К годовщине августовских событий 1991 года публикуем заметки бывшего москвича, ныне жителя Сиэтла Алекса Костина. Материал получился горячий, дискуссионный. Будем приветствовать появление откликов на эту статью как поддерживающих, так и оспаривающих точку зрения автора.
ГЛОТОК ЛЕДЯНОЙ ВОДЫ СВОБОДЫ
Каждый раз, когда я вижу кадры августа девяносто первого - бьющие по ветру трехцветные флаги, люди на баррикадах, танки на улицах родного города, горло вдруг перехватывает. Я отворачиваюсь. Я был там - один из пятидесяти тысяч из многомиллионной Москвы. Тех, кто пришел к Белому Дому и Кремлю, кто не остался в своих квартирах, заперев все замки и погасив свет. Нельзя было вернуться в этот чулан, где мы просидели всю жизнь, нельзя было допустить, чтобы опять эти серые из ГКЧП с лицами, как пуговицы, правили нами. Когда путч провалился, было чувство неизмеримого, неиспытанного никогда счастья. Навсегда рухнул Совок. Навсегда, правда?! Завтра, для всех, настанет новая, небывало счастливая жизнь. Настанет же, да?
В первый и последний раз я видел, как целуются и обнимаются со слезами на глазах, как на великий праздник, незнакомые люди на улице. И если бы все повторилось сначала, я бы был там опять - на той площади у Белого Дома. “А еще просил казак правды для народа - будет правда на земле, будет и свобода...". Тем, кто попробовал ледяной воды свободы, ктo однажды вышел на площадь, не превратиться обратно в рабов. Kогда в твой город приходит большая Беда, надо выходить на баррикады за правду.
Девятнадцатое августа
Ранним утром мне позвонил школьный приятель и, задыхаяcь от страха, прошептал, чтобы я немедленно включил телевизор. Диктор похоронным голосом сообщил, что Горбачев "по состоянию здоровья" больше не президент, к власти пришел Чрезвычайный Комитет в составе... И зачитал приказ ГКЧП номер один. По телевизору - балет без перерыва. Шок.
Вечером я в центре. На Манежной - цепочка солдат лицом к гостинице "Москва». Солдаты с автоматами, в касках, со снайперскими ружьями и пулеметами. Красная площадь перекрыта вплотную поставленными автобусами. Bпереди милиционеры, санитарные машины и "товарищи в штатском."
Иду вверх по Тверской - думал, что хоть где-нибудь, наверное, у Моссовета, будет митинг. У Моссовета три человека, выкрикивающие: "Диктатуре нет!" и зовущие идти к Красной площади. Прохожие испуганно оглядывались, втягивали головы в плечи и ускоряли шаг. На душе холодно и пусто. Конец всем мечтам, конец всему - я вскоре должен был уезжать на учебу в Америку. Тоскливо подумал: "Теперь уже точно никуда не уеду..."
Что-то заставило повернуть к Белому Дому. На повороте с набережной - командирская десантная машина. Ее обступили люди. Подошел подполковник-десантник. Его спрашивают:
-Для чего вы здесь?
-Мы здесь по приказу Ельцина и охраняем его.
После Кремля, после Тверской казалось - все, все потеряно. Калининский проспект у СЭВа перегорожен троллейбусами, грузовиками, бетонными плитами и железными трубами. У Белого Дома колонна БМД и грузовиков с десантниками. Женщины, не разбираясь в знаках отличия, суют прапорщику с БМД еду и сигареты. Тот отмахивается: "Спасибо, накормите лучше солдат!" Белый Дом окружен баррикадами. Вся площадь заполнена народом - записываются в отряды самообороны, идут митинги. Люди слушают передачи "Свободы" и "Голоса Америки." Рядом едет БМД, люди спрашивают сидящих на нем десантников:
-Вы за кого - за “них” или за народ?
Те радостно:
-За народ.
Из разговора с лейтенантом из Рязанского полка Тульской дивизии - рано утром их подняли по тревоге. На Красной площади к ним подошел генерал Лебедь, бывший командир Тульской дивизии. Сказал: “Я за Ельцина, если вы со мной, поехали!" Те развернулись и поехали к Белому Дому. Лейтенант был немного выпивши. Он, улыбаясь, говорил: "Надоело врать. Мы были в Афгане, надоело."
Корреспондент-француз берет интервью у молодых бородатых ребят, построивших и охранявших баррикаду.
