- Я знала, что ты одержимый, когда за тебя выходила, но все-таки всему есть предел, - говорила Светлана Аркадьевна, вся подобравшись.
Они шли по «бродвоку», деревянному настилу вдоль берега моря; она отворачивалась время от времени от порывов ветра, и потому ее слова звучали резче, чем ей того хотелось. Полноватая блондинка с миловидным лицом и светло-голубыми, как в юности, не поддавшимися времени, глазами.
- Ты думаешь, что собираешься сделать? Ну, куда тебя несет в твои годы? Вот-вот семьдесят стукнет. Одышка… Под ложечкой колет чуть ли не каждые три часа. Ан нет, гляньте на него – в скалолазы записался!
- Другого выхода нет, - с решимостью отвечал Илья Натанович. – Как ты не понимаешь? Я не могу это так оставить. Я должен туда отправиться. Очень даже возможно... Мистика не мистика, а в истории литературы еще не такое бывало...
Они долго спорили, пока совершали свой ежедневный моцион. Неподалеку, на увеселительном аттракционе соседнего Кони-Айленда, в вечернем небе кружили огоньки огромного колеса.
Время от времени Илья Натанович останавливался и вращал правой рукой в воздухе, левой массируя плечо. Непонятно было, мучил ли его артрит или он разгонял кровь по телу, готовясь к бою. Когда-то, в ранней молодости, он увлекался боксом и даже был некоторое время чемпионом Украины среди юношей в весе пера.
Дул приятный береговой ветер. Илья Натанович подставлял ему лицо, еще раз перебирал в уме все доводы. Как ни крути, выходило – ехать надо! Это его единственный оставшийся шанс.
Желание, даже необходимость отправиться из Бруклина через половину земного шара на Кавказ возникло не сразу, а в результате цепи странных событий.
Все началось несколько месяцев назад. Отправляясь на свою обычную вечернюю прогулку, переминаясь с ноги на ногу в подъезде своего дома на Первой Брайтонской улице, дожидаясь, пока Светлана закончит наводить свой марафет и, наконец, спустится вниз, Илья Натанович столкнулся с соседом по дому и его женой. Оба были культурными людьми: в одесскую свою бытность Моисей Аронович на телевидении ставил фильмы-концерты, а Лика Борисовна была диктором местного радио.
- На концерт? – радушно спросил Илья Натанович. И тут же добавил, просто так, в шутку. - Или на столоверчение?
По смущенному покашливанию Моисея Ароновича и по тому, как быстро отвела взгляд его жена, понял, что случайно попал в точку.
Илья Натанович и сам смутился. Он хорошо относился к своим соседям, и ему было неловко, что он поставил их в неловкое положение. В конце концов, верить или не верить в спиритизм – частное дело каждого. Смеяться над этим не надлежит. Когда какое-то время назад по Брайтону впервые стали ходить слухи о том, что в некоторых домах собираются для сеансов спиритизма, Илья Натанович только недоверчиво крутил головой. Надо же! Похоже, что расставшись навсегда с диалектическим материализмом, которым в СССР насильно питали всех, словно кашицей магнезии перед рентгеном желудка, на Брайтоне все ужасно заинтересовались оккультизмом. Многим, видимо, было любопытно узнать, отчего же их так тщательно и рьяно оберегали.
В конце восьмидесятых, во времена перестройки, из бывшего отечества на Брайтон Бич понаехали - посыпались, как из дырявого мешка - всякого рода знахари, ворожилки, астрологи, рыцари черной и белой магии, народные исцелители с наложением рук и без оного. Из метрополии доходили вести о некоем Кашпировском, феномене, который притягивал к телевизионному экрану население огромной страны обещанием немедленно освободить от всяких недугов, равно как и мгновенно превратить кефир обратно в молоко. Илья Натанович только диву давался. Светлана Аркадьевна разделяла его скепсис. Вот и сейчас, когда он рассказал жене о встрече в подъезде, она пожала плечами. Дурью маются!
