Independence_Square_on_Sunday 1 dec w.jpg
В частности, я хотел бы поговорить о статье бывшего редактора «Нью-Йорк Таймс» Билла Келлера. Я уже однажды говорил, что это — «Большая Берта» журналистики, всегда, когда он выступает в «Нью-Йорк Таймс», это что-то очень значительное, очень важное. И на этот раз Билл Келлер выступил с программной статьей о Европе, о том, что такое Европа сегодня для украинцев, для русских, для американцев и, в частности, для Путина.
По-моему, это — наиболее интересное место статьи Билла Келлера. Речь идет о том, что Путин пытается утвердить себя как лидера консервативной Европы, или — как антиевропейского лидера. И это связано с тем, что Европа в представлении Путина и кругов, которые его поддерживают — это нечто декадентское, упадническое. В первую очередь это постхристианское общество, это общество, которое преодолело религию, общество, которое зашло очень далеко в своей терпимости и, как пишут в комментариях враги европейского пути развития, они придумали для этого специальное слово «Гейропа» — это означает, что это общество терпимо относится к гомосексуализму.
Соломон Волков: Есть похожий термин «Евротраш».
А.Генис: Не совсем, «Евротраш» — это что-то плохое, «мусорное». Но «Гейропа» — от слова «гей», конечно. И поскольку гомосексуальная тема так громко звучит в нынешней России (для меня — непонятно громко), то «Гейропа» — самое оскорбительное, что могут придумать комментаторы в Сети. (А вы заметили, Соломон, что комменты — это больная часть подсознания российского общества? Все гадкое и низкое, что есть, выливается в интернете именно на страницы комментов).
Так вот, я хотел с вами обсудить в историческом аспекте это выступление Билла Келлера. Вам не кажется, что ничего нового в позиции Путина нет, потому что и дореволюционная Россия занимала то же место в раскладе сил? Это была антиевропейская, антилиберальная сила, это была страна, которая осуществляла консервативный идеал, и на это прошлое ориентируется Путин сегодня.
С.Волков: Еще со времен Николая Первого в России наблюдается у правящей верхушки непонимание того, как действует Запад. (Тогда западный мир олицетворялся Европой, об Америке серьезно речь не шла). Уже тогда, скажем, Николай Первый, человек, во-первых, чрезвычайно умный и, во-вторых, чрезвычайно образованный, когда дело доходило до того, чтобы оказывать какое-то влияние на европейскую элиту, не вполне понимал, как эта европейская элита оперирует. Он не представлял их ценности, не понимал того, что уже издавна, еще с XIX века в сфере пропаганды культурных ценностей всегда тон задавали либералы. Иногда за консерваторами, как ни парадоксально это звучит, шло фактическое большинство населения, но в том, что мы сейчас называем дискурсом, тон традиционно задавали либералы. Консерваторы же всегда находились в обороне. Им всегда приходилось защищаться из последних сил. И даже когда на их стороне выступали совсем неглупые и влиятельные люди, все равно они традиционно оказывались в меньшинстве.
И такая же точно ситуация, должен вам сказать, наблюдалась и в самой России вплоть до революции 1917-го года. Если вы почитаете консервативных публицистов, типа Каткова, причем Каткова позднего — ведь он начинал как либерал, или Победоносцева, то они всегда жалуются на то, что окружены со всех сторон либеральными врагами, которые торжествуют... Был такой князь Мещерский, известный консерватор и защитник идей государственности, парадоксальным образом так же один из известнейших в русском обществе гомосексуалистов, который всегда вопиял, обращаясь к одному императору за другим, что для защиты консервативных ценностей нужны субсидии, и чем больше, тем лучше... Он выжимал эти субсидии.
А.Генис: Это живо напоминает нынешнюю ситуацию.
С.Волков: Причем интересно, что его враги писали меморандумы наверх, указывая, что за эти консервативные субсидии борется открытый гомосексуалист. Но это никакого воздействия не оказывало, важнее была позиция человека, нежели его сексуальная ориентация.
А.Генис: Вы знаете, Соломон, что меня удивляет во всем этом, так это то, что подобная позиция выводит Россию из Европы. А ведь вся российская история заключалась в том, чтобы ввести Россию в Европу, и не Петр Первый начал этот процесс, но Петр Первый лучше всех, наверное, доказал, что место России в Европе.
