Minsk_w.jpg
Из шифротелеграммы начальника ГУЛага Матвея Бермана от 3 июля 1937 года: «Ближайшее время будут осуждены и должны быть изолированы в особо усиленных условиях режима семьи расстрелянных троцкистов и правых, примерно 6-7 тысяч человек, преимущественно женщины... С ними будут также направляться дети дошкольного возраста (выделено мною — С.Б.). Для содержания этих контингентов необходима организация двух концлагерей, примерно по три тысячи человек... Считаю наиболее целесообразным организацию их на базе существующих трудпоселков в Нарыме и Караганде».
Но к началу всесоюзной операции «по репрессированию ЧСИР, членов семей изменников Родины», эти концлагеря создать не успевали. Первых заключенных женщин и детей разместили в спецотделениях Темниковского лагеря в Мордовии (4-5 тысяч) и в Томске (около 4 тысяч).
Трагически знаменитый АЛЖИР принял этапы в январе 1938 года. Один из больших островов гигантского, необозримого архипелага Карлаг. Шесть лет назад здесь, в 40 километрах от казахстанской столицы Астаны (бывший Акмолинск), открыли Мемориал жертв политических репрессий и тоталитаризма. Тысячи имен высечены на стенах Мемориала. Они остались в той степи навечно. Живут и будут жить теперь в памяти поколений.
«Гитлер убивал других... с кем воевал. Это кощунственно тоже... Наши власти убивали собственный народ! — говорил на митинге президент Казахстана Нурсултан Назарбаев. — Так давайте поклянемся перед невинно убиенными собственным государством... Жертвы политических репрессий забвению не подлежат. Путем насилия и жестокости человечеству невозможно навязать ни процветание, ни прогресс».
Узницы и дети АЛЖИРа всегда вспоминали и вспоминают добрым словом начальника лагеря — Сергея Васильевича Баринова. Совсем молодым он получил высокую должность в Калининском управлении НКВД, ему прочили карьеру всесоюзного масштаба. Но когда начались массовые репрессии, Баринов усомнился, написал в Москву, что происходит чудовищная ошибка.
Чудом его не расстреляли, не загнали в лагеря. Всего лишь понизили в звании и «сослали» в Казахстан, назначили начальником АЛЖИРа.
Зэчки называли его Валерьян Валерьяныч. Почему? В фильме «Мы будем жить» впрямую не объясняется. Но можно догадаться, что от слова «валерьянка». Когда в бараках начинался общий вой и плач (стоит одной зареветь, забиться в истерике, как не выдерживают и остальные), он приходил туда и утешал, говорил, что все обойдется, скоро, совсем скоро они вернутся домой, к детям. Как мог, облегчал их участь, многие и многие обязаны ему жизнью.
Сергей Васильевич так и остался в Казахстане, жил в поселке, в неказистом домишке. С экрана на нас смотрит глубокий старик. Он спрашивает: «Как так случилось? Где была партия, где был народ? Почему никак не могли понять? Почему все верили и ни на что не обращали внимания?.. Я никогда не верил, что они — изменницы и жены изменников. Никогда не верил!»
Кажется, в 1989 году, когда началась вторая волна разоблачений тоталитарного режима, некие новые начетчики решили устроить над ним суд чести. Он обратился за помощью к своим зэчкам. Позвонил одной из них в Москву: «Лида, меня хотят судить...». На защиту Баринова поднялись все оставшиеся в живых узницы.
Баринов спасал детей АЛЖИРа. Одних женщин привезли в лагерь с крошечными детьми, других — беременными, третьи беременели здесь. С 1938 по 1953 год только в АЛЖИРе родилось 1507 детей. Одна из заключенных, врач-педиатр, медсестра Первой мировой войны, затем личный врач Фрунзе, подала Баринову идею устроить больницу и детсад, детский барак. Разрешили. Так матери остались рядом с детьми. Баринов обратился в Москву, и по его рапорту было принято решение не считать детей, рожденных в АЛЖИРе, врагами народа... Они вырастали, шли в школу, учились в одних классах с детьми надзирателей.
Те, кто выжил.