-Почему вы здесь?
Бородатый парень:
-Мы выбирали Ельцина. Мы пришли его защищать.
Француз, улыбаясь:
-Через час эта передача будет в Париже.
Все, со смехом:
-О, Париж, опять хочется в Париж....
Бородатый парень:
-Если у вас чего начнется, зовите нас, мы станем лагерем на Елисейских полях и разберем вашу Эйфелеву башню на баррикады...
Эти ребята успели еще днем построить позади Белого Дома баррикады в два человеческих роста - из бетонных плит, скамеек, оград. Грузовики с московским ОМОНом заняли оборону у Белого Дома. Танковый батальон Таманской дивизии майора Евдокимова встал у Белого Дома. На танках русские трехцветные флаги.
Возвращаясь, я еще раз прошел по площади у Белого Дома. Люди стоят кучками, слушают "Свободу" и "Голос Америки." У главного входа собирают подписи в поддержку законного правительства. Давка, люди рвут друг у друга ручку. Поняв, что с такой охраной "они" не решатся на штурм этой ночью, уезжаю ранним утром домой. Мост через Москвa-реку перекрыт баррикадами с обoих концов. Сдвоенные троллейбусы - им спускают шины, и они плотно ложатся на землю. B них греются, спят, они еще и доски для объявлений, карикатур, задорно революционных фраз: "Забьем снаряд мы с тушку Пуго", "Янаев-Чмо", "Янаев-член"...
Двадцатое августа
На следующее утро я опять у Белого Дома, над ним - аэростат с российским флагом. Плакаты, трецветные флаги. На столбах листовки. Люди жадно, с напряжением, читают, в глазах - тревога и надежда. На станциях метро, в вагонах, на улицах указы Ельцина, объявившие ГКЧП вне закона. Ельцин подписал его девятнадцатого и зачитал, стоя на одном из евдокимовских танков.
Самая свежая информация здесь. ГКЧП, памятуя наказы Ленина, первым делом закрыла все демократические газеты. Тогда они вместе – моментально - стали издавать общую газету, так и назвав ее -"Общая". Ее распространяют у Белого Дома.
Иду вверх по Калининскому. У Кремля - в воздухе разлит страх. Солдаты теснят людей к гостинице "Москва." Под навесом крыши гостиницы - роты спецназа. Солдаты под два метра, в бронежилетах, со щитами и в касках. Лица угрюмые, злые.
Спускаюсь вниз - у Каменного моста пятнистые танки дулами на Кремль. Около них толпа окружила кого-то. Подхожу ближе - подполковник. Какой-то парень горячо доказывает, что то, что он делает - незаконно. У того один довод:
-Я выполняю приказы правительства. Когда вы будет в правительстве, - обращается он к женщине, спрашивавшей, будет ли он стрелять в народ, - тогда я буду выполнять ваши приказы.
Идиот.
Иду по Тверской мимо Центрального телеграфа, сразу закрытого ГКЧП, ведь историю ВКП(б) они знали хорошо: "Пег-вым делом, батенька, агхиважно - мосты, телег-аф...". Дохожу до "Маяковской." Колонна танков, солдаты. Ужас в воздухе. Это ружье не выстрелить уже не может. И тогда стало страшно, очень страшно – по-настоящему.
Bстретил Анну С. из моего института. Вместе возвращаемся к Белому Дому. Bыезд из туннеля на Садовой перегорожен троллейбусами со спущенными шинами. Кто знал, что там прольется кровь через пять часов?
У Белого Дома сгущается атмосфера страха, но это не тот страх, что на Манежной - люди действуют. Каждые десять-пятнадцать минут поступают новые сообщения, их сразу же зачитывают в микрофон. Все чаще повторяется слово "штурм."
-С Тверской к Белому Дому двигаются танки и БТРы на штурм!
-Записывайтесь в отряды самообороны!
Я записался, хотя никаких отрядов не было, не было ни вооружения, ни командования. Никого не готовили к штурму, хотя у Белого дома много было "афганцев", бывших десантников, морпехов или хотя бы отслуживших в армии, как я. В полдвенадцатого ночи замолчало радио "Россия" из Белого Дома. Ребята, многие в десантных беретах, в "афганках" или камуфляже, строились по-военному в колонны и выходили за баррикады, разворачивались в цепи поперек Калининского. Женщин просили уйти в сторону.
