— Полковник Турчин, суд просит вас рассказать, что же произошло в городе Афины, штат Алабама, 2 мая 1862 года.
Председатель военного суда армии Огайо генерал Джеймс Гарфилд надел пенсне и посмотрел на обвиняемого спокойными серыми глазами. Потом развернул лежащую перед ним пухлую кожаную папку с материалами следствия и принялся еще раз просматривать их со свойственной профессорам и юристам многозначительной медлительностью.
Гарфилду уже хорошо были известны многие подробности дела, но такова была юридическая процедура, а ее генерал-профессор, в прошлом директор колледжа, адвокат и сенатор штата Огайо привык соблюдать безукоризненно.
Как следовало из показаний свидетелей и как сейчас подтверждал сам обвиняемый, солдаты двух полков из 8-й так называемой английской бригады, которой командовал полковник Джон Бэзил Турчин — в прошлом казачий офицер-артиллерист, выпускник российской академии Генерального штаба Иван Васильевич Турчанинов — разграбили несколько магазинов, унесли товаров на 3 тысячи долларов, а потом еще устроили дебош в городской аптеке. Здесь они разбили витрину, сломали хирургические инструменты и, наконец... утащили пару экспонатов-скелетов. Это уже выходило за рамки здравого смысла и стало предметом шуток в армии Огайо. Ну, вот зачем бравым воякам, у которых на поле боя каждый день нет недостатка в лицезрении человеческих костей, понадобились скелеты?! Расставлять в качестве дозорных по ночам? Но вряд ли отчаянных рейнджеров-южан можно было напугать такими шутками в стиле Хэллоуина.
Присяжные заулыбались, услышав из уст обвиняемого полковника Турчина упоминание об аптечных скелетах. Однако эти улыбки больше походили на злорадные усмешки завистников.
Турчанинов побагровел, чувствуя, что из него хотят еще сделать посмешище. Но сдержался.
— Ваша честь, я уже докладывал суду все обстоятельства, которые привели к тому, что некоторые солдаты 18-го Огайского полка, разгоряченные боем и жаждой, увы, так легко объяснимой мести, позволили себе ненадолго забыть о дисциплине, что и привело к печальным последствиям.
— И вы, мистер Турчин, закрыли на это глаза, разве не так? — вопрос прозвучал из-за затемненного шторой угла зала, но Турчанинов не обернулся.
Он слишком хорошо знал голос генерал-майора Огайской армии Дона Карлоса Бьюэлла. Того самого Бьюэлла, который предпочитал тактику soft war и всячески сдерживал наступательный порыв многих своих офицеров. И в армии северян догадывались, почему.
Турчанинов на несколько секунд прикрыл глаза. Комок подкатил к его горлу. Он вдруг будто снова почувствовал тот тошнотворный запах обуглившихся человеческих тел солдат-северян, которых южане сожгли заживо в железнодорожном вагоне. Эту картину видел он, и видели многие его солдаты. Полковник невольно поморщился, когда представил себе Афины — этот витринный уголок плантаторского благополучия с пышными цветочными клумбами и безупречно постриженными газонами утром 2 мая, когда город удалось очистить от налетевшей как вихрь конницы конфедератов.
— Так вы соблаговолите ответить на вопрос, мистер Турчин?
Турчин кивнул. Кровь, словно от бешеной скачки, застучала у него в висках.
Он обернулся к Бьюэллу и просверлил его взглядом:
— Да, я закрыл на это глаза... Но мне бы хотелось, чтобы уважаемый суд не стал закрывать глаза на события предыдущего дня — 1 мая, когда расквартированные в Афинах и, замечу, проявлявшие безукоризненную вежливость по отношению к местному населению, три роты 18-го Огайского полка подверглись внезапной атаке Луизианской кавалерии. Восторженный прием мятежников жителями города я оставляю на совести афинян. Но как быть с убийствами? Ведь это из окон мирных домов стреляли в спину нашим солдатам...
Турчанинов перевел дыхание и продолжил как можно спокойнее:
— А затем конный полк южан, кстати, почему-то переодетых, как и их командир полковник Скотт, в штатское платье, устроил расправу над нашими пленными солдатами. Раненых добивали прямо на улицах... Увы, в этом злодеянии участвовали не только войска мятежников, но и некоторые так называемые местные гражданские лица. И разве можно после этого считать их гражданскими?
