Bruno_Jasienski w.jpg
Он появился на свет 17 июля 1901 года в центре Европы — на польской окраине тогдашней России. Он закончил свои дни 17 сентября 1938 года в Москве — столице СССР. Между этими двумя датами — жизнь. Короткая и яркая, как вспышка молнии.
Помню, как оглушила меня и всколыхнула его книга «Я жгу Париж», прочитанная давным-давно, в студенческие годы. Об авторе почти ничего не говорилось, и это интриговало. Захотелось заглянуть в его судьбу — наверное, тоже необычную, узнать, что скрыто за пестрой завесой цветистых образов и буйной фантазии. Такое понятное желание — увидеть, угадать, осмыслить — сохранилось до сих пор, хотя теперь я знаю о нём несравнимо больше, чем тогда...
Климóнтув
Отец Бруно, Яков Зисман, родился в 1863-м в Плоцке. Сегодня это название звучит для нас как синоним забытого Богом местечка, затерявшегося где-то на западной окраине России. Между тем, Плоцк был центром одноименной губернии Российской Империи. Очевидно, семья Якова была достаточно светской, а мальчик достаточно способным, потому что он учится в гимназии, а затем уезжает в Варшаву — благо, до нее недалеко, всего 100 километров. Там он поступает в университет, на медицинский факультет, и в 1887-м получает диплом врача, специалиста по всем болезням.
Молодость берет свое — новоиспеченный доктор влюбляется. Мария, его избранница, отвечает взаимностью. Казалось бы, счастье уже на пороге. Но когда сердце делает свой выбор, оно не заглядывает в паспорт. Евфемия Мария Модзелевская — из рода известных шляхтичей. И, разумеется, католичка.
Незримой каменной стеной встает между влюбленными религиозный барьер. Разрушить? Не получится, да и сломаешь свое будущее. Наиболее реальный вариант — кому-то из двоих перейти на другую сторону. Мужчина понимает, насколько трудно решиться на это женщине. И Яков Зисман принимает крещение, слегка исправив имя — на Якуб. Он становится христианином — правда, не католиком, а протестантом-евангелистом.
В 1892 году молодожены приезжают в небольшой городишко, где нужен лекарь-универсал. Собственно, Климонтув — уже не город, но всё еще в тихой дреме вспоминает свою славную историю. Когда-то, в XVI веке, он действительно имел магдебургское право с разрешением проводить три ярмарки в год и два больших базара в неделю. Потом извилистые торговые пути отклонились в сторону, Климонтув захандрил, и к концу 19 века в нём жило около шести тысяч человек. Чете Зисманов здесь понравилось всё — дома, люди, старинный костел, окружающие холмы. Уютный городок стал их пристанищем на всю жизнь.
Тут надо заметить, что польские шляхтичи бывали разные. У одних угодья и усадьбы, у других — ветвистая родословная и шиш в кармане. Нетрудно догадаться, что Мария принадлежала ко второй категории. Ее муж был таким же, как она, богачом. Зато он владел профессией, которая могла бы приносить зримый доход. О том, как это выглядело на самом деле, сохранились воспоминания климонтувских жителей.
Бедняков лечил бесплатно. Когда в хате поселялась беспросветная нужда, больной после визита Зисмана мог еще обнаружить под подушкой несколько денежных купюр. Тем, у кого не было средств на лекарства, выписывал какие-то особые рецепты — по ним медикаменты отпускали без оплаты. А потом доктор возмещал аптекарю убытки, возвращая ему деньги — свои, кровные. К больным выезжал в любое время, в любую погоду.
Мария иногда ворчала: твоя благотворительность сказывается на семейном бюджете. Якуб твердо обещал: больше такое не повторится. И он, и она знали — это всего лишь символический жест, фигура речи. А завтра снова всё будет по-прежнему.
Доктор разбудил полусонную жизнь городка, отдавая всё свободное время общественным заботам. Благодаря ему, климонтувцы обзавелись отделением банка, кассой взаимопомощи, новой школой, библиотекой. Он занялся сиротами, определяя их в семьи горожан.