В бараках Долинки, в яслях Карлага, каждый месяц умирало 50 детей. Зимой их не хоронили — невозможно было долбить землю, скованную сорокаградусными морозами. И потому трупы складывали в бочки — до весны. Санитарка Валентина, служащая НКВД, проходя мимо бочек, увидела: чья-то ручонка вроде шевелится. Вытащила крошечную девочку-казашечку, отнесла домой. Восемь лет растила ее как свою дочь, а когда срок матери вышел, вернула ей ребенка.
Три года назад в Казахстане состоялась уникальная встреча — из шестнадцати стран мира приехали дети АЛЖИРа и всего Карлага. Более ста человек. Об их судьбах — второй фильм Дарьи Виолиной и Сергея Павловского «Дольше жизни».
А что дольше жизни? Наверно, память человеческая. Если, конечно, мы не хотим быть (сознательно!) манкуртами — рабами, насильно лишенными памяти. Сознательно, потому что в современном открытом информационном мире трудно быть честно зомбированным какой бы то ни было пропагандой. Если только нет личного, идейного большого желания и стремления ничего не видеть и не слышать, считать все, что не нравится — ложью и клеветой.
Азарий Плисецкий, младший брат Майи Плисецкой, попал за колючую проволоку восьмимесячным ребенком, вместе с мамой, арестованной в 1938-м:
«Или конец 39-го или 40-го, во всяком случае, я уже ходил и даже произносил такую связную фразу: «Хочу за зону». Теперь я понимаю, за какую зону я хотел. Трудно поверить, что это я там был. Многие рассказы матери здесь приобретают для меня осязаемый характер. Пришел момент, когда тетка, Суламифь Михайловна Мессерер, добилась разрешения перевести нас на вольное поселение. И она рассказывает, как приехала за нами. И как распахнулись ворота. И я побежал. Хотя я никогда не видел тетю, но она вот так раскинула руки, и я побежал к ней. И вдруг раздался рев. Этих сотен или тысяч женщин, которые наблюдали за этой картиной бегущего мальчика... И она говорит: «Я взяла тебя на руки, и ты весь шуршал. Я отнесла тебя куда-то и поняла: твоя курточка была забита письмами».
Майя Кляшторная, дочь расстрелянного белорусского поэта Тодара Кляшторного, попала в лагерь в 1938 году, четырех месяцев от роду:
«Мы знали, что это карцер, сюда мам сажают, и если мама сюда попадет, она может умереть. Это мы знали. Они все были наши мамы... Для нас это норма жизни была: мы ж не знали, что такое арестованная, а что такое нет. Раз мамы — значит арестованные... Начальник лагеря (Сергей Васильевич Баринов — С.Б.) брал меня на руки и называл меня: «Ласточка ты моя...» Потом меня так Ласточкой и прозвали».
Детей, достигших пяти лет, увозили в детские дома.
Майя Кляшторная: «Нас стали грузить в грузовики, мы кричали. Грузовик тронулся, и мамы бегут. А мы криком кричим. И тогда остановили машину, видимо, распоряжение директора было, и мамы оказались с нами в грузовике. Каждая своему ребенку что-то должна была сказать, что-то ему подарить, и вот они нам дарили сшитые игрушки. Мама мне подарила зайчика и морячка маленького, сказала: «Он тебя будет защищать». Я была очень счастлива, что у меня такие игрушки... Потом мы долго ехали в Осакаровку (в детдом — С.Б.), и мы поняли, что мы без мам... Мы дружили, мы друг друга за руки держали... Больше всех мне запомнилась Рида Рыскулова (дочка расстрелянного казахского революционера, заместителя председателя Совнаркома РСФСР Турара Рыскулова — С.Б.). Один из самых счастливых моментов... когда приехала мать Риды... три дня прожила в нашем бараке и каждый вечер пела нам всем колыбельную песню перед сном. Это было такое чувство... Человек — это чувство, которое он испытывает... Колыбельную никто нам не пел. И так было жалко уснуть под эту колыбельную, жалко уснуть и проспать это счастье».
Детей в колониях и детдомах воспитывали, как положено. В том числе и в ненависти к «врагам народа», им внушали, что их родители — враги любимого Сталина и родной партии. А в ответ — в ответ тюремно-лагерная колыбельная, что пели их матери:
Утром рано, на рассвете
Корпусной придет.
На поверку встанут дети,
Солнышко взойдет.
