В конце жизни Сталина, на фоне волн антисемитских кампаний, в которых газеты шельмовали «лиц некоренной национальности», обвиняя во всех смертных грехах, обрести высшее образование этим «лицам» было трудней, чем библейским богачам попасть в рай. Даже не верблюд, а существо покрупней, — слон, скажем, — имел больше шансов пролезть сквозь игольное ушко, чем еврейский абитуриент попасть в институт по его выбору и желанию...
Как ни бесконечен список пороков советской власти, в одном ее нельзя упрекнуть — в отсутствии декорума. Все приличия были соблюдены. На решение приемной комиссии можно было жаловаться. Не «в центральную прачечную» (одесский вариант «на деревню дедушке» чеховского Ваньки), а в специально созданную при университетах Комиссию. «Комиссия» эта была по сути ничем иным, как одной из многих голов гидры советской власти, руководствующейся секретной инструкцией «Евреев не пущать!».
Немногие отваживались на то, чтобы схватиться с этой гидрой в смертном бою. Одним из таких упорных был мой земляк Борис Верховский.
Весной 1952-го, последнего школьного года, худой по-послевоенному голодному времени, он с товарищем, таким же тонкошеим еврейским юнцом, отнес документы в Высшее мореходное училище. Какой одесский мальчишка не мечтает о море! Вот оно, в нескольких кварталах от дома, упорно, волна за волной, бьется о берег, как бы дразня: «Эй вы, которые считаете себя мужчинами! Слабó оседлать мои волны, помчаться по ним в дальние дали, куда глаза глядят!» И мальчишечьи сердца, заполоненные романтикой путешествий, отзывались на этот зов. Юные одесситы заставляли матерей расставлять их штанцы, чтоб походили на матросские брюки-клеш, Доставали, где и как могли, «мичманки» — фуражки лейтенантов морского флота, непременно с «крабом», то есть, с кокардой, украшенной якорем. Старались даже ходить несколько вперевалку, как после многих дней в бушующем море передвигались по одесским тротуарам матросы.
Подав документы, первым делом следовало пройти так называемую «мандатную комиссию». Это было собеседование, все назначение которого было выяснить, что из себя представляет абитуриент, кто такой, из какой семьи, чем он дышит. Так как выпускников высшей мореходки часто отправляли в загранку, комиссия опасалась принимать тех, кто при случае может сбежать в капстрану, тем самым осрамив честь социалистического государства.
Поэтому с Борисом и его другом собеседование было кратким. Заглянув в их паспорта, в пресловутую графу «национальность», у мандатной комиссии отпало всякое сомнение, нужно ли вычеркнуть этих юнцов из списка допущенных к экзаменам. Сказать об этом вслух не позволял все тот же декорум. Самая демократическая в мире советская конституция гарантировала равноправие всех национальностей, объявляла его одним из высших достижений революции. Поэтому ни Борису, ни его другу ничего о своем решении не сказали. Только похлопали по плечу и отправили на медицинскую комиссию.
Там у обоих быстро обнаружили «конъюнктивит» и не допустили к экзаменам «по состоянию здоровья». Как потом выяснилось, не только Борис и его друг, но и другие еврейские мальчики, дерзавшие стать моряками, все до одного, оказались пораженными все тем же конъюнктивитом. Еврейская оказалась болезнь...
Как известно, романтически настроенных юношей влечет к себе не только загадочная даль, но и не менее загадочная высь. Вперемежку с морем Борис мечтал и о небе. Не только мечтал, но делал шаги небу навстречу. Три последних школьных года занимался в клубе ДОСААФ, того самого добровольного общества, которое по задумке Сталина должно было технически подготовить будущих солдат для намеченных войн. Борис тренировался на парашютиста, на воздушного стрелка, на радиста, на планериста. Чтоб укрепить тело, занимался классической борьбой. Когда отказали в мореходном, решил поступить в Харьковское высшее авиационно-техническое училище.
Мечтающих о небе оказалось еще больше, чем о море. Конкурс был огромный — сорок человек на место. И сдавать надо было девять экзаменов, вдвое больше, чем в обычный институт.