С.Волков: Я сразу тут вам возражу. Известно высказывание Петра о том, что Европа нужна нам только на время, а потом мы можем и должны к ней повернуться задом. У него тоже было весьма амбивалентное отношение к Европе. Он хотел у Европы взять «ноу-хау», то, что и современные консерваторы, от этого они не отказываются...
А.Генис: Знаете, когда Лотману говорили такое, то он говорил: «вы меня, извините, но Петр, простите, Великий воспитал ту интеллигенцию, которая сделала Россию не просто частью Европы, а одним из центров культурной Европы». Мы не можем себе представить Европу без Чайковского.
В ответ на это существует только один, по-моему, самый неудобный для аргументации тезис — евразийство, эта попытка создать особый путь развития. Меня никогда евразийство не прельщало, всегда мне кажется такой искусственной и болезненной конструкцией. Скажите, Пушкин — это евразийский поэт или все-таки европейский?
С.Волков: Так называемая евразийская позиция России мне представляется естественной в том смысле, что для того, чтобы быть евразийской державой, России не нужно делать ничего, она должна просто оставаться такой, какой она была на протяжении столетий: немножко европейской, немножко азиатской, и осуществлять функции некоего моста между Азией и Европой. Европе всегда с одной стороны хотелось увидеть Россию более европейской, с другой стороны, опять-таки, не будем закрывать на это глаза, в Европе всегда доставало и было значительное количество русофобов. Притом, что сейчас, когда мы произносим слово «русофоб», сразу вспоминаем академика Шафаревича и иже с ними, и уже смешно это слово озвучивать, но, тем не менее, это факт. К России очень часто относились с подозрением и с опаской именно тогда, когда она меньше всего давала для этого оснований.
А.Генис: Речь идет все-таки о нынешней ситуации. И я думаю, что евразийские фантазии России странно звучат. Ну, например: раз вы говорите, что Россия — Евразия просто потому, что география ей так велит, то тогда Украина — это точно не Евразия, Украина — это Европа и не надо ничего делать, потому что она и так уже в Европе. Так получается?
Я думаю, что все это магия географии, мы видим карту, и она нас гипнотизирует.
С.Волков: Карта ведь живая.
А.Генис: На карту можно смотреть иначе. Вот, например, однажды мы выступали с Битовым на какой-то конференции, где Битов сказал: «Именно Россия довела Европу до границ Тихого океана, и Европа стала граничить с Америкой». А с другой стороны Европа — это Америка и тоже до Тихого океана дошла. Вот эта — та Европа, которая является цивилизацией, культурой, законом. То есть на самом деле Европа — это, конечно же, не география, а понятие, некий комплекс цивилизаторских мер и понятий, которые собственно и создали западный мир, который теперь далеко не только западный. Япония — это что, Европа? Но живет она по европейским стандартам.
С.Волков: Вы же согласитесь со мной, что издавна, очень издавна отношение к тому, что называлось тогда и продолжает называться сейчас Восточной Европой, в Центральной Европе, а уж тем более в Западной, было всегда достаточно настороженное.
А.Генис: Именно в этом заключается смысл Евросоюза, который упразднил понятие Восточная Европа. Как мы знаем, теперь есть Западная Европа, Центральная Европа и Западная Азия, которая начинается с Белоруссии. Вся Восточная Европа исчезла куда-то во время этих катаклизмов.
С.Волков: В связи с этим хочу вспомнить еще одну статью, с которой выступил редактор международного отдела влиятельного журнала «Экономист» Эдвард Лукас. Он обвиняет руководство Евросоюза в том, что они упустили шанс привлечь Украину в европейские ряды еще, может быть, 15 или 20 лет тому назад. Мне это очень напоминает историю в сослагательном наклонении, обычно являются неубедительными эти попытки. Вспомним Мюнхенские соглашения 1938 года, сейчас они выглядят смехотворными и возмутительными, но в тот момент неглупые люди считали, что они могут как-то умиротворить Гитлера. Я думаю, в этом их как раз поддерживало то самое молчаливое большинство, которое и дало возможность осуществить такого рода соглашения с Гитлером. То же самое относительно Первой мировой войны, которая, как мы с вами согласны, практически подорвала все будущее развитие Европы. Тоже вроде бы разумные неглупые люди шли упорно тем курсом, который привел весь мир к катастрофе.