Проберется лучик тонкий
По стене сырой,
К заключённому ребенку,
К крошке дорогой.
Но светлее все ж не станет
Мрачное жилье,
Кто вернёт тебе румянец,
Солнышко мое?
За решеткой, за замками
Дни, словно года.
Плачут дети, даже мамы
Плачут иногда.
Но выращивают смену,
закалив сердца.
Ты, дитя, не верь в измену
Твоего отца.
Эта песня — музыкальный рефрен фильма «Дольше жизни».
Григорий Острин: «Моя мама отбыла 5 лет... Отпущена без получения паспорта, выехать не могла. Мать дала телеграмму, чтобы я приехал в Караганду. Меня привезли... Тут меня встретила какая-то женщина, которая сказала, что она моя мама. Вокруг нее собралось гигантское количество женщин, которые смотрели и почему-то плакали».
Майя Кляшторная: «Об отце мама мне ничего не говорила, когда мы были вместе в АЛЖИРе. А вот когда нас в поселок № 9 отправили, ко мне прибилась какая-то тетя Вера. И рассказала, кто мои родители. «Ты должна любить и гордиться своими родителями. Запомни, твой отец — белорусский поэт Кляшторный, ты из Белоруссии. Мама твоя в тюрьме, но это не потому, что они плохие. Никому не верь, они очень хорошие люди». И тетя Вера ушла. Неизвестно куда, неизвестно что... Когда сказали (уже в 1947 году, в Оскаровском детдоме — С.Б.): «Маечка, мама твоя приехала», я посмотрела — это была не моя мама...»
Валентина Муравского в 9 лет, вместе с матерью и 11-летней сестрой Диной, сослали в Среднюю Азию — после того, как в 37 году расстреляли отца. В 41-м разрешили вернуться в Ленинград. Вскоре началась война. Семью разбросало по стране. Пятнадцатилетнего Валентина с тысячами других вывезли на территорию рейха. В 16 лет он вступил в ряды освободившей его Красной Армии, стал помощником командира взвода, награжден был медалью «За взятие Вены». В 47-м году, в Выборге, через Красный Крест получил письмо от сестры Дины. Ее концлагерь в Германии освободили американцы, она стала женой американского солдата и уехала с ним в Филадельфию. В «органах» Валентину посоветовали написать сестре, чтобы немедленно вернулась на Родину. Он написал: «Диночка, родная, не стоит тебе возвращаться. Живи хоть ты нормально».
Матери, вырастившей таких детей, тут же дали еще 8 лет лагерей. А Валентина почти пощадили — 3 года на зоне.
Валентин Муравский: «За что? Почему? Может быть, это вам не понять? Нас много было... Будучи в лагере еще, я маму нашел. Вернее, мама меня нашла... Письмо от мамы. С эпиграфом: «Прощай, прощай, и если навсегда, то навсегда прощай». Боже мой, мамка нашлась! И вот с тех пор я писать ей стал...»
После 3 лет на зоне и 5 лет срочной службы на флоте Валентин в 1954 году (свободный человек!) поехал в Караганду, устроился шахтером и каждый месяц отшагивал 30 километров — до Долинки, до лагеря, в котором отбывала срок мама. Им разрешили свидания: «Я видел ее, я мог с ней разговаривать... Мама была свободная всего полтора года. Она умерла в 57-м году... Я все им простил — свой лагерь, себя, даже гибель отца, но то, что они сделали с матерью, не прощу никогда...».
85-летний сын хранит все письма, все фотографии мамы. Некоторые привез в Долинку, в музей Карлага. Долинка — поселок в 30 километрах от Караганды. Это была столица Карлага, здесь располагалось Главное управление Карагандинских лагерей.
Татьяна Никольская (урожденная Плужникова): «Маму отправили на 8 лет как жену врага народа в поселок Долинку... Она познакомилась с моим отцом, который получил три раза по десять лет... И 9 апреля 41 года родились я и мой брат Вячеслав... братика не сохранили... Отец скончался, когда мне было чуть более двух лет. Давно пришла мне мысль, что я поеду, поклонюсь этой земле, на которой я появилась... В этом году была международная конференция в Казахстане, мне дали приглашение, я поехала».