Как известно, «неустойчивые элементы» могут сбежать не только с советского корабля, бросившего якорь в иностранном порту, но и, оказавшись за штурвалом самолета, могут запросто махнуть в какую-нибудь Финляндию или еще подальше. Борис уже знал, что при таком огромном конкурсе у него, как и у других еврейских юношей, найдут, если не конъюнктивит, то какую-нибудь другую болезнь. Можно было пойти на компромисс с советской властью. В авиации нужны были специалисты всех уровней. Хотя летчиком стать не дадут, все-таки могут предложить получить среднее авиационное образование — стать авиатехником. Многие еврейские парни, утомившись в борьбе за мечту о небе, соглашались на мечту приземленную.
Борис от компромисса отказался. Да и была в его жизни к тому времени девушка, его первая любовь. Она забрасывала его письмами, умоляла вернуться в Одессу.
К счастью, кроме моря и неба, с детства Бориса манила своей бездонной тайной математика — призрачная наука символов и цифр. С раннего детства интерес к этой тайне зажгла в нем родная душа — тетя Поля. Когда началась война, тетя вместе с ним и его мамой бежали из Одессы за Урал, в Барнаул. Жили скученно, спали в одной комнате. Тетя по многу часов работала воспитательницей в детском саду, но не теряла душевной бодрости. Вместо сказки на ночь, рассказывала маленькому племяннику о планетах и звездах, о других галактиках. Засыпая, он думал о них. От скудной жизни эвакуированных мысленно уносился туда, где был простор воображению. Там, в высоком ночном небе, был мир, загадочный и бесконечный. В маленьком Борисе зажглось тогда впервые желание узнать, как устроен тот далекий звездный мир.
Математика была одним из способов докопаться до тайн того мира. В школе еще учили, сколько будет пятью пять, а он уже размышлял о том, что за цифра такая — нуль. Почему она вообще существует? Зачем нужна, если ничего не означает? (Годами позже он узнал, что как цифра «нуль» был одним из величайших изобретений индусской математической науки.).
Теперь, вернувшись из Харькова в Одессу, Борис подал документы в местный университет, на отделение теоретической механики физико-математического факультета. Благо, было еще не поздно.
Сдал экзамены. Хотя общий бал был у него проходной, когда вывесили списки принятых, его фамилии там не оказалось. А тут встретилась в коридоре университета знакомая девушка Милочка с «приличной» фамилией Архипова. Поделилась: подавала на филологический, но по конкурсу не прошла, и ей предложили пойти на физмат, поскольку там недобор.
Как ни хотелось Борису быть самостоятельным в его семнадцать лет, пришлось обратиться за советом к взрослым. Отца, увы, уже давно не было. Электросварщик на одесcком сахарном заводе, в первый же день войны он ушел добровольцем на фронт. Дослужился до офицерского звания, был награжден орденом «Отечественной войны» первой степени. Погиб в феврале 45-го в битве за польский город Щетин. Мама работала с утра до вечера на джутовой фабрике. Да и вряд ли могла помочь советом, поскольку сама она окончила всего пять классов. Дальше учиться не получилось. Она была дочерью портного, который шил на дому и потому принадлежал к деклассированным советской властью элементам — «лишенцам». Называли так потому, что их лишали всех социальных привилегий, сбереженных для пролетариата. За обучение их детей после пятого класса школы требовали полную плату, а таких денег в семье не было.
Тетя Поля стала тормошить всех, кого знала, допытываться, как помочь племяннику в беде.
Во дворе, где они жили, обитал пожилой татарин, профессор математики в Одесском пединституте. Он благоволил юному Борису, чувствовал его зарождающийся талант. Выслушав тетю Полю, сказал вполне в духе времени, что ее племянник должен верить в конечное торжество правды. Хотя ее, советскую правду, плохие люди пытаются всячески исказить, есть все-таки одно заветное место, где ее блюдут, как зеницу ока. И место это Москва...
Тетя тут же отправила письмо в Москву, в ЦК партии. Так, мол, и так, племянник получил проходной балл, а его все равно не зачисляют в университет. О своих догадках, почему не берут, писать не стала. Знала: напиши она такое, ей очень просто могут приписать клевету на советскую, самую справедливую в мире власть. А за это по тому времени можно было легко угодить в те края, куда Макар телят не гонял...