И, конечно, в докторской квартире звучали детские голоса. Ежи появился в 1895-м, Ирена — в 1897-м. А 17 июля 1901 года родился второй мальчик. 21 июля, в 6 часов вечера, в присутствии свидетелей он был крещен местным ксендзом, и было дано ему имя Виктор.
Как видим, все имена — польские. В семье не было ничего еврейского — ни языка, ни духа, ни традиций. И все-таки, это была Польша — родители не забывали ни на минуту, где они живут. И чтобы уберечь детей от антисемитизма, они предприняли нестандартный шаг — решили сменить им фамилию.
Из книги записей актов гражданского состояния г. Климонтува: «Виктор Зисман постановлением Казенной палаты на заседании, состоявшемся 25 сентября 1908 года (номер дела 27157 от 26 сентября 1908 года) признан усыновленным Иваном Людвиковичем Ясенским и его женой Анелей Адамовной. Ему дана фамилия Ясенский».
parents-w.jpg
Качество образования в Климонтуве и вокруг него не устраивало Якуба и Марию. И когда наступил черед Виктору идти в школу, родители отвезли его в Варшаву и определили в только что открывшуюся гимназию имени Николая Рея. Вскоре и преподаватели, и ученики стали свидетелями несомненных способностей мальчика к сочинительству. Сначала он основал небольшую классную газетку, а потом подрос и стал выпускать рукописный журнальчик Sztubak (устаревшее слово; когда-то так звали гимназистов). Состоял «Штубак» полностью из произведений самого редактора. В гимназии только и говорили о сделанных Виктором удивительных переводах — знаменитой баллады И.В.Гете «Лесной царь» («Король ольх») и не менее знаменитого стихотворения Фридриха Шиллера «Перчатка». Но наибольшим успехом пользовались переведенные им басни И.А.Крылова.
Так спокойно и предсказуемо текла бы и дальше учеба Виктора Ясенского, если бы совершенно некстати 28 июня 1914 года молодой серб-заговорщик Гаврило Принцип не заметил на улице города Сараево автомобиль с австрийским эрцгерцогом Францем Фердинандом и не убил его. Вспыхнула Мировая — Великая, как ее тогда называли — война. Врача Якуба Зисмана сразу же призвали в российскую армию. Вместе с офицерским званием он получил разрешение на эвакуацию семьи. Поезд с западными беженцами доставил Марию с тремя детьми в Тулу. Продержались они там недолго — ровно столько, чтобы Ежи сумел сдать экзамены за среднюю школу. А потом — Москва, где большая польская община приняла их под свое крыло.
Они попали в огромный город — по сути, другой мир. Старший сын вливается в него первым — поступает в университет; он станет, как и отец, медиком. Дочь, Ирена (все в семье звали ее Реня), еще только готовится к выпускным экзаменам. Проще всего младшему, его путь ясен — в польскую гимназию продолжать учебу. Но наибольшее впечатление московское общество произведет именно на Виктора, будущего Бруно.
Россия начала XX столетия — величайший экспериментальный полигон искусства. Еще мощно звучат фанфары Серебряного века. Но уже слышна другая музыка.
В 1909 году итальянский поэт и издатель Филиппо Маринетти публикует свой «Манифест футуризма», который уже через две недели появляется в переводе на французский в парижской «Фигаро». Слово объявляется раскрепощенным — делай с ним, что хочешь. Отрицаются все ценности прошлого, единственным ориентиром для искусства объявляется будущее. Музеи — кладбища. И основоположник, и его главные сподвижники, живописцы, категоричны: заслуживают внимания только динамика и технический прогресс. Зачем нам лунный свет, скажет чуть позже Маринетти, когда можно заменить его электрическим? И вообще — «искусство, по сути своей, не может быть ничем иным, кроме как насилием, жестокостью и беззаконием».
Новое течение быстро докатилось до России, а здесь, как будто, только его и ждали. Первыми подхватили призыв расправиться с прошлым молодые литераторы. К ним примкнули художники, нашлись среди поддерживающих композиторы и режиссеры.