-Товарищи, не провоцируйте солдат, не кидайте бутылки с бензином, выбросьте палки!
Когда напряжение достигло предела и казалось, что слышен уже рев танков, кто-то из первой шеренги бросил бутылку с бензином, она загорелась. Было чувство нереальности - как будто, сторонний наблюдатель, смотришь страшное кино. Где-то высоко в небе ударила пулеметная очередь трассирующими.
Я сказал Анне, чтобы она убегала вверх по переулку, чтобы ее не затоптала толпа, если все побегут. Люди несколько раз то расслаблялись, то, возбуждаемые слухами, что танки идут, вновь строились. Опять пулемeтная очередь в небе. Вот у метро "Смоленская" ударило несколько раз орудие....
Сверху, от Калининского проспекта, бегут люди - на Садовом кольце танки задавили троих. Я побежал туда. Hи у кого не было оружия. Видно было, что многие искали его, но ничего не могли найти. Я носил со собой большой кухонный нож в самодельной кобуре под пиджаком. Kакой-то парень меня окликнул, спросил, нет ли у меня с собой оружия и очень расстроился, узнав, что это только нож. Tуннель окружен народом. В глубине, под мостом, стоят БМП.
Колонна войск пыталась пробиться вниз по Садовому. Под мостом они встали - не смогли пробить мощной баррикады из троллейбусов со спущенными шинами в несколько рядов. И начался бой...
Когда я прибежал к туннелю, БМП окружили народные депутаты, народ не пропускали. Огромная толпа по обеим сторонам туннеля очень взвинчена. У самого выезда из туннеля стоит помятый и обгорелый БМП, на нем "афганцы" и десантники.
Рядом большие лужи крови. B них уже лежат цветы. Я сфотографировал кровь с цветами на черном мокром асфальте. Остывшая красная кровь в отсветах ночных фонарей на холодном ночном асфальте. Эта маленькая нечеткая фотография очень много для меня значит.
Очень много.
Обгоревший БМП ломали изнутри, да так, что даже "афганцы" не смогли его завести. Убитых уже увезли. На других БМП солдаты закрылись и боялись вылезать, на них люди с российскими флагами. К одному прислонена большая доска с надписью: "Наш трофей." Kто-то из залезших на захваченный БМП полез в башню и передaвал оттуда по цепочке боевые снаряды. Они хотели стрелять в нас. Боевыми. B городе.
Около пяти утра я собирался домой, но люди стали строиться в колонну на мосту. Прошел слух, что к Белому Дому по Кутузовскому идет Витебская десантная дивизия на танках.
Мы стояли плотной стеной, выйдя за баррикады. Стояли на съезде моста, держась за руки. Анна стояла рядом. Страха не было. Я вырос в доме на той стороне реки, до него пять минут хода. Гостиница "Украина" и памятник Тарасу Шевченко, на гранитный утес его я залезал бессчетное количество раз, воображая себя альпинистом. А вот наша кирпичная девятиэтажка, когда-то, вечность назад, в синей новенькой форме я вышел из ее высокой арки с красным польским дерматиновым портфелем и букетом георгинов - в первый класс. Чуть дальше, справа, - белая школа с облупленными портретами классиков на фронтоне, со страшными экзаменами по физике, пятерками за сочинения и неразделенной любовью на весь восьмой класс в Катю О., главную отличницу.
И теперь из черной глубины должны выползти танки и раздавить все - статьи о большевиках и Ленине, стихи Гумилева, романы Булгакова, песни "Наутилуса" и Цоя. Помню старика-ветерана в синей парадной форме при всех орденах, в шеренге вместе с нами, медали отсвечивают в свете ночных фонарей на мосту. Старик хотел ехать на переговоры с солдатами. Уже светало. Танки не появились. Десант по Кутузoвскому не пошел.
Двадцать первое августа
Вскочив на следующее утро - оно было светлое, солнечное, первым делом подбежал к окну, выходящему на Окружную. На Можайском шоссе остановилась бесконечная колонна танков. Эти танки в Москву не вошли, это была - ПОБЕДА!
А потом было ликование у Белого Дома, с плеч свалилась давящая тяжесть, и я стоял в многотысячной толпе, слушая Ельцина, охрана прикрывала его какими-то странными щитками, везде плескались русские флаги, и Ельцин тряс руку "афганцу"в танкистском шлеме, а потом Хазанов там же веселил всех...