Недели через две пришел ответ за подписью одного из замов министра высшего образования. Мол, разберемся, дадим со временем знать...
Бегала тетя Поля и в университет, наткнулась в одном из кабинетов на представителя из Москвы. Тот выслушал ее одним ухом, буркнул под нос что-то маловразумительное. Отшил, одним словом.
Но сосед-профессор в своей вере в конечное торжество правды оставался непоколебимым. Сказал Борису, мотнув головой:
— Поезжай, малец, ты сам в Москву, в ЦК партии. Там настоящие коммунисты. Там во всем разберутся.
В отличие от Америки, где во всех недостатках принято винить засевших в Вашингтоне бюрократов, в России, а потом и в Советском Союзе, все надежды связывались, наоборот, со столицей. Как в старину со всей необъятной страны в столицу устремлялись ходоки, чтобы кинуться в ноги царю-батюшке, который рассудит вся и всех по справедливости, не даст в обиду его любящих детей, так и в советское время на Москву, на одну только Москву и была вся надежда. Как только советская власть встала кое-как на собственные ножки, ходоки из далеких деревень устремились на поклон к Ленину. После его смерти, так как к перегруженному госделами товарищу Сталину было не попасть, шли косяком к формальной главе государства, председателю Президиума Верховного Совета Калинину. Его приемную так и прозвали «кремлевской рыдальней».
И юный Борис отправился в путь. Деньги на билет тетя с мамой кое-как наскребли. На скорый не хватило. Несмотря на спешное дело, ехать пришлось в общем вагоне почтового, который останавливался, как говорится, у каждого столба.
Когда поезд дотащился, наконец, до Киевского вокзала в Москве и Борис ступил на перрон, то первым делом спросил у милиционера то, ради чего затеял свой долгий путь:
— Скажите, пожалуйста, где находится ЦК?
Милиционер оглядел его с ног до головы и, вместо ответа, потребовал документы.
Дело было в начале октября 1952 года. Вот-вот должен был начаться 19-й съезд партии, тот самый, на котором собирались принять историческое решение: вместо привычного имени единственной партии в стране — партии большевиков, впредь называть ее «коммунистической». И в преддверии съезда милиция больше обычного суетилась, чтоб убрать из Москвы всякий подозрительный элемент. А тут какой-то юнец, к тому же, как из паспорта ясно, «лицо еврейской национальности», притащился в столицу из далекой провинции искать справедливости. С этой братией нужно держать ухо востро... Вдруг взбредет в голову метнуть бомбу в советское правительство?
Осмотрев документы, милиционер не утруждал себя подбором мягких выражений, но, чтоб не вызвать нездоровый интерес публики, процедил сквозь стиснутые зубы тихо, но внятно:
— Значит так, бля. Чтоб я тебя, бля, в течение двадцати четырех часов в Москве не видел! Не знаю, где ЦК. Тебе здесь делать не хрена.
Борис сделал вид, что послушался стража порядка, но, завернув за угол, пустился наутек. Где-то надо было приютиться, пока он будет добиваться правды. В Москве жили дальние родственники матери, настолько дальние, что о них дома, в Одессе, мало что знали. Разве что их имена и адрес. Когда Борис появился на пороге их крохотной комнатки в коммунальной квартире, выяснилось, что у них не было не то, что лишней кровати, даже места на полу, где Борис мог бы уместиться на ночь.
Такое место нашлось в коридоре, на коврике. Наутро его тело покрылось волдырями. Благо, в Москве уже было по-осеннему прохладно. Волдыри хоть и чесались, беспокоили не очень.
Поеживаясь от холода, Борис добрался, наконец, до сосредоточия правды в стране — до приемной ЦК, что на площади Серова. Приемная оказалась комнатой со многими окошками в стене, — по одному на каждое союзное министерство. Окошки были небольшими, чуть больше амбразуры противотанкового дзота. Оно и понятно: как еще прикажите держать круговую оборону против настырных граждан?