Россия бурлила. Чуть ли не каждый день возникали новые фигуры, ни на кого не похожие, уверенные в себе, провозглашавшие свои взгляды на мир и искусство единственно верными. Они крушили прежние, застывшие представления, отменяли азбучные истины, а взамен лепили что-то невообразимое. И именно поэтому они выглядели необыкновенно притягательными. Сполохи этой грозовой атмосферы свободного творчества приобщили Виктора Ясенского, с его поэтическими устремлениями, к желанному таинству. Футуризм рождался и жил совсем рядом.
Публиковал свои стихи, поэмы и воззвания «будетлянин», «Председатель Земного Шара» Велимир Хлебников. Громоголосый и ироничный Владимир Маяковский обрушивал на аудиторию поток непривычных образов и сравнений. Немного манерный Игорь Северянин в своих «поэзоконцертах», наоборот, окутывал ее шармом мягко лившихся строф. Эти трое сразу стали кумирами юного поляка, прекрасно владевшего русским языком. Потом в их число вошел Алексей Кручёных. А еще были переполненные залы, в которых со сцены, в маске Пьеро, при полном восторге публики, исполнял свои песни-ариетки Александр Вертинский. Вертинский... В этой фамилии отчетливо слышалось польское звучание.
Эйфорию наслаждения новой поэзией, далекой от школьной программы, прервал 1917 год. Точнее — он внес в нее новые оттенки. Жестокий и безжалостный энтузиазм рабочих масс, тоже начисто отметающих все ценности прошлого, поразил юношу не меньше, чем революция в искусстве. Он ходил по московским улицам, наблюдал, впитывал.
Следующий год, 1918-й, оказался еще более эмоционально насыщенным.
4 мая Виктор заканчивает гимназию с серебряной медалью. На выпускном вечере он читает со сцены свои стихи. Отгремели битвы Первой мировой, и ближе к осени беженцы возвращаются домой, в Климонтув. За несколько лет столько изменилось! Дети повзрослели, их уже не удержать в провинциальной семейной обители. Ежи спешит продолжать свое медицинское образование. Реня устремляется в Варшаву — брать уроки у опытных педагогов, готовиться в консерваторию. А Виктор становится студентом философского факультета знаменитого Ягеллонского университета в Кракове.
Не только дети — страна стала другой. Нет больше Царства Польского в составе Российской империи. В России — революция, Австрия и Германия побеждены в Великой войне, и Польша объявляет о своей независимости.
Семья доктора снова собирается в полном составе лишь на летних каникулах 1919 года. Но неугомонный Виктор не дает никому спокойно отдохнуть. Он затевает театр. В трапезной местного костела новоявленный режиссер представляет спектакль по пьесе Габриэлы Запольской «Их четверо». Потом следует еще одна постановка. Но вершиной стала «Свадьба» Станислава Выспянского летом следующего года. Виктор видел ее в отличном профессиональном исполнении дважды — в Москве, на сцене Польского театра, и совсем недавно, уже в Кракове, в театре имени Словацкого. И у него созрела собственная интерпретация.
Подправив классика польской драматургии, он ввел в пьесу новое действующее лицо — Призрак Голода. Написал для него текст, сохранив авторский стиль, и сам играл эту роль, а также — Поэта. Таинственный персонаж появлялся впервые в специально придуманном по этому случаю Прологе, завернутый в большое красное полотнище типа знамени. А потом, во втором акте, он выходил с монологом, который начинался словами: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма».
В главных ролях выступали Реня и Ежи, в остальных — жители Климонтува и окрестных деревень. Некоторые — неграмотные, им пришлось запоминать текст на слух методом многократной зубрежки. Но они старались вовсю.
Апрель 1920 года — первая поэтическая публикация Виктора. А уже следующая подписана: Бруно Ясенский. Почему он изменил свое имя? Наверное, потому, что сочетание имя-фамилия в новом варианте звучало лучше. Появилась какая-то загадочность. Вот и Хлебников тоже от рождения Виктор, а стал Велимиром. А, может, этого требовало положение — месяц назад Бруно с двумя единомышленниками, поэтом Станиславом Млодоженцом и поэтом и художником Тытусем Чижевским объявили о создании в Кракове клуба футуристов. Конечно же, вскоре они выпускают Манифест, в котором растолковывают непонятливым читателям всё, что положено в таких случаях: о прошлом и будущем; о ломке традиционной орфографии; обращаются к народу Польши с предложением о немедленной футуризации жизни — и далее в том же духе.
Московские уроки не прошли даром. В своем манифесте «Пощечина общественному вкусу» русские футуристы призывали «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч., и проч., с парохода современности». Это был, так сказать, морской вариант расправы с классиками. Ясенский в одном из своих стихотворений выдвигает для Польши сухопутный:
Вольная студенческая жизнь неожиданно прерывается: Бруно забирают на краткосрочные курсы военной подготовки. Он с товарищами оказывается в военном училище. Верный себе, он проводит там поэтический вечер. При этом умудряется оскорбить сержанта и произнести что-то неблагозвучное при жене начальника. Военные — народ несентиментальный, Бруно сажают в карцер и выпускают только через два месяца. Впоследствии он будет подавать этот эпизод как факт притеснения его властями.
В 1921-м выходит его первая книжка — But w butonierce, «Сапог в петлице» (в русском переводе теряется игра слов — пропадает двойное but). В ней явственно просматривается подражание автора одному из своих кумиров, хотя встречаются и несколько действительно хороших стихотворений. Литературная элита встретила поэтический сборник новичка скептически: футуристические выверты. А будущий известный прозаик Тадеуш Долэнга-Мостович охарактеризовал его коротко, но язвительно: «Эта книга познакомила польского читателя с творчеством Игоря Северянина».
Как истый футурист, Бруно отнесся к критике с презрением. Он смело бросается в омут непредсказуемых встреч с публикой. Иногда они кончаются скандалом, иногда с него начинаются, бывает — полиция вообще отменяет «поэзоконцерт». Бруно счастлив. Он приезжает в Варшаву, знакомится с тамошними колоритными фигурами их движения — Александром Ватом и Анатолем Стерном. Они становятся его друзьями. Краковская и столичная группы, объединившись, дают два представления — в филармонии и в зале Гигиенического общества. Как обычно — шумные, с большим стечением народа.
Рассказы тех, кто окунался тогда в провокационную атмосферу его вечеров, кто общался с нарушителем спокойствия, воскресают перед нами запоминающийся портрет Бруно.
Высокий, худощавый. Густые черные волосы, один завиток вызывающе ниспадает на лоб. Никогда не расстается с моноклем, — к зрению это никакого отношения не имеет, в монокль вставлено простое стеклышко. Зато он является одним из аксессуаров, которые должны создавать Образ Неординарной Личности. Вторым таким аксессуаром служит тросточка с серебряным набалдашником. И — на запястье золотая цепочка.
Он выходил на сцену, вылощенный с головы до пят, пахнущий, как продавец парфюмерии, усаживался поудобнее, зажигал папиросу, брал идеально отполированными пальцами бесконечно длинные ленты бумаги, исписанные от руки или с напечатанным текстом и — хриплым, громким голосом, ритмично скандируя — читал.
Такое описание оставил один из редакторов журнала «Женский мир» (Swiat kobiecy).
7 мая 1921 года внезапно скончалась Реня. Страшная потеря для семьи. Отец ушел в себя, прекратил всякую общественную деятельность, кроме самой необходимой. Оставался только лекарем. Мать до последнего дня своей жизни носила траур.
Реня была для Виктора больше, чем старшая сестра. Внимательный слушатель и критик его стихов, советчик и друг, она верила в него, как никто. Она уговорила родителей дать деньги на издание первой книги брата. Она приобщила его к музыке. Конечно, потрясение, вызванное ее кончиной, нашло выход в стихотворении. В нём удивительно органично и трагично переплелись два народных обряда прощания — похороны и заручины (сватовство — польск. укр.). Заручины, которых никогда не было.
Через год Бруно пишет посвященную Рене поэму — «Песнь о голоде». Она перекликается с «Облаком в штанах» — так же выстраиваются образы, те же мотивы движут героем, тот же ритмический рисунок. Только Маяковский обращается к Марии, к уходящей возлюбленной, а Ясенский — к ушедшей любимой сестре.