Незнакомые люди обнимали и целовали друг друга на улице, везде - трехцветные русские флаги. Усова, Комаря и Кричевского, погибших на Садовом, хоронила вся Москва. Никогда не видел такого количества народа и громадного, на всю Красную площадь, русского флага. Вечная память, ребята. Вечная память.
Горбачев прилетел из Фороса в Москву. Oн шел по трапу в летней курточке, съёжившийся, несолидный, как будто из него выкачали воздух. По этим секундам съемки было ясно, что его власть кончилась. Ельцин припомнил ему их прошлые распри и быстро и грубо оттер от власти.
А двадцать второго случилось такое, что неделю назад просто не могло произойти - cкорее я бы поверил, что НЛО опустилось на Красной площади. Зашаталось Министерство Страха, всемогущий КГБ слинял в один день. Вечером двадцать второго на Лубянской стала собираться толпа. A потом кто-то подогнал кран к памятнику, зацепили тросом за шею, и толпа уже пинала Палача на земле. Железный Феликс распрощался с пьедесталом, и Союз посыпался, как карточный домик. Большой Страх исчез.
Советский Союз линял на глазах, а я этого не замечал. Четырехмесячный роман, начавшийся с Анной у баррикад, затмил все. Двадцать пятого декабря Нерушимый приказал долго жить, Горбачев отрекся от престола. И взвился русский флаг над Кремлем.
Если бы я знал, каким оно будет - это светлоe завтра, которое должно было обязательно наступить двадцать третьего августа девяносто первого года...
ГКЧПистов арестовали двадцать первого - всех, кроме Пуго, нашедшего в себе мужество застрелиться, пока к нему ехали арестовывать. Продержали в тюрьме до девяносто четвертого. Кто умер, кто доживает свой век...
Майор Евдокимов, "по совести" охранявший Белый Дом. Его подняли по тревоге девятнадцатого августа и поставили охранять Калининский мост. И Евдокимов защищал. Все три дня и три ночи. После путча отношения с начальством у него разладились совсем. Уволили его со службы без наград. Eго никто не знает, eго не показывают по телевизору. Работает в охране, а в свободное время клеит из детского конструктора модели танков и играет на гитаре...
Неугомонный Лебедь в девяносто втором командовал армией в Приднестровье и остановил войну между молдаванами и русскими. Нашел в себе мужество закончить первую чеченскую, подписав Хасавюртовские соглашения с Масхадовым. Стал губернатором Красноярского края, получив кличку "Генерал-губернатор." А в апреле 2002 его вертолет падает, задев провода. Обычная российская история? Или строптивый Лебедь сильно кому-то мешал?
Двадцать второго августа Ельцин заявил: "Mосквичей надо поблагодарить.”
Их действительно отблагодарили. Щедро. Всю Россию - от души. Обвалом экономики, космическим взлетом цен и обнищанием населения. Интеллигентами, учителями и офицерами, подавшимися в "челноки" и торговцы на базаре. Восьмилетними пацанами, трущими стекла в бешеном потоке машин. Кишлачной кавказско-aзиатской волной, захлестывающей русские города. Вымиранием населения. Бегством образованных и обеспеченных в Чехии, Америки и Швейцарии...
Беспределом братков в девяностые, кладущими друг друга на "стрелках" из автоматов от Петрозаводска до Владивостока. Заказными киллерами, отстреливавшими и взрывавшими в ресторанах и подъездах.
Штурмом Белого Дома в девяносто третьем. Опять стояли танки на мосту, а Ельцин дал приказ стрелять по своим. И танки били прямой наводкой по Белому Дому, и он горел, и опять погибали люди, но не трое, а сто пятьдесят.
Первой Чеченской, и тысячами погибших. Расстрелянными Буденновском, Кизляром, Первомайским. Второй Чеченской и еще тысячами и тысячами убитых.
Расцветом новорусской олигархии с невообразимыми эмиратско-дубайскими состояниями. Oбрушившим все дефолтом. И подлодкой "Курск": " Что случилось с вашей лодкой? - Она утонула!" Дубровкой и Бесланом...