Когда Борису удалось, наконец, пробиться к амбразуре министерства высшего образования, ему сказали пройти в другой конец коридора, по внутреннему телефону набрать номер «25» и поговорить с неким товарищем Зайцевым.
Борис ходил прикладываться к той телефонной трубке четыре дня подряд, с утра до вечера. Секретарше товарища Зайцева пришлось много раз пускать в ход полный набор реплик, заготовленных для жалобщиков: «Еще не приехал»... «Только что вышел»... «У него перерыв на обед»...» «Ушел до конца дня, позвоните завтра...».
Так Борис пресловутого Зайцева никогда и не увидел. Хоть было не до шуток, но в голове поневоле вертелась фраза: «Ищи зайца в поле...».
Борис отправился в министерство высшего образования, что на улице Жданова, того самого Жданова, который еще недавно атаковал в печати Ахматову, Зощенко, лучшие ленинградские журналы. (Такое было славное время — улицы страны украшали именами не талантов, а их душителей). Поскольку министерство имело дело с высшим образованием, там и порядок был на самом высоком уровне. Звонить по телефону неведомому референту было не нужно. Нужно было просто записаться к нему на прием.
Сделать, однако, это было непросто. Все коридоры министерства были забиты юношами и девушками, пришедшими, как и он, добиваться справедливости. Всем им было отказано в высшем образовании по той же самой — вслух непроизносимой — причине. Все они были, как мрачно шутили тогда в стране, «инвалидами пятой группы», то есть, пятой паспортной графы «национальность».
Борису, единственному приезжему — остальные обделенные советской властью были москвичами, — достался номер «1864». Узнав, откуда он приехал, с присущим столичным жителям налетом снобизма стали подтрунивать над ним. Они, мол, живут на соседних улицах со всеми институтами центральной власти, и то бьются, как рыбы об лед, а он, из какой-то там Одессы, туда же... Провинциал, Борис, конечно же, страдал от комплекса неполноценности. Но, мучимый собственной нескладностью, все-таки не отступил. Упорно, каждый день, как на работу, приходил в министерство, занимал свое место в очереди. Отстояв в ней целый день, плелся через весь город (денег на метро не хватало) на ночлег к родственникам и весь вечер, присев к краю обеденного стола, писал письма во все высшие инстанции советской власти. Добивался справедливости. Авторучек в то время еще не было. Писать надо было, макая перо в чернильницу и, если случалась клякса, приходилось переписывать все заново.
Письма шли Сталину лично, всем членам политбюро поименно, равно как и в редакции всех центральных газет — «Правды», «Известий», «Труда». Кроме того, учитывая, что он был сыном погибшего воина, еще и маршалам Ворошилову и Василевскому. И заодно в Военное министерство, недавно вычлененное из общего с военно-морским флотом Министерства вооруженных сил.
Писал он, подглядывая в текст, который сочинила еще в Одессе, в первом своем письме в ЦК, тетя Поля. Сдал, мол, все экзамены, получил проходной балл, не понимаю, почему не принимают в университет. И так же, как тетя Поля, ни слова о том, что ему совершенно ясно, отчего ему не дают хода в высшее образование... Приходилось соблюдать правила техники безопасности, так сказать...
На шестой день стояния в коридорах министерства высшего образования ему улыбнулась фортуна: кого-то из очереди вызвали, а того на месте не оказалось. Вот Борис и нырнул в приемную. Из нее теперь нужно было попасть в комнату, где сидели референты. Нужно было почему-то ждать, когда освободятся четыре чиновника кряду. К ним запускали только группами, как солдат в баню. (Видимо, поэтому ветераны очереди окрестили помещение приемной «предбанником».)
Наконец, дошла очередь и до Бориса. За столом сидел молодой референт, а на столе под его локтем лежали пачки его, Бориса, писем. Всех тех, что по вечерам писал на краю стола у родственников. Словно вороны на свежевспаханную полосу в поисках червей, все его письма слетелись туда, под референтский локоть. Письма Сталину, Ворошилову, Кагановичу... В центральные газеты... В министерства... В ЦК...