Недели через две, когда Илья Натанович уже и думать забыл об этой встрече, выбирая абрикосы поспелей с лотка овощной лавки, что на углу Третьей Брайтонской улицы и Брайтон-Бич бульвара, он услышал, как рядом с ним две молодые девицы, набивавшие полиэтиленовые пакеты кукурузными початками, громко болтали, не смущаясь окружающих. Одна из них, высокая и худая, с грустным лицом, говорила своей вертлявой и смешливой подруге:
- Знаешь, Нинка, такое паршивое настроение было под Новый год. И Машка... Ну, ты ее знаешь, в офисе со мной работает, у доктора Гольдмана. В общем, Машка уговорила меня попробовать вызвать на сеанс моего усопшего папашу… Ну, вот сели мы, значит, где-то в первом часу ночи, Машка форточку открыла, как полагается. Начертили круг на листе бумаги, расписали по нему алфавит, подвесили к люстре иголку на нитке… Я дальше понятия не имею чего и как, а Машка как заговорит таким, знаешь, загробным голосом: «Игорь Евсеевич, придите, ваша дочь вас ждет. Поговорить хочет». Раз пять повторила, и - ничего. Я уже было хотела встать из-за стола, ну, знаешь, приспичило пописать, как вдруг иголка возьми и дернись.
- Да ну! – сказала подруга. – И кто же ее, бедную, дернул?
- Да никто, говорю тебе... Иголка влево подалась, вправо. А потом, как бешеная, завертелась по кругу. Но не просто, а запрыгала от одной буквы к другой. Стали складывать в уме, получилось:” Я пришел". Я с перепугу выскочила из-за стола и разрыдалась. А Машка говорит: «Ты что! Нельзя так прерывать. Тебе же потом хуже будет» …
- Я набралась духу, снова села за стол. Стала задавать вопросы, но не про будущее, а про папашино прошлое и про что знает про меня сейчас. И, представь, он все, все подтвердил. Говорил очень много и так быстро, что мы не успевали читать. Попросили в некоторых случаях не давать пояснений, а просто отвечать "да" или "нет". Все было с юмором с его стороны, как и при жизни. Когда мы с ним попрощались, было уже четыре часа ночи. То, что мы обе были в шоке, не то слово. Больше вызывать не хочу, слишком тяжело это дается.
Илья Натанович покрутил головой, отмечая, однако, про себя, что девушка говорила всерьез и все еще была напугана. Вспомнил Толстого, «Плоды просвещения», пьесу про помещиц, увлекавшихся спиритизмом, и подивился живучести суеверий. Даже ирония великого писателя никак на популярности спиритизма не сказалась. Известно, что духов продолжали вызывать не только в высшем обществе, но и в армейских кругах, среди офицеров. Вон и Виктор Гюго и даже Конан Дойл, врач по профессии, верили в спиритизм. Надо же!
Месяц спустя по Брайтону прошел слух, что объявился необычный ясновидец. Занимался он не бытовыми просьбами, как-то: поговорить с покойником, близким клиенту, чтобы добиться прощения за обиду, нанесенную при жизни, спросить у того совета, или другими услугами такого рода. Ясновидец специализировался исключительно на высоких материях: по указанию клиента, устанавливал связь с душами почивших в Бозе великих писателей. В качестве рекомендации показывал письмо двух студенток МГУ. Дескать, по их просьбе, для курсовой работы по «Отцам и детям» предъявитель сего вызвал дух автора романа, и тот два часа отвечал на вопросы об авторском замысле, а заодно дал дельные советы, касающиеся любовной жизни.
- Надо же! – изумлялся Илья Натанович. - Ну, допустим, этот ясновидец действительно убедил девиц, что вызвал дух Тургенева. Но, даже если учесть, что у покойников не слишком напряженное расписание, как поверить, что Иван Сергеевич взял да и потратил два часа на разговор с двумя дурехами?
Прошло еще недели три, и однажды к вечеру, когда Илья Натанович собрался уже было на очередную прогулку по «бродвоку», в дверь постучали. За порогом стоял сосед Моисей Аронович. Откашлявшись, сказал осторожно:
- Тут такая ситуация, Илья Натанович. Несколько наших знакомых… Конечно, исключительно любопытства ради… Никто всерьез не воспринимает…. Но, знаете ли, все-таки порой удивительные бывают совпадения... Так вот, ясновидящий этот делает визиты на дом. Одна проблема: нужно, чтоб было не меньше десяти клиентов за вечер. Не согласитесь ли? Берет не так уж дорого – десять долларов с человека. На Бродвее на какую-нибудь скучищу на эти деньги даже полбилета не купишь.