По главному залу городского суда словно порыв ветра пронесся гул возмущения. Но Турчанинов, как будто не заметив его, обернулся туда, где сидели уже опрошенные военным судом жители Афин:
— И право, меня удивляет, что можно более верить показаниям некоторых афинян, которые и сегодня здесь в этом зале отказываются присягнуть на верность Союзу, чем офицерам и солдатам, которые проливают свою кровь за этот Союз.
Сидевший на скамье свидетелей почтмейстер Афин Роберт Дэвид волком глянул на полковника Турчина. Он почувствовал, что речь шла именно о нем. За спиной Дэвида кто-то, пряча лицо, зачертыхался.
Судья Гарфилд легонько постучал молоточком по столу, но стук этот показался громче вечевого колокола. Зал притих.
— Если позволите, ваша честь, — снова пошел в атаку генерал Бьюэлл, я задам полковнику Турчину еще несколько вопросов.
Гарфилд кивнул.
— Мистер Турчин, раз уж вы решили углубиться в прошлое, то я обращу внимание, что это не единственный эпизод, в котором вас обвиняют.
Бьюэлл принялся листать свои записи.
— Вот смотрите, 11 апреля солдаты вашего родного 19-го Иллинойского полка, который вам доверили сформировать и обучить ровно год назад в Чикаго, реквизировали лошадей на плантации мистера Билла Байерса в графстве Мэдисон. Правда, вы можете попытаться оправдать свои действия тем, что лошади потребовались вам для эвакуации раненых. Но здесь же, на лесопилке и на мельнице, вы самочинно освободили более 30 черных рабов и разрешили им отправляться на Север. А мужчинам-неграм — предложили добровольно записаться в ваш полк.
— Да, это так, — громко ответил Турчанинов.
— Такая же история, — довольный Бьюэлл бросил короткий взгляд в записи, — произошла 22 апреля в графстве Лаймстоун уже на центральной усадьбе плантатора Майкла Мейсона. Только теперь вы незаконно отпустили на свободу около сотни негров. Причем, опять же треть из их них — мужчины — записались в ваш полк. И наконец, когда уважаемые жители Алабамы обратились к вам с официальным ходатайством вернуть рабов законным хозяевам, что сделали вы?
— Я ответил отказом, — спокойно произнес обвиняемый. — И, признаюсь, сделал бы это и сейчас. И разве не воюют многие тысячи бывших черных рабов в нашей армии? И разве не за право каждого человека на свободу, дарованную Богом и нашей Конституцией, мы, сражаемся здесь, на земле Юга?!
Тщедушный маленький Бьюэлл затеребил свою редкую рыжую бородку и по-петушиному нахохлился:
— Вы забываетесь, мистер Турчин, что вы не в дикой России, а в Соединенных Штатах, где существует нерушимое право частной собственности!
Турчанинов развернулся всем корпусом к генералу Бьюэллу:
— Кстати, в дикой России рабство, а точнее крепостная зависимость крестьян, было отменено в прошлом году. А разве владение одних людей другими вы не считаете дикостью в нашей стране, сэр?
Зал, словно один человек, ахнул от удивления. Всем было хорошо известно, что Дон Карлос Бьюэлл был единственным генералом Севера, имевшим рабов и плантацию на Юге. И теперь Турчин нажил во влиятельном рабовладельце смертельного врага.
— Прошу вас не забываться, мистер Турчин! Вы находитесь в суде, где вам задают вопросы, а не вы их, — строго произнес Гарфилд.
Председатель суда хотел было еще что-то сказать, но только выдержал паузу и, нахмурившись, стал записывать что-то правой рукой. Это был недобрый знак. Некоторые старшие офицеры знали, что самоучка-левша Гарфилд, свободно писал на нескольких языках, в том числе — на древнегреческом. Причем, когда он хотел подавить в себе гнев или раздражение, то предпочитал писать правой на латыни — медленно и старательно выводя каждую букву.
Что писал в тот момент генерал Гарфилд, Иван Васильевич Турчанинов не мог знать. Но позднее, после Гражданской войны, ему стали известны строки будущего президента США Джеймса Абрама Гарфилда, которыe он, будучи ярым аболиционистом, написал летом 1862-го в Алабаме — он и его друзья «ожидали увидеть дикого казака, заросшего бородой, но встретились с прекрасно образованным и глубоко порядочным человеком».
Однако сейчас над головой Турчанинова все еще висел дамоклов меч. И острием этого меча был все тот же Гарфилд, ни на мгновение не снимавший с лица маску судебной беспристрастности.
— Мистер Турчин, — хладнокровно произнес он, окончив наконец свои записи, — я вынужден обратить ваше внимание, что армия Союза воюет за сохранение единства нашей страны — Соединенных Штатов. И на всей территории, которую контролирует и освобождает наша армия, продолжают действовать все федеральные законы. И на сегодняшний момент, 18 июля 1862 года, эти законы разрешают владение рабами в 11 мятежных штатах страны, а также — в верных нашему Союзу Делавэре, Кентукки, Миссури и Мэриленде.
Гарфилд сделал многозначительный акцент на слове «момент», но все равно заявление судьи звучало угрожающе.
— Я прошу вас помнить об этом и проявлять уважение к суду, — ледяным голосом заключил Гарфилд. — А пока, до окончания процесса, я считаю целесообразным оставить вас под домашним арестом...
Старый фермерский сруб, в котором вот уже неделю жил под арестом полковник Турчанинов, находился в дальнем переулке городка Хантсвилл, в двух шагах от заросшего камышом притока реки Теннеси. Это было тихое место с видом на далекие лесистые холмы плато Камберленда, к которым со всех сторон подступали кукурузные поля и хлопковые плантации. Даже сейчас в июльский зной здесь у воды, в тени дубов-великанов, веяло прохладой. Здешняя излучина реки напомнила Турчанинову рыбные заводи в родной донской станице Константиновской, которую он так любил в детстве, но которую с мальчишеской горячностью желал поскорее покинуть, уезжая на учебу в столичный казачий Новочеркасск.
Сердце донского казака вдруг защемило от тоски по навсегда утраченному. Он резко задвинул на окне легкую льняную занавеску. Затем в раздумье, потоптавшись немного в гостиной, спустился к себе в кабинет, в который приспособил просторный полуподвал. Здесь два маленьких почти вровень с землей оконца давали свет для чтения и письма. А кроме того тут можно было оставаться почти незамеченным для соседей — местных обывателей и расквартированных штабных офицеров. И это было очень кстати, потому как сейчас полковнику не хотелось никого видеть.
Турчанинов открыл свой обшитый бычьей кожей походный сундучок, достал несколько белых листов бумаги, чернильницу, стопку старых писем. Он решил, что сейчас самое время написать письмо своему «заморскому учителю» Герцену, с которым он имел честь познакомиться в Лондоне летом 1856 года, незадолго до отплытия в Нью-Йорк.
Тогда в Англии Александр Иванович весьма скептически отнесся к романтическим планам русского бунтаря начать новую жизнь в первой настоящей республике. «Скучная страна, Америка», — только и вздохнул в ответ Герцен.
Это замечание писателя-революционера показалось Турчанинову не просто неуместным. Полковник даже подумал, что редактор «Полярной звезды», сам обремененный заботами о семье, об обучении детей, о первой «вольной русской книгопечатне», которая и так была слишком далеко от России, просто позавидовал вольному казаку. Ведь и сам Герцен когда-то накоротке сошелся с американским консулом в Лондоне и даже подумывал о переезде за океан, если царские агенты не дадут ему прохода в Англии...
Америку Турчанинов и сейчас, спустя шесть лет, находил какой угодно, только не скучной. Фермерствуя, учась в инженерном училище, кочуя из штата в штат в поисках работы, Турчанинов долго не решался подробно ответить Герцену, но потом, уже в Иллинойсе, где при помощи друзей нашел место инженера-путейца и где, казалось бы, жизнь начала налаживаться, все-таки собрался духом и взялся за перо:
«...Я за одно благодарю Америку — она помогла мне убить наповал барские предрассудки и низвела меня на степень обыкновенного смертного; я переродился; никакая работа, никакой труд для меня не страшен; никакое положение не пугает; мне всё равно, пашу ли я землю и вожу навоз или сижу с великим учёным новой земли в богатом кабинете и толкую об астрономии».
Турчанинов посчитал, что в последний раз писал Александру Ивановичу еще перед войной. Это были очень разные письма. Но некоторые строки из них он помнил наизусть:
«Разочарование моё полное; я не вижу действительной свободы здесь ни на волос; это тот же сбор нелепых европейских предрассудков и монархических и религиозных начал, в голове которых стоит не королевская палка, а купеческий карман...»
Иван Васильевич подумал, что и сегодня готов был подписаться под каждым этим своим словом. Но что же писать сейчас, что добавить? Опять негодовать на несправедливость, бичевать пороки или роптать на судьбу? Ну, уж нет, винить ему некого. Он сам сделал тот выбор, когда в Варшаве, будучи уже начальником штаба армейского корпуса, гвардейским полковником, к которому был лично благосклонен молодой император Александр Второй, вдруг запросился в отпуск на лечение, чтобы... тайно уехать из Польши в Германию, а по большому счету — дезертировать, так как не желал быть в этой стране рабов и господ никем: ни генералом, ни помещиком, ни петербургским вельможей...
Турчанинов скомкал лист бумаги, на котором успел написать лишь несколько слов приветствия. Нет, не сейчас, решил он. Надо дождаться решения суда. Надо вернуться в бригаду, надо снова повести ее в бой, а уже потом, после взятия Монтгомери и Атланты, когда рабовладельческий Юг будет повержен, написать другу и учителю. Написать как победитель и достойный ученик.
Ну а если уже не будет ни армии, ни друзей, ни побед? У Ивана Васильевича снова кольнуло в сердце, как только он подумал о таком повороте судьбы. Что, если его разжалуют, приговорят к заключению? Нет, нет. Не может быть. Турчанинов, словно в бреду, замотал головой. Он снял китель, задыхаясь от июльской духоты. Нет, черт побери! Все-таки он офицер, и у него всегда есть последний выбор.
Турчанинов бросился к сундучку и достал со дна аккуратно завернутый в шерстяной платок новенький «Смит и Вессон» 32-го калибра. Этот шестизарядный револьвер он приобрел в лавке Нэшвилла пару месяцев назад. Штатный кольт всегда казался ему слишком тяжелым и длинным, да и не очень надежным. А здесь шестизарядный барабан не только крутился с легкостью и изяществом рулетки, но и за считанные секунды менялся на запасной, уже снаряженный патронами. На вопрос адъютанта: зачем платить 10 долларов, когда в армейских арсеналах достаточно разных стволов, Турчанинов, со времен учебы в Михайловском артиллерийском училище имевший тягу к хорошему оружию, только и улыбнулся: «Для себя».
В этот момент, сдувая пылинки с вороненого металла, Турчанинов подумал о том, как легко можно разрешить все проблемы, когда уже ничего не удерживает человека в этой жизни. Так уж и ничего, перебил полковника внутренний голос? А Надежда? Да, да, конечно, согласился он и тряхнул головой, будто сбрасывая с себя наваждение: чтобы не случилось, у него оставалась Надежда.
Лай собак на улице, чей-то глухой окрик, а потом усиливающийся топот конских копыт прервал его внутренний диалог. Турчанинов прислушался, потом немного помешкав, завернул револьвер в платок и быстро спрятал в сундук. Ему казалось, что и в грозном гуле кавалерийской лавы он узнал бы это веселое цоканье копыт его вороной трехлетки Дончака. Эта лошадка по масти, по резвости так напомнила ему его первого жеребца, подаренного отцом сразу после окончания военной гимназии в Новочеркасске...По лицу Турчанинова вдруг скользнула улыбка, морщинка у переносья стерлась. Он набросил китель и поспешил наверх, на крыльцо.
Здесь полковник легко перехватил у женщины-наездницы поводья и набросил их на кольцо коновязи.
— Надюша, сколько раз я просил тебя быть осторожнее, иначе ты свернешь себе шею, — полусердито сказал Турчанинов, когда она буквально прыгнула в его объятия. Он почувствовал, как бьется ее сердце и как раскраснелось лицо от быстрой езды. Он даже захотел по-юношески поцеловать ее в губы. Но вовремя сдержался. Все-таки они были на улице. Он легко, словно пушинку, опустил ее с рук на землю и, держа под локоть, повел в дом.
— Как дела в полку?
