне более приветливым, тихо сказал: «На тебя здесь косо смотрят. Иди куда хочешь и никому не рассказывай, что с тобой произошло».
В августе 1944 года я участвовала в параде партизан в Минске с моим мужем Львом Либерманом и потом решила показать ему местечко Мир и наш замок. Там мы неожиданно встретили того самого партизана, который посоветовал мне убираться подобру-по-здорову. Он оказался юристом. Мы разговорились, и он сообщил, что на самом деле меня тогда вели на расстрел и только благодаря ему я осталась жива: он убедил других бойцов отпустить меня и сказать потом, что приказ выполнен. Между прочим, тогда же в Мире мы встретили знакомых еврейских ребят, которые предложили пробираться с ними через Польшу в Палестину. Но я только что поступила в медицинский институт и мечтала о карьере врача. Через много лет я узнала, что эти ребята добрались-таки до Палестины, участвовали в Войне за независимость Израиля и некоторые из них погибли за новую родину.
Облава
Мэра вернулась к своим, к беглецам из гетто, сошедшимся в диверсионном отряде. С началом 1943 года разрозненные партизанские группы всё яснее обретали признаки организованного движения, с «Большой земли» в Налибокскую пущу началась заброска оружия. В эту пору бывшие «геттовцы» влились в партизанский отряд «Мститель», бойцы которого устраивали разрушительные диверсии, совершали налёты на штабы и обозы. Поняв, что отдельными акциями бороться с партизанами бессмысленно, немецкое командование предприняло крупномасштабную карательную операцию — тысячи немецких солдат и местных полицаев с овчарками принялись прочесывать лес.
Отрядом «Мститель» командовал муж подруги Мэры — одной из трех девушек, что бежали вместе с ней из гетто. Готовя прорыв из блокадного кольца, он Мэру, как она ни умоляла, взять с собой отказался. Из соседней землянки раздался плач рожденного в отряде младенца, прерванный выстрелом — детей с собой на прорыв не брали. Отряд ушел, а Мэре оставалось одно: залечь в густой болотной осоке с обрезом наготове, чтобы застрелиться, если обнаружат, или, если повезет, переждать незамеченной, пока пройдут немцы. Они прошли в каких-то десяти шагах от неё...
В другом отряде её младшая сестра Белла пробовала укрыться в хорошо замаскированной землянке, но, по рассказам очевидцев, её стал грубо домогаться начальник особого отдела. Не выдержав домогательств, Белла рванулась вон из землянки, побежала по лесу. Полицаи заметили ее и застрелили.
Будущий муж Мэры Лев Либерман, спасаясь от облавы, забрался на высокую сосну и примостился в ветвях с гранатой в одной руке и пистолетом в другой, готовый выстрелить себе в висок. Немцы с овчаркой подошли к его сосне вплотную, он даже расслышал их разговор. Решив, что овчарка его учуяла, Лев изготовился швырнуть гранату, но тут собака побежала дальше, за ней последовали солдаты.
Мать Мэры почти два года провела в бригаде «За Советскую Белоруссию», во время блокады она получила ранение, выжила, но рана дала о себе знать после войны и свела её в могилу в начале 1950-х годов, еще сравнительно молодой женщиной. Из почти пятисот человек списочного состава бригады большая часть входила в семейный отряд, меньшая — в боевое подразделение. Начальником штаба там был Самуил Яковлевич Черный, который стал мужем матери Мэры, объединенный с ней общей бедой: в вышеупомянутом погроме у него погибла жена и два сына. Ему Мэра была обязана тем, что, несмотря на противодействие партизан-мужчин, её включили в боевой отряд. Ибо, воссоединившись с матерью, она рвалась отомстить за сестер и отца. И будущий отчим, поняв, что имеет дело с человеком непреклонным, определил ее в отделение Льва Либермана.
Черный был человеком с сильной волей и в то же время добрым и интеллигентным. После смерти матери Мэра взяла отчима в свою семью, в которой он помогал ей воспитывать маленького сына Илюшу. Сегодня портрет Самуила Яковлевича висит в квартире Мэры на видном месте, рядом с другими семейными фотографиями.
Подрывники
Мэра вышла замуж за Льва, казалось бы, вынужденно — те немногие девушки, у кого не было постоянных защитников, не могли противостоять угрозе изнасилования. Однако на сей раз судьба оказалась к ней благосклонной, и они со Львом прожили счастливо долгих 65 лет...
От погрома в родном местечке Воложин Лев спасся, зарывшись в сено на чердаке и бессильный что-либо изменить, оттуда с ужасом наблюдал, как немцы загнали в сарай его родителей, братьев, соседей и подожгли его с четырех сторон. С этих пор его, как и Мэру, сжигало желание мстить фашистским убийцам, не зная пощады. В партизанском отряде Льву было поручено командовать отделением подрывников. Поначалу Мэру он принял туда неохотно, мол, единственная женщина будет мужским раздражителем, обузой. Дал ей испытательный срок, предупредил, что все тяготы придется делить наравне с другими бойцами. И Мэра старалась не отставать: носила тяжелые мины, ездила верхом и даже пила самогон. А выпив, выбегала во двор, вставляла два пальца в рот и изрыгала ненавистную сивуху, правда, незаметно для мужчин, не давая повода негодовать: «ты что, баба, нас не уважаешь?»