А.Генис: Так или иначе европейский путь — это не просто путь в Европу, это путь к неким понятиям, которые общие для всего западного мира, а западный мир становится все больше и больше. Я помню карту Латинской Америки, где из 20 латиноамериканских стран 19 было диктатурами. Когда я приехал в Америку, это было еще нормально. Теперь там почти все демократии, кроме Венесуэлы. Мир меняется, это бесспорно, и с этим ничего нельзя сделать.
Но я хотел сказать и другое. Обратите внимание, этот взгляд на Европу как рассадник разврата, декаданса, упадка, атеизма, все, что Билл Келлер приписывает Путину, ведь надо сказать, что и в Америке есть немало людей, которые так относятся к Европе, особенно среди Республиканской партии, не так ли?
С.Волков: Тут мне представляется, что те люди в окружении Путина, которые формулируют пропагандистскую политику в отношении европейских проблем, ошибаются, когда думают, что несомненно существующая большая консервативная прослойка и в Америке, и в Европе, что она в какой-то мере задает тон в культурном дискурсе. Нет... В культурном дискурсе, как я сказал в начале нашей дискуссии, издавна традиционно задают тон либералы. Поэтому молчаливое большинство и является молчаливым, оно не участвует в реальном формировании и политического, и культурного дискурса. Все равно их голоса не слышны. В лучшем случае они слышны и имеют значение при выборах, но дискурс культурно-политический существует вне выборов.
А.Генис: Именно тогда — на выборах — молчаливое большинство становится красноречивым большинством. И характерно, что несмотря на это, ни одна по-настоящему сочувствующая Путину сила не побеждала ни в Европе, ни в Америке.
Письма Бернстайна
Leonard_Bernstein_NYWTS_1945 w.jpg
С.Волков: Очень любопытное издание писем Леонарда Бернстайна, легендарного американского музыканта. И не зря я здесь произношу слово «музыкант». Бернстайна раздирали страсти, которые его толкали в разные направления. Он был замечательный пианист, я слышал его как пианиста, он был, на мой взгляд, великий дирижер, которого при жизни, кстати, часто лягали. Он разворачивал, это известная история, после концерта газету «Нью-Йорк Таймс», чтобы получить в очередной раз по мордастам от ведущего критика «Нью-Йорк Таймс» Гарольда Шонберга, который не считал Бернстайна хорошим дирижером. Это сейчас, посмертно, особенно сравнивая с последователями Бернстайна, можно сказать, что Бернстайн был титаном в области дирижерского искусства. И, наконец, он был композитором, которого тоже при жизни очень-очень недооценивали.
В качестве композитора, еще дополнительно ко всем своим многочисленным раздвоениям, растроениям и так далее, Бернстайн еще дополнительно раздваивался... Потому, что он, с одной стороны, сочинял чрезвычайно успешную так называемую массовую музыку, мюзиклы, например, «Вестсайдскую историю», которая просто завоевала весь мир, писал он и песни. А с другой стороны, он автор симфоний и многих серьезных произведений. Ему всегда хотелось быть американским Малером. Что касается Малера, то Малера из него не вышло, Малер у нас один такой, но Бернстайна можно назвать очень значительной фигурой и в области композиции.
А.Генис: Судя по тону этих писем (в книгу вошла только малая доля всей огромной переписки, она хранится в архиве и до сих пор не опубликована, потому что он был графоманом, писал письма все время...), так вот, эти письма создают портрет, как вы правильно говорите, человека-вулкана, будто несколько людей было в нем. Он даже был бисексуальным — это тоже характерно для той жадности к жизни, которая характерна для Бернстайна. Но чего я не знал, что меня поразило, так это то, что среди его многочисленных проектов была идея снять фильм про Чайковского, где он должен был играть самого Чайковского, а Грете Гарбо предназначалась роль госпожи фон Мекк...
С.Волков: Вы знаете, что эту историю он рассказал мне лично.
А.Генис: О, расскажите подробнее.
