Мезовек

Посмотрев «Укрощение огня», он увлекся ракетами. Неделю Егор потратил на теоретическую подготовку, после чего заинтересовался аппаратом Киппа, стоявшим в лаборантской кабинета химии. Увы, идею о двигателе на жидком водороде вскоре пришлось оставить — нужной температуры достичь так и не удалось. Твердотопливные ракеты оказались проще, и лучшая из них поднялась километров на десять. Много позже я сообразил, что пуски эти вполне могли обнаружить средства ПВО Московского военного округа.

Потом еще были: дуговая печь с электродами, добытыми из круглых батареек, азотный лазер, питающийся от электрофорной машины, роботы разнообразных конструкций. К окончанию школы Егор обладал практическими знаниями в различных областях науки, за что заплатил двумя пальцами правой руки, а также множеством ожогов и шрамов. Никуда поступать он не стал: пару дней повозился с задачами, а потом заявил, что ему это скучно. И то сказать: к тому времени сложно было представить его на лекции или семинаре, сидящим за партой и пишущим что-то левой рукой.

В начале девяностых — сразу после университета — многие теоретики из нашей группы, включая меня, уехали на Запад. Там я защитил диссертацию и со временем получил место профессора в провинциальном американском университете. Вскоре стало ясно: основная миссия этого учреждения не научная, а социальная. После занятий я иногда задавался вопросом: того ли ты хотел, и не лучше ли было остаться в России? В такие минуты я часто вспоминал Егора, ту страсть, с которой он делал все, за что бы ни взялся, и жалел о том, что мы не родились лет на двадцать раньше.

Как-то утром, просматривая электронную почту, я обнаружил письмо от Егора: он приглашал меня приехать к нему на дачу и обещал показать кое-что интересное. Вскоре мне представился случай быть в Москве, и мы договорились о встрече.

Сразу стало ясно, что увлечения Егора вышли на новый уровень. Я увидел генератор излучения высокой энергии, работающий на эффекте «рентгена из скотча», три холодильника, соединенные замысловатой системой труб — оказалось, что это перегонный аппарат для получения тяжелой воды. В углу стоял ящик с наручными часами Traser, некоторые из них были раскурочены. «За что ты их так?» — поинтересовался я. «В циферблатах содержится тритий, — ответил Егор. — Признаюсь, он обошелся мне недешево». — «Ты что, занимаешься термоядерным синтезом?» — «Занимался», — уточнил он и по моей просьбе запустил установку. Раздался сильный шорох — похожий на тот, с каким скотч отрывается от бобины, — генератор полыхнул фиолетовым, и тут же затрещал детектор нейтронов: реакция прошла! На языке завертелись десятки вопросов, но Егор, видимо, охладевший к проблеме термоядерного синтеза, потащил меня дальше.

Мы спустились в подвал, треть которого занимал громоздкий прибор.

— Что это? — спросил я.

— Источник мюонов.

— И зачем он тебе?

Егор, казалось, смутился. Так с ним бывало, когда ему случалось излагать новую идею.

— Знаешь, что такое мезоатом? — спросил он.

— Разумеется.

— Хорошо. Итак, электроны в атоме заменим мюонами. Радиусы оболочек уменьшатся в двести раз, так?

— Верно.

— А это значит, что длина химических связей между мезоатомами будет меньше во столько же раз, а их прочность пропорционально возрастет! Представляешь, какими свойствами будет обладать такое вещество?

— Егор...

— Подожди, — прервал он меня, — я знаю, что ты хочешь сказать. Мезовещества в природе нет, поскольку мюон нестабилен, верно?

— Вот именно.

— А что, если его можно стабилизировать?

— Как? — хмыкнул я.

— Понятия не имею!

Егор возбужденно заходил по подвалу.

— Но если это удастся, какие перспективы откроются! — заговорил он. — Это будет... не знаю, как новый железный век! Или медный, бронзовый, — называй, как хочешь! Ты только представь: процессоры в десятки тысяч раз меньше нынешних, сверхпрочные покрытия с неограниченным сроком службы, материал с температурой плавления миллион градусов...

Таким увлеченным я Егора еще не видел. Оживленно жестикулируя, он живописал мне дивный мир, в котором могущество человека, его власть над природой поднимутся до невообразимых высот. По части философских идей Егор пребывал в XIX веке, верящим в добрую силу естественных наук. Я же подумал, что в случае удачи люди будут гибнуть за мезометалл — как раньше гибли за золото. И ядерная война станет возможной — если кто-то на поле боя сможет укрыться за мезоброней...

— Дело за малым, — вставил я, — стабилизировать мюон.

Егор сник.

— Да, да, конечно, — пробормотал он, — в этом-то вся и проблема.

— И что тебе нужно от меня?

Мне хотелось, чтобы он сказал это сам.

— Слушай, — нервно произнес Егор, — неужели нет никакого способа, а? Ты ведь теоретик, знаешь всю физику вдоль и поперек! Нейтрон, например, распадается в вакууме, а в ядре атома стабилен. Может, и здесь что-то придумать в этом духе?