— Хорошо, раненые идут на поправку, сегодня я сделала сержанту Коллинзу последнюю перевязку. Он здоров и завтра выпишется из лазарета.
Турчанинов кивнул, поймав себя на эгоистичной мысли, что его сейчас мало занимают такие рутинные подробности тыловой жизни его родного Иллинойского полка.
— А что говорят офицеры? — негромко спросил он.
— Ничего не говорят. Играют в карты, пьют виски и скучают от затянувшегося безделья.
— И все?
Надя не ответила, проходя в комнату и снимая с рук пыльные коричневые перчатки:
— Жара сегодня нестерпимая.
Иван Васильевич подхватил у супруги легкую летнюю шляпку и увидел, что на лбу у Нади выступили капельки пота. В этом виде разгоряченной амазонки она была восхитительна. Однако сейчас, отягощенный думами, он все-таки смог устоять против ее чар.
— Надежда, у тебя же все написано на лице.
— Что, ну что у меня написано?! — спохватилась супруга, будто гимназистка, которую классная дама поймала на невыученных уроках.
Она с кокетством оглядела себя в зеркало. Поправила челку. Убрала заколку и встряхнула головой, от чего ее волнистые русые волосы водопадом рассыпались по плечам.
В этот момент Надежда показалась Турчанинову вновь той беззаботной юной девушкой, которую он много лет назад впервые встретил в доме своего полкового товарища князя Львова.
Турчанинов попытался приобнять Надю, но она легко выпорхнула из его объятий.
— О, нет. Мне надо переодеться, а потом, может быть, я расскажу тебе новости...
Через пять минут, когда она вернулась в легком темно-сером хлопковом платье, то увидела неожиданную картину.
Полковник Турчанинов стоял перед зеркалом в парадном мундире и торопливо застегивал два ряда медных пуговиц на груди.
— Иван, ты куда?
— В полк.
Но ведь ты под арестом. Ты в своем уме?
— Я-то в своем, а вот нашим офицерам, похоже, от тылового безделья кровь ударила в голову. Жаль, что и ты мне не хочешь говорить правду.
Надежда бросилась к двери, пытаясь загородить ему дорогу.
Но Турчанинов замотал головой, лицо его побагровело:
— Я все знаю. Завтра офицеры собираются подать петицию и заявить, что полк откажется покинуть гарнизон, пока меня не освободят из-под ареста. Ты понимаешь, что это бунт! Ты понимаешь, что с ними будет по законам военного времени?!
Он попробовал легонько отодвинуть жену в сторону, но она уткнулась ему в грудь и всхлипнула.
— Прости. Я знаю, что это я во всем виновата.
— Глупости, Наденька. Что за блажь! — Турчанинов погладил жену на голове, и голос его дрогнул от прилива нежности.
— Не успокаивай меня, — Надя подняла на мужа полные слез глаза. — Я ведь знаю, что эти судейские снобы просто не могут простить тебе, что я в нарушение приказов осталась рядом с тобой. Что я ухаживала за ранеными в лазарете, когда полк был в деле. А потом тогда, в бою под Шило, когда ты болел, еще и передавала твои приказы офицерам. Эти ханжи считают, что женщина имеет право голоса только в магазине дамских шляпок.
Иван Васильевич тяжело вздохнул. Он знал, что все так и было. И одно из главных обвинений суда было как раз в том, что он, полковник Турчанинов, нарушил приказ и не только позволил жене — все-таки выпускнице медицинского колледжа, — находиться при лазарете и ухаживать за ранеными, но еще и поднять полк в атаку, когда он сам лежал в лихорадке.
Надя, по-детски шмыгнула носом и вытерла мокрые глаза, в которых снова заиграл веселый огонек:
— Ванюша, тебе нет смысла галопом нестись в полк, потому как в 5 вечера офицерская делегация будет у нас дома. Извини, что не сказала тебе об этом сразу.
Недоуменный Турчанинов, застыл в прихожей, а Надежда уже унеслась на кухню: откуда донесся ее звонкий голос:
— ...Мне еще надо успеть поставить самовар.
Турчаниновы принимали гостей по-русски. С пирогами, чаем, вишневым и яблочным вареньем из старых припасов Надежды Антоновны. Однако в словах и жестах хозяев и гостей чувствовались какая-то скованность и недоговоренность.
Добавить комментарий