Он еще будет выступать, выпустит совместно с Анатолем Стерном книгу «Земля налево». Станет сотрудничать с рядом газет и журналов, в том числе коммунистических. Но в 1923-м неожиданно для всех заявит, что в Польше футуризм умер.
Что ж, университет позади, пора определяться с будущим. С прежними играми теперь покончено. Первый шаг в новом качестве — впечатляющий: Бруно женится. Ее зовут Кара (точнее — Клара), ее отец — богатый львовский торговец по фамилии Арем. Уже в 1924 году молодые обосновались на родине жены.
Львов, по мирному договору между Москвой и Варшавой, остался в составе Польши. Город с давними культурными традициями по количеству жителей превосходил Краков. Есть где развернуться молодому дарованию. Тем более, что жить на что-то надо, а Карин отец заявил сразу: его деньги к семье дочери никакого отношения не имеют. Собственно, на них и не рассчитывали. Начинают с нуля. Бруно пытается раскрутиться одновременно в двух направлениях. С одной стороны — журналистика. Сотрудничает с легальным органом польской компартии — газетой «Рабочая культура», работает литературным редактором полулегальной львовской «Рабочей трибуны».
Но коммунистическая пресса платит гроши — если платит. И у Бруно вызревает другой план. Он только что познакомился с коренным львовянином, своим сверстником, Марьяном Хемаром. Отличный парень, юморист, поэт, песенки сочиняет. И он предлагает Хемару: давай откроем кабаре! Марьян не против, даже совсем наоборот. Увы, затея проваливается, и дороги компаньонов расходятся. В 1925-м Марьян (кстати, двоюродный брат Станислава Лема) уезжает в Варшаву. Там он с успехом будет выступать с Юлианом Тувимом в литературном кабаре «Кви про кво», талантливо проявит себя в комедиографии, напишет полтора десятка пьес и более двух тысяч песенок, будет воевать против немцев в армии польского правительства Сикорского, останется после войны в Лондоне и категорически не примет коммунистический режим на родине.
А как же Бруно?
Заняв денег у состоятельного тестя, он с Карой в октябре 1925 года уезжает во Францию.
Тут просто необходим стоп-кадр. Произошел такой резкий поворот жизненного пути! Чем он вызван? Какие внешние факторы и внутренние мотивы стоят за этим решением? Что им двигало, когда он покупал билеты в Париж?
Попробуем остановиться и разобраться.
Перед нами программное стихотворение, давшее название первой книге Бруно, — «Сапог в петлице». Вот его начало:
Но...
Маринетти воспевал насилие, отвергал мораль, а заодно женщин. Неслучайно в 1919-м он написал «Манифест фашизма» и стал преданным сподвижником Муссолини. Русский футуризм не стал слепком с итальянского. Он был теплее, позволял лирике пробиваться через дебри неологизмов.
Молодой ниспровергатель мицкевичей откровенно ориентировался на русские образцы. Но повторить в Польше 20-х годов то, что происходило в России в 10-х, было никак не возможно. Совершенно другая общественно-политическая ситуация и иные культурные процессы. Скорее всего, Бруно растерялся: ажиотаж, вызванный необычностью, прошел, а дальше что? Впрочем, автор «Сапога в петлице» отреагировал на всё происшедшее по-своему. Покидая Польшу, он заявил, что с облегчением выбирается z tej zapadlej dziury — «из этой глухой дыры».
Он был амбициозен — молодой, гениальный. Ему нужны были аудитория, признание и аплодисменты. Он видел, что его российские вдохновители не потерялись и после революции. И тогда он решает подобраться к тем воротам, где раздают славу, с другой стороны. В конце концов, какой поляк не мечтал попасть во Францию?
Париж
Париж 1925 года. Тысячи посетителей заполняют ежедневно пространство между эспланадой Дома Инвалидов и Большим Дворцом, на котором развернулась Всемирная выставка современного индустриального и декоративного искусства Arts Decoratifs (откуда пойдет впоследствии термин ар-деко).
1 известные польские поэты
Добавить комментарий