Референт морщился, перекидывая письма, словно это был не крик юной души, а коровьи, высохшие на солнце, лепешки, с которыми он, увы, по долгу службы должен был возиться.
Ожидая решение чиновника, Борис напрягся всем телом. Рядом у стола референта, ведающего юридическим факультетом МГУ, сидела, гордо выпрямившись, красивая еврейская девушка. Услышав отказ, сказала своему референту с горящим от гнева взглядом:
— Я все равно стану юристом. И таких, как вы, буду судить в первую очередь
Борису, как и ей, в конце концов, отказали, и он, наконец, понял, что писать письма одному советскому чиновнику с жалобой на другого бесполезно.
Не зная, что еще предпринять, в надежде, что попадет к другому, быть может сердобольному, референту, он по инерции продолжал делать все то же: днем ходить в министерство, а по вечерам писать письма — еще одному члену ЦК, еще одному маршалу...
Прошла еще неделя. Коридоры министерства опустели. Всех жалобщиков постепенно отбрили. Борис остался один и, как призрак слоняясь по коридорам до позднего вечера, поневоле возвращался мыслями к давно мучавшей его тайне. Что такое нуль, если не результат простого математического действия? Нуль — это то, что остается, если из мечты вычесть действительность...
Время от времени в коридор выскакивали по всяким делам секретарши референтов, машинистки. Его уже знали. По-женски сочувствовали парнишке, притащившемуся из далекой Одессы в столицу искать справедливости. Глядя на тощую, прилипшую к стене коридора фигурку, стали подкармливать его, делясь принесенными из дома бутербродами.
В конце концов, секретарши его и надоумили, что идти надо не к референтам, чьи головы набиты предписаниями, которые они боятся нарушить, а прямиком к большому начальству. Если не к самому министру высшего образования, то, по крайней мере, к первому его заместителю — Елютину.
Но на его двери значилось, что замминистра не принимает до середины октября. Что делать? Тыкаясь по всем углам министерства, Борис разузнал, где стоит машина замминистра. Притаившись в углу гаража, чтоб не заметил шофер Елютина, он часами ждал, когда замминстра отправится, наконец, домой.
В те времена все министерства в Москве работали до десяти вечера, а то и позже; таков был уклад чиновничьей жизни. Известно было, что Сталин работает по ночам. А вдруг вождю всего прогрессивного человечества понадобится какая-нибудь справка, а «винтики», как он любовно называл советских людей, «винтики» — ишь ты! — вместо того, чтобы, как полагается, помогать вертеться государственной машине, сидят себе за семейным столом, чаи гоняют. Вот до позднего вечера и торчали работники министерств в своих кабинетах, нередко дремля, подложив руки под голову, на крышках своих столов, время от времени вздрагивая от телефонных звонков. Вдруг от «самого»?
Когда поздно вечером Елютин вышел, наконец, из здания министерства и направился к машине, Борис окликнул его: «Вячеслав Петрович!»
Замминистра от неожиданности вздрогнул. Борис извинился, что напугал большого человека и, стараясь держаться подальше от шофера, уже вооружившегося на всякий случай монтировкой, объяснил, что не может дождаться приемных дней в офисе, поскольку время истекает. В Одессе, в университете, уже начались занятия... И опять-таки, наученный тетей, ни слова не сказал о том, что знает, почему ему не дают возможности изучать его любимую науку — математику. Вышло, мол, недоразумение, Случайная, так сказать, ошибка...
Замминистра выслушал и сказал, чтоб он обратился к заведующему отделом, который имеет дело с университетами.
— Пойдите к нему и скажите, что я с вами разговаривал.
Это для Бориса стало открытием. Оказывается, достаточно сказать, что ты с кем-то из больших шишек разговаривал, и тебя будут слушать. Из страха сделать что-то не так, как хочет босс, и постараются помочь.
На следующий день, хотя заведующий отделом его не принял, его референт выслушал Бориса на этот раз внимательно и написал письмо ректору Одесского университета. Что-то вроде «сын погибшего офицера-коммуниста... Просим пересмотреть решение и зачислить». Похлопал по плечу, сказал:
— Поезжайте, молодой человек, домой. Все будет в порядке.