Валентин Муравский: «Радость, что мы здесь... Если бы мама все это видела... У нас общество маленькое, тех, кто в Долинке был, кто родился в Долинке. Это кусочки нашей жизни. Мой адрес, е-мейл: «Долинка 28». Это символ — мамин лагерь последний и год моего рождения».
Григорий Острин: «Потом маму перевели в другое место, и я попал в Долинку. А в Долинке была знаменитая 6-я школа. То есть со всего Карлага, с гигантской территории съезжались дети либо заключенных, либо дети охранников. Мы все вместе учились в одной школе. Директором была Зинаида Ивановна Рязанцева... Почему-то мы знали, что она — ближайшая подруга Крупской. Бывшая заключенная, естественно. Преподавателем математики был Александр Федорович Малевский, бывший профессор Санкт-Петербургского университета. И потом, где бы я ни был — я был за границей, и в Америке — не было случая, чтобы я не встречал кого-нибудь из моей школы».
Екатерина Кузнецова, автор нескольких книг о Карлаге: «Не обязательно иметь расстрелянного отца или посаженную в АЛЖИР мать для того, чтобы ненавидеть искренне ту систему человеческого, политического террора, которая была развернута в стране... То, что я избежала этого — это случайность. Вот случись по-другому, чуть-чуть повернись история, и все это было бы с тобой».
Почему такие фильмы не показывают по главным федеральным телеканалам? Молодежь многого не знает. Зато появились сверхактивные «историки», почему-то поддерживаемые властью. Шесть лет назад пытались внедрить школьный учебник, в котором говорится: «Итогом сталинских чисток стало формирование нового управленческого класса, адекватного задачам модернизации в условиях дефицита ресурсов». Три года назад аналогичный «труд» рекомендовали в качестве учебного пособия для студентов высшей школы. Но после общественного скандала признали его «использование нецелесообразным».
«Такие учебники возможны в России до тех пор, пока юридически не осуждены преступления Ленина и Сталина», — сказал по этому поводу заместитель директора Института российской истории Владимир Лавров.
Возможны не только учебники. Поэтому молодым гражданам нашей страны надо знать правду, надо им рассказывать, как это было.
Из докладной записки начальника АХУ НКВД Сумбатова от 29 января 1939 года:
«Приказом НКВД 00486 1937 года на Административно-хозяйственное управление НКВД было возложено особое задание по изъятию детей врагов народа...
С 15 августа 1937 года по настоящее время Административно-хозяйственным управлением проделана следующая работа:
Всего по Союзу изъято детей — 25 342 чел.
из них:
а) Направлено в детдома Наркомпроса и местные ясли — 22 427 чел.
из них г. Москвы — 1909 чел.
б) Передано на опеку и возвращено матерям — 2915 чел.»
Это данные о «работе», об «изъятии детей» (так написано в их документе!) только лишь за 17 месяцев — с 15 августа 1937 года по январь 1939 года.
Сюда не включены дети старше 15 лет, которых признали «социально-опасными», арестовали и посадили за колючую проволоку. Сколько было отправлено в лагеря в грудничковом возрасте вместе с матерями, сколько родилось в ГУЛаге за десятилетия террора — неизвестно. Повторим: только в АЛЖИРе, через который прошли 20 тысяч женщин, с 1938 года по 1953-й родилось 1507 мальчиков и девочек. В эту статистику вошли только выжившие.
Приведенных в статье выдержек из документов в фильме нет, он построен на ином принципе: на рассказах детей Гулага — рассказах, от которых перехватывает горло. Они выжили, выросли, они в десятилетия забвения разгребали пепел прошлого, восстанавливая судьбы своих отцов и матерей. Именно они в 80-е годы были одними из создателей всесоюзного «Мемориала» —ныне действующего в странах СНГ международного общественного движения по увековечиванию памяти жертв политических репрессий.
Но память, наверно — сложное чувство, сложное понятие.
«Сострадание мое есть к каждому, кто занимался уничтожением людей, - говорит Майя Кляшторная, научный руководитель мемориального комплекса в белорусских Куропатах. — Здесь убивали людей. Убивали — люди. У меня сострадание к тем людям, кто этим занимался. Они, видимо, потом сами поняли. Распятый Христос сказал: «Они не ведают, что творят».
Память — это еще и покаяние.
Добавить комментарий