Илья Натанович замялся. Хотел тут же отказать, но нашел это слишком резким, неуважительным по отношению к соседу. Решил потянуть время. Сказал, что подумает, и ступил за порог.
В вечернем Брайтоне закипала жизнь. То и дело звонил дверной колокольчик магазина деликатесов. Наполнялись рестораны и кафе. К соседнему паркингу подъезжали один за другим лимузины, из которых выходили мужчины в смокингах c щекастыми, как у хомяков, лицами и разодетые в пух и прах длинноногие манекенщицы с впалыми щеками. Направляясь к входу в ресторан, пошатываясь на огромных каблуках, женщины ступали с грацией аиста, при каждом шаге высоко поднимая ноги над землей.
Илья Натанович протиснулся сквозь толпу на тротуаре и переулками приблизился к океану. Он шел по дощатому «бродвоку» и, поглядывая в сторону мерно шумящих в сгущающейся темноте волн, подумал о предложении Моисея Ароновича. В самом деле, отчего не попробовать? Ну, хотя бы любопытства ради…
Обычно он ходил на прогулку с женой Светланой. Но ее уже три дня не было дома: повезла очередную группу русскоговорящих туристов к Ниагарскому водопаду. Такая у нее была работа. Без жены Илье Натановичу всегда было скучновато. И сейчас мысли поневоле вернулись к предложению посетить сеанс. В самом деле, почему бы самому не посмотреть, отчего вокруг этой глупости так много разговоров.
Особенно его задела специализация ясновидца.
Дело было в том, что с русской литературой у Ильи Натановича была давняя тайная и горькая связь. Было в его жизни время, когда он страстно мечтал стать литературоведом-текстологом.
Произошло это, как часто бывает в юности, в результате столкновения с человеком, который заразил его своей страстью. Илья Натанович с детства читал много и жадно, все подряд, все больше входя во вкус удивительного занятия, когда вроде бы ничего с тобой не происходит, сидишь себе с книгой в руке, а перед твоими глазами скачет чья-то далекая и удивительная жизнь, прожить которую рвется юное сердце. Однажды – Илья в ту пору был еще школьником - в его родной город, в Одессу, приехал с устными рассказами знаменитый литературовед Ираклий Андроников. Хотя все билеты на его выступления были мгновенно распроданы, Илья уговорил билетершу в Городском саду, где проходил концерт, разрешить ему постоять тихо, где-нибудь в углу.
Он и простоял, боясь шелохнуться, чтобы не скрипнул ненароком под ногами песок дорожки вдоль забора, на которой он стоял. Он был не в силах оторвать глаз от сцены, по которой возбужденно ходил взад и вперед невысокий полноватый мужчина с энергичным лицом. Обливаясь потом: был душный летний вечер, жуя в волнении носовой платок, порой забывая взглянуть в сторону затаивших дыхание зрителей, поджимая в ключевые моменты губы, мужчина рассказывал о том, как, роясь в старинных архивах, сличал без конца разные списки стихотворений Лермонтова. В конце концов, ему повезло. После многих сбоев удалось установить адресат одного из самых пронзительных стихотворений в русской любовной лирике. Разрешить загадку трех букв – инициалов имени, отчества и фамилии юной светской дамы, в которую Михаил Юрьевич был безнадежно влюблен.
Андроников говорил с жаром и страстью, которые глубоко впечатлили юного Илью. История о том, как лермонтовед мчался из Москвы в Ленинград и обратно, рыскал по обоим городам в поисках уцелевших родственников дворянских семей, возможно, причастных к интересующей его загадке, захватывала больше всякого детектива. Андроников говорил с такой горячностью о поэте, умершем больше ста лет назад, как будто тот был его дорогой и любимый сын.