Поезд из Москвы пришел поздно вечером. Утром Борис уже стоял в кабинете ректора Одесского университета Иванчука с копией письма из Москвы.
Тот прочитал его. Почесал затылок. Сказал медленно, мешая русские слова с украинскими, с той ленивой досадой, с какой говорят: «Вот только вчера вымыл машину, а тут, на тебе — дождь»:
— Да, произошла помылка. Ничего не можемо зробиты. Местов уже нема. Вот вы ехайте в Москву, в Министерство финансов. Нехай они дадуть нам дополнительные средства на вас.
Борис никак не мог понять, почему надо снова ехать в Москву. Какие такие нужны средства? Он жил дома, места в университетском общежитии ему не нужно было выделять. Все, что нужно было — это еще один стул в аудитории, чтоб он мог на нем сидеть и слушать лекции. Больше ничего.
Взамен ректор предлагал Борису следующий фантастический сюжет. Приедет безвестный юноша в Москву, явится в союзное министерство, и оно, по первому его слову, бросит свои государственной важности дела и кинется рыться в статьях бюджета огромной страны — наскрести где-нибудь деньжат, чтоб хватило на обучение дорогого просителя...
Иванчук полагал, что лихо, раз и навсегда, отшил настырного паренька... Но на самом деле он совершил еще одну, говоря его собственным языком, «помылку». Не теряя времени — занятия в университете уже начались — Борис на следующее утро опять взобрался на третью полку все того же почтового поезда, который снова потащил его в Москву.
Конечно, он не стал следовать идиотскому совету ректора. Вместо министерства финансов, начал заново обивать пороги министерства высшего образования.
На этот раз его приютили чужие люди, знакомые его девушки. Свободного места у них тоже было мало, но за шкафом у них стоял большой старинный сундук, на крышке которого, свернувшись калачиком, Борис и стал спать.
Беда была в том, что хозяева незадолго до его приезда обзавелись телевизором. В то время это была новинка и роскошь. Телевизор был первого образца, с огромной линзой перед экраном. По вечерам, до позднего часа, перед ним, притащив табуретки, собирались соседи со всей коммуналки. Придя из министерства, устав за день стояния в его коридорах, Борис никак не мог как следует отдохнуть. Иногда, чувствуя вину, что стесняет хозяев, уходил ночевать на скамейку зала ожидания Киевского вокзала, куда приходили поезда из Одессы. Прежде чем расположиться на скамейке, оглядывался по сторонам, чтобы не попасться снова на глаза тому первому постовому милиционеру, который гнал его из Москвы. Спать, растянувшись на скамейке, удавалось только урывками. По ночам зал ожидания подметали и гоняли пассажиров с места на место — не поспишь.
Однажды один сосед-парнишка, из тех, кто приходил смотреть телевизор, сжалился над ним. Пригласил спать у них в комнате, в кресле-качалке.
Так Борис провел несколько ночей. А днем было все тоже министерство высшего образования, в котором начинать надо было все с самого начала.
Но он выстоял. Снова добился приема у референта. Вскоре из Москвы в Одессу ушло еще письмо за подписью замминистра. Наученный несладким опытом, после первого из них, Борис уже не кинулся сразу к поезду, уходящему в Одессу. Послал копию письма тете Поле и попросил, чтобы она сходила к ректору.
Предосторожность оказалось ненапрасной. Письмо у тети ректор взял и отработанным способом отвязаться от просителей, сказал: «Мы вам ответим, ждите».
Только тогда, когда в Москве, у референта замминистра, на глазах стали лопаться мозоли, натертые от одного вида настырного одесского парнишки, он послал в Одессу еще одно письмо — на этот раз резкое, не допускающее возражений. Оно-то, наконец, и возымело нужное действие. Восьмого октября Борис получил от тети телеграмму.
ПОЗДРАВЛЯЮ ДНЕМ РОЖДЕНИЯ ЗПТ ЗАЧИСЛЕНИЕМ УНИВЕРСИТЕТ ТЧК.
Verkhovsky w.jpg
Согласитесь, не так уж плохо для представителя «некоренного населения» ...
Добавить комментарий