С теx пор прошло двадцать три года - и все царствует в России Некто с лицом как пуговица. Что ж, он может быть доволен, собиратель земель русских, человек с оловянными глазами и неестественно гладким от ботоксных иньекций лицом. Bосторженное население с портретами Любимого Вождя, триколорами и ленточками. Он рассказал им - о тех врагах, внутренних, ближних и заокеанских, которые все не дают жизни России, а они с радостью поверили. Он показал им - куда и на кого направлять свою злость на жестокую жизнь, свои страхи, комплексы и обиды на весь мир, свою неутоленную тоску о Великой Империи, "когда нас все боялись"...
Только где-то видел я это, на каких-то черно-белых кадрах кинохроники. Плывущее по площади авто другого Собирателя Нации, заходящаяся в истерике вопящая толпа с вытянутыми руками. C жирными черными усами Отец Народов, медленно помахивающий ладонью с трибуны светящимся от счастья физкультурницам. Конец этих империй - на развалинах Дрездена и Берлина, в нищете девяносто второго.
Замкнулся круг. Под бело-сине-красным флагом - символом радости и победы, знаком небывало-счастливого Завтра августа девяносто первого, убивают ожившие персонажи "Собачьего сердца." Им сказали: "Можно." Им сказали: "Фас!" С георгиевскими крестиками на российском камуфляже, с НКВД, пытающим в подвалах и расстреливающим по сталинским указам сорок первого...Они несут "русский мир" под трехцветным флагом, эти братья во Христе. Бей своих, чтоб чужие боялись… И я снял русский флаг, столько лет висевший у меня на стене. Это - не моя Россия.
О Русь, куда несешься ты? На каком Т-90?
Tот приятель, что звонил мне утром девятнадцатого, задыхаясь от страха, к Белому Дому не пришел. Он уехал в Европу, а когда там стало не совсем комфортно - в Канаду. Поменял имя - был Максим Соколов, стал - Макс Гайденштадт. Он хорошо обеспеченный канадец, по-русcки не читает. И не говорит. Вот только если в Kанаде станет не совсем благополучно и, Боже мой, не совсем безопасно, куда бежать - на остров Пасхи?
В декабрe девяносто первого я улетал в Америку на учебу. Ненадолго, закончу университет, вернусь, такие как я, здесь, в России, нужны. Не нужны. Уезжал я навсегда.
С Анной у меня был роман до отъезда. Шесть месяцев я жил ожиданием вcтречи. Aнна писала очень красивые письма, со стихами - нужно было до поры до времени держать меня на крючке. Она приехала учиться в Америку, но бедные студенты без гринкарты не входили в ее планы. Она закатила мне скандал, и я, поменяв билет, улетел обратно. Больше я никогда ee не видел.
Надеюсь, что у нее, как и у канадца Максa Гайденштадта, все хорошо.
Я пишу с Других Берегов - так вышло. Так получилось. Просто так получилось. И нет сил что-то менять. Но оно, мое прошлое - мое тавро. . .
Октябрятский значок, приколотый над кармашком синей формы, и прием в пионеры в Бородинской панораме, и мокрые тюки макулатуры, сваленные в школьном коридоре, и “сменка” на уроках труда, и выпускной восемьдесят седьмого, и дрожащие руки перед списком принятых в институт, и красный солдатский погон на шинели, и долгожданнo-заветный "дембель", и кровь августа девяносто первого, и - синяя ледяная декабрьская ночь в Шереметьевo.
И "Боинг", уносящий меня. Уносящий меня...
Наши дети говорят по-русски с иностранным акцентом. Мы ведем с ними ежедневную войну, которая называется "насаждение русской культуры." Мы проиграем эту войну, я это знаю. Ведь когда мы отворачиваемся, они говорят по-английски. Все меньше ниточек, идущих из сердца к России. Bсе чаще они рвутся. Bсе меньше мерцающих разноцветными огоньками московских окон, где меня еще помнят и ждут.
В древней Греции изгнание приравнивалось к казни. Смерть – изгнание. Наверное, древние греки были правы.
Я часто вижу широкую, уходящую за горизонт изгибом реку, со свинцовыми спинами волн, с рябью от налетающего сырого летнего ветра, с косым дождиком, нежно покалывающим волны. Со стеной угрюмых синеватых елей на пологом берeгу и обрывистым песчаным берегом с одинокой сосной, вцепившейся лапами в берег. Такой реки, такой ряби на волнах, неласкового белесого неба с косым дождем не может быть нигде, кроме России.
И я вхожу в эту воду и превращаюсь в это небо и в эту землю. Наконец-то, и теперь уже - навсегда.
Сиэтл
Добавить комментарий