Я объяснил ему, в чем тут разница. Он слушал рассеянно, под конец заявил, что не специалист в ядерной физике, и пример с нейтроном — просто аналогия. Мне показалось, что разговор разочаровал Егора: наверное, ему не понравился мой скепсис. Увы — идея была интересной, но неосуществимой. Так я думал в самолете над Атлантикой, отбрасывая один вариант за другим: эффект релятивистского замедления времени слишком мал, да еще есть вероятность поглощения мюона ядром... Нет, нет, совершенно невозможно! Но дома я обнаружил, что опять пытаюсь разрешить неразрешимое. Перед глазами стояли кустарные приборы, увиденные на даче — плоды нетерпеливой изобретательности. Раньше я считал Егора не ученым, а скорее этаким самоделкиным, умельцем-левшой, повторяющим на коленке то, что давно уже сделано. Но эта установка для термоядерного синтеза... Надо признать, что описание экспериментов на ней — при условии должного оформления — оторвали бы с руками и в Science, и в Nature. Похоже, что сейчас Егор был ближе к настоящей науке, чем многие из моих коллег со всеми их степенями, званиями и приглашенными докладами на престижных конференциях. А если так, то, может, его идея не совсем утопична? Может, все же есть способ решить задачу?

Я нашел такой способ. Изящный ход, пришедший мне в голову на лекции по твердому телу. Через пару часов я уже звонил Егору, хотя и знал: не надо спешить, идея должна отлежаться. Но она дергалась во мне, как живая и просилась к людям. «Не статью в журнал посылаешь, — убеждал я себя, — перезвонишь, если ошибся». Мысль о том, что не все ошибки можно исправить, в голову не пришла.

— На что распадается мюон? — спросил я Егора.

— На электрон и нейтрино.

— Молодец. А теперь представь, что ты поместил мезоатом в матрицу, в которой все электронные уровни заняты. Тогда мюон не сможет распасться, потому что для электрона просто не найдется свободного уровня. Принцип запрета Паули, дружище. Школьная программа, выпускной класс.

Трубка молчала.

— Не знаю, правда, из чего лучше сделать такую матрицу, — продолжил я, — может, какой-нибудь диэлектрик... но это, наверное, уже дело техники. Алло, ты слышишь?

Я ожидал кучи язвительных вопросов, которые задал бы любой теоретик. Но Егор им не был.

— Ты гений! — раздался сдавленный от волнения голос.

— Ну, ну, не надо преувеличивать... — смущенно начал я, но тут же услышал короткие гудки.

Конечно, мне было лестно, что он меня так назвал. Этот день я пребывал в эйфории, весь следующий — в похмелье после нее, и только потом сел за проверку расчетов. Ошибка обнаружилась сразу — я пренебрег энергией, которая выделяется при фазовом переходе вещества в мезосостояние. Чтобы рассеять ее, плотность потока мюонов следовало повышать постепенно, а не скачком, как на установке Егора — иначе вероятность взрыва составляла почти сто процентов.

Разумеется, я сразу схватился за телефон. Но было уже поздно.

От дома остались только развалины. Взрыв списали на бытовой газ — вполне разумная версия. Под удивленными взглядами дачников я перебирал мусор, проверяя его переносным спектрометром и думая о том, что жажда научного открытия сильнее угрызений совести — даже если по твоей вине погиб человек. Наконец, мне попался камень с отчетливыми линиями, которые спектрометр предположительно отнес к борию. По моей версии, подкрепленной расчетами, это был мезокремний. Вскоре нашлись еще три образца: сейчас они хранятся в банках Москвы, Парижа и Лондона. Несколько дней ушло на то, чтобы составить план действий. Как выяснилось, одна из лучших в Америке клиник по лечению рака находится недалеко от моего университета. Разумеется, там была установка для пи-мезонной терапии. Как источник мюонов она вполне меня удовлетворяла, и договориться о научной работе на ней не составило труда: я обещал, что на конференциях уделю должное внимание рекламе исследований, проводимых в клинике.

Думаю, по этой части мои обязательства будут выполнены на все сто.

Шар размером с биллиардный, почти прозрачный. Поверхность его словно покрыта пленкой — как экран только что купленного мобильника. Эта пленка — слой мезовещества.

За последние три дня я проделал с шаром много манипуляций, пытаясь оставить на нем хоть какой-то след. Судя по изображению в микроскопе, мне это не удалось. Неудивительно — создать дефект в мезовеществе слишком сложно. Идеальный материал для колец власти.

Видеодневник моих опытов я только что выложил на YouTube, и сейчас собираюсь отдохнуть — думаю, в ближайшие недели мне придется много работать. Радости я не чувствую, скорее усталость: ведь наука — это страсть, отнимающая все силы. Иногда она отнимает и жизнь. Порою мне кажется, что лучше бы то письмо Егора до меня не дошло. Жизнь человека за сверхпрочный шарик — не слишком ли высокая цена? Особенно, если в смерти человека виноват ты сам.

Впрочем, что сделано, того не исправишь, и теперь с этим надо жить дальше. Так что, сквозь зубы: поздравляю всех вас с наступающим новым веком! Железным, или бронзовым, или медным... с мезовеком! Пусть будет так — пока кто-нибудь не придумает лучшего названия для новой эпохи.