С.Волков: Был обед у американского пианиста Графмана, на котором присутствовало несколько человек, это был очень памятный обед. Присутствовал американский композитор Нед Рорем со своим другом, был Гидон Кремер и мы с Марианной. Бернстайн, конечно, царил, все молчали, и это был абсолютнейший фонтан и вулкан. Одной из историй была та, в которой его пригласили сниматься в фильме о Чайковском, он, как вы и сказали, должен был быть Чайковским, Грета Гарбо — фон Мекк, и как из этого ничего не получилось. Что любопытно, Нед Рорем, который живет и здравствует, получил пулитцеровскую премию, и Бернстайн с обидой говорил ему, что он пулитцеровскую премию не получил, Бернстайн обижался. Кто сейчас за пределами довольно узкого круга американских меломанов знает и помнит о существовании Неда Рорема?
А.Генис: Соломон, а что для вас нового было в этом сборнике писем?
С.Волков: Тем, кто знали Бернстайна, и я имел счастье к таковым принадлежать, этот том писем напомнил о живом Бернстайне, который был фантастической личностью: он любил всех. Если ты попадал в орбиту его внимания, он тебя любил, он тебя обнимал, целовал. Причем ничего в этом подозрительно сексуального не было, уверяю вас, это было просто от полноты распирающих его чувств. Он любил оркестры разные, с которыми он выступал, он любил музыку разных композиторов. Меня особенно в нем привлекало, что одним из его кумиров был Шостакович. Мы о Шостаковиче много с ним говорили. Другим его кумиром, что тоже любопытно, был Чайковский. Вообще ему нравилась русская музыка. Меня еще подкупало то, что он не был никогда крайним модернистом, ему всегда нравилась доходчивая, яркая, доступная музыка, и в этом смысле наши вкусы тоже совершенно совпадали. И масса взаимных друзей. Гидон Кремер, с которым он играл, выступал и с другими музыкантами, например, со Спиваковым. Вообще он любил выходцев из России, русских музыкантов.
А.Генис: А кто для вас Бернстайн в первую очередь — дирижер или композитор?
С.Волков: Сегодня я больше люблю слушать музыку самого Бернстайна. Конечно, самая яркая музыка — это музыка к мюзиклам, говорить не приходится. Но очень существенны его достижения и в области серьезной академической музыки. Если рекомендовать что-то из Бернстайна, то, например, пограничное сочинение, потрясающий мюзикл по Вольтеру «Кандид». Он не так знаменит, как «Вестсайдская история», с одной стороны, а с другой стороны, это яркая, интересная, зажигательная музыка.
Музей Нуреева в Мулене
Rudolph Nureyev w.jpg
С.Волков: Сама идея замечательная, и как мы с вами знаем, давно носилась в воздухе. Этим занимался фонд Нуреева, у которого возникали разного рода проблемы. В частности, они долго судились с наследниками Нуреева за права распоряжаться его имуществом. Но это не секрет, что у Нуреева были очень сложные отношения со своими родственниками. Кроме мамы — маму он особо выделял, и у него было к ней особое отношение. А с сестрами у него были сложные отношения. И это отразилось в его завещании и во всем посмертном развитии событий. Он хотел иметь такой музей, где были бы сосредоточены его многочисленные костюмы из очень интересных постановок, в которых он выступал. Вы знаете, он был коллекционер искусства, но очень своеобразный. У него дома и поместья были рассеяны по всему миру.
А.Генис: Он был очень богатым человеком.
С.Волков: В Нью-Йорке он жил в знаменитом здании Дакота, там, где жил и был убит Джон Леннон. Я навещал там Нуреева.
А.Генис: Как выглядела его квартира?
С.Волков: Она выглядела как эскиз музея, условно говоря. Вокруг стояли мраморные бюсты, статуи, ковры развешаны.
А.Генис: Он очень любил ковры, знаменит собранием ковров.
С.Волков: В нем говорило его восточное происхождение. Должен сказать, что это все имело специфический оттенок — в основном это были мужские обнаженные модели. Не секрет, что Нуреев был гомосексуалистом и умер от СПИДа. Причем он до конца своих дней не верил, что это СПИД, считая, что его не может такое коснуться.
Человек этот был, как и Бернстайн, о котором мы выше говорили, фантастического жизнелюбия и невероятного динамизма. Он буквально до последних дней продолжал выступать в мюзикле «Король и я» в той роли, которая прославила Юла Бриннера. И у него это здорово получалось, хотя критика к нему относилась со все возрастающим скептицизмом — это его обижало и ранило. Нуреев дирижировать стал в последние годы. И это к тому, что он танцевал. В балете он гений был непревзойденный. Может быть, наряду с Нижинским, которого мы не видели живьем, Нуреева относят к ряду величайших танцовщиков XX века. Танцевал и ставил, он был очень неплохой хореограф. Я вспоминаю несколько балетов Нуреева, которые производили очень сильное впечатление. И вот дирижирование — еще одна его профессия.
А.Генис: Интересно, что этот музей давным-давно собирались открыть, но, как вы говорите, юридические споры мешали этому, часть экспонатов оказались в Уфе, где есть тоже музей Нуреева — это его родина. Но в Париже, (любимый его город) из этого ничего не вышло, и музей открылся в городе Мулен — это самый центр Франции. Чудный городок, я был там, всего 20 тысяч жителей, но это изюминка старого французского зодчества. Что интересно, в этом городе в сиротском приюте росла Коко Шанель. То есть уже один знаменитый человек там есть. Сейчас этот музей сразу привлек внимание туристов.
Я хотел бы вас спросить: почему знаменитые танцовщики всегда вызывают такой, я бы сказал, обостренный интерес к своим вещам, ко всему, что связано с их бытом, с их устройством жизни? Это настоящие дивы. По-русски слово «дивы» женского рода, но по-итальянски есть «диво» — мужчина. Что в балете есть такого, что создает ауру вокруг себя?
С.Волков: Я с вами может быть не соглашусь, что именно балетные люди исключение. Нет. Любой человек, который становится легендой.
А.Генис: К писателям так не относятся.
С.Волков: И тут я с вами не соглашусь. Почему музей Чехова, по-вашему, вызывает меньший интерес, чем музей Нуреева? Уверяю вас, что и музей Набокова такой же интерес вызывает. Вызывают интерес музеи интересных личностей. Музей Шагала, скажем. Всякий человек, который оставил по себе легенду, будет всегда привлекать интерес. Об этом как раз нужно было бы помнить и в России, потому что там столько возможностей для организации региональных музеев, которые могли бы — при правильно налаженной инфраструктуре — привлекать туристов, в том числе и в особенности даже из-за рубежа. Скажем, Дягелев сам не танцевал, а легенда существует. Музей Дягилева в Перми — это абсолютно притягательная вещь для туристов. Всюду, где только жили, или родились, или умерли легендарные личности, обязательно можно и нужно сделать музей.
А.Генис: Святые мощи искусства...
С.Волков: Я помню, как южное поместье Стравинского было уничтожено в советские времена. То есть уничтожили потенциальный музей. Это все, конечно, варварские жесты, когда люди не понимали еще, скажем, что Стравинский стал международной легендой, и на этом просто-напросто можно сделать хороший бизнес. Мне очень хотелось бы, чтобы это понимание существовало... Музей Набокова, который был уже налажен в Петербурге, вдруг подвергается нападкам и налетам каких-то самозваных казаков, потому что, видите ли, Набокова обвиняют в педофилии в связи с «Лолитой». Эти глупые претензии и помехи, которые устраиваются невежественными идиотами, вредящими государственным интересам в итоге — вот что надо понять. К сожалению, иногда думают, что такого рода персонажи как-то способствуют определению и созданию какой-то правильной идентичности. Нет, это просто-напросто вредители, они вредят пропаганде русской культуры, они вредят экономике страны.
А.Генис: Соломон, где вам запомнился Нуреев больше всего, какие роли ему лучше всего удавались?
С.Волков: Баланчин, с которым я, как вы знаете, сделал книгу, к Нурееву относился очень скептически. И у них было несколько встреч на предмет того, чтобы Нуреев потанцевал в спектаклях Баланчина, в его компании. Баланчин тогда сказал вещь очень интересную: когда вам надоест танцевать принцев, вот тогда вы придете ко мне. Но этого так никогда и не произошло. Нуреев пришел в балет принцем и ушел из него таковым. Поэтому, когда я о нем думаю, он мне таким принцем и представляется. Ему было не место в компании Баланчина, там не было ни принцев, ни принцесс, там был только один император — Баланчин. А Нуреев навсегда остался в истории балета Принцем.
Радио Свобода
Добавить комментарий