Уважение мужчин Мэра завоевала своей смелостью и смекалкой. Будучи единственным в подразделении человеком со средним образованием, она и соображала быстрее, и ориентировалась лучше других бойцов. Оттого именно ей поручалось самое ответственное у подрывников дело — закладывать под рельсы самодельные бомбы «рапины», как они их называли. А пока Мэра выкапывала ямку, укладывала в нее взрывчатку и присоединяла бикфордов шнур, двое партизан охраняли ее по обе стороны рельсов.
Однажды, преодолев страх и позабыв об опасности, она чуть было не лишилась жизни.
Мэра продолжает свой рассказ:
— Я уже подготовила рапину, осталось только прикрепить шнур и, поглощенная этим делом, не заметила, как из темноты возник здоровенный немец. Мои охранники его заметили за несколько секунд до этого и исчезли, думая, что я побегу за ними. Немец схватил меня сзади за воротник. Лев и его ребята видели это из засады, но не решились стрелять, чтобы не попасть в меня. Конечно, фриц легко мог расправиться со мной, тем более что револьвер я положила рядом, чтобы не мешал работать. Но, очевидно, он тоже испугался и просто толкнул меня вниз. Я кубарем полетела по насыпи. Летела метров двадцать, но сумела как-то встать на ноги и, не замечая боли, побежала к своим. Зубы у меня стучали от страха, и только оказавшись в объятиях Левы, я поняла, что чудом спаслась от смерти.
А в другой раз было еще страшнее. Мы попали в засаду, устроенную литовскими полицаями, которых легко можно было отличить по черным шинелям. Они убили подо мной лошадь. Она упала, а я, застыв в шоке, была не в силах с нее слезть. К счастью, меня схватил за руку один из бойцов и потянул за собой. Если бы не он, меня бы наверняка убили. Литовцы, увидев застреленную лошадь с седлом, сказали местным крестьянам, что уничтожили партизанку, а крестьяне обо мне уже были наслышаны как о «партизанке-Маруське». Это случилось под конец войны, и когда немцы отступили и я появилась в этом селе, меня встретили восторженно, будто воскресшую из мертвых.
Мэра не любит вспоминать трагические эпизоды партизанской жизни, говорит, что после таких разговоров ее мучают по ночам бессонница и кошмары. Зато она с удовольствием вспоминает случаи юмористические и при этом сама заразительно смеется. Например, в семейном отряде жила потешная девчушка лет трех или четырех. Она то и дело отдавала честь и звонко, сильно картавя, кричала: «Товаищ командир, отъяд постгоен». Спустя много лет в Израиле Мэра встретила ее снова — теперь это была красивая молодая женщина, прошедшая военную службу в израильской армии.
Мэра описывает такой случай из партизанской жизни:
— Возвращаясь однажды с задания, наше отделение зашло в городок раздобыть провизию. К сожалению, чтобы выжить, нам приходилось грабить местных крестьян, а без пищи и водки назад дороги не было. Бойцы украли из сарая борова, оглушили его и притащили в сани. Потом пошли за другой добычей, оставив меня на шухере. Я стою с винтовкой на морозе, притоптываю, чтобы ноги не окоченели, как вдруг свинья ожила и завизжала. Я растерялась и побежала к своим, к сараям. Кричу: «Живой, живой!» Они испугались: «Кто живой — немец, полицай, где ты его видела?» К счастью, немцы ничего не услышали. А борова тут же пришлось прикончить.
Еще шла война, когда Мэра вернулась к осуществлению давней мечты о поступлении в Минский медицинский институт. Приняли ее далеко не сразу — помогла рекомендация лично знавшего ее полковника из Москвы. К тому же как участницу войны, кавалера трех орденов Отечественной войны — двух первой, одного второй степени, ее приняли без экзаменов. Но уже через полгода отчислили на том основании, что она своевременно не представила аттестат об окончании средней школы. Да где же было его найти, ну не искать же котомку, заброшенную при побеге из гетто в кусты? В отчаянии Мэра поехала в Барановичи в слабой надежде, что кто-то ее там помнит. И здесь ей еще раз сопутствовала удача: идя по главной улице, она вдруг увидела бывшего директора гимназии, поляка, буквально на следующий день выезжавшего на родину. Он узнал Мэру, пошел с ней в РОНО и там собственноручно составил и выдал ей свидетельство об окончании школы. Так Мэра была восстановлена в институте.
Юбилей
mera 2012 w.jpg
Коллеги по Вилейской областной больнице, куда она перешла работать, ее тоже высоко ценили. В 1953 году всего двух врачей из районной больницы наградили орденом «Знак почета»: одного заведующего отделением и Мэру. Этот орден ей особенно дорог, так как он был получен вскоре после завершения позорного «дела врачей», пережить которое было немногим легче фашистской облавы.
В США Мэра эмигрировала в 1991-м году и, хотя уже не могла работать врачом, наполняла свои дни самой разнообразной деятельностью. Замечу, что она по-прежнему прекрасно готовит — я обожаю ее «деруны» — картофельные оладьи, а также торт «Наполеон». Она — активный участник Клуба книголюбов и Клуба ветеранов Бруклина. Друзья, знакомые и родственники нередко обращаются к ней за врачебными советами. И не удивительно, что на девяностолетие Мэры съехалось множество ее почитателей. Сама она, в красивом бальном платье, перетанцевала даже молодых; гости пели ее любимые песни, читали стихи, написанные по случаю ее юбилея. Вот строчки из стихотворения Лазаря Щедринского, ровесника Мэры и одного из самых близких ее друзей:
Чего ж оркестр так грохочет?
Опять-таки все очень просто:
А это Мэра так хохочет
Над тем, что ей за 90.
Добавить комментарий