И жаждущее мечтать юное сердце Ильи заполыхало в ответ. Он был еще тогда в девятом классе, но решил – вот оно, его будущее призвание! Он будет - как Андроников. Пропадать дни и ночи в архивах, разыскивая единственную, быть может, бумагу, ведущую к разгадке жизни поэта, писателя, драматурга. Русская литература так богата талантами – до конца жизни хватит.
Он тут же бросился читать все, что уже было опубликовано о Лермонтове не только самим Андрониковым, но и другими - Белинским, Чернышевским, академиком Виноградовым. Одно он понял сразу и никаких иллюзий на этот счет никогда не питал: литературовед, тем более текстолог – профессия, напрочь исключающая дилетантство. Без глубокого образования немыслимая.
Через год он заканчивал десятилетку. В то время как сверстники гадали, куда пойти учиться, у него сомнений не было. Только в университет, и только на филологический, на отделение русского языка и литературы! ...
Его долго отговаривали в семье. Мол, это непрактично, всю жизнь будет про-зябать учителем в школе, жить на мизерную зарплату. Советовали поступить в какой-нибудь технический вуз, выучиться на инженера, неважно какого, по крайней мере, можно будет как-то свести концы с концами, даже, быть может, сделать кое-какую карьеру. Устроиться на завод, со временем стать мастером цеха, потом начальником цеха, потом, глядишь, и главным инженером завода.
Ничего не помогало. Илья уперся - ни в какую! Только в университет. И только на филологический!
Видя, что с упрямцем никак не совладать, мать и отец пустили в ход главный козырь, который почему-то приберегли напоследок. Сказали, чтобы он выбросил филологию из головы раз и навсегда, не тратил напрасно время по той простой причине, что еврей.
И действительно, время для еврейского юноши, возмечтавшего о гуманитарном образовании, было неподходящее. Год шел пятьдесят четвертый, и, хотя Сталин уже умер, время еще долго оставалось свирепым. И в пятидесятые, да и позже в шестидесятые и семидесятые годы, на гуманитарные факультеты «лиц еврейской национальности» и близко не подпускали. Ненадежный, мол, народ, того глядишь, какую-нибудь каверзу устроит. Конечно, в открытую государство, считавшее себя образцом национального равноправия, этого объявить не могло. Потому на еврейских абитуриентов ставили скрытые в кустах рогатки, не менее крепкие, чем те, что ставят в лесу при охоте на вепрей.
Илья не был исключением и на такую рогатку тоже напоролся. Хотя в школе по литературе у него были сплошные пятерки и сочинения неизменно признавались лучшими в классе, на вступительном в Одесский университет его провалили простым, но действенным приемом... Под его без единой помарки сочинением размашисто написали – «Тема не полностью раскрыта». Иди докажи!
Как ни пытались родители и другие родственники убедить Илью, что провалили его, потому что еврей, он наотрез отказывался верить. По молодости лет он считал всякие разговоры о дискриминации предрассудками, отсталыми взглядами на мир.
Упорный, он не сдался и через год снова подал на филфак. Опять провал.
Жаловаться было некому. Ходили слухи об отчаянных родителях, которые ездили в Киев, в министерство образования, а то и в Москву добиваться справедливости. Но до этого у Ильи дело не дошло. Семья была бедная, нужда торчала изо всех углов. Было не до поездок с неизбежными затратами, немыслимыми для их скудного бюджета.
Илья, тем не менее, намеривался подать и в третий раз, но помешали обстоятельства. Ему уже стукнуло девятнадцать, и в случае нового провала он мог осенью загудеть в армию. Пришлось понести документы туда, куда евреев охотно принимали – в кредитно-экономический. Так сказать, назвался евреем – полезай в бухгалтеры, там тебе и место…
Была в ту юную пору его жизни и другая причина, отчего произошла перемена курса его жизни, весьма, впрочем, простительная: он влюбился в девушку. Также внезапно и головокружительно, как еще недавно в профессию литературоведа. Встретил голубоглазую, русоволосую, с легкой, как весенний ветерок, походкой, Светлану. От одной ее улыбки у него голова кружилась так, что он ни о чем не мог думать, пока не женился на ней. Отец и мать поначалу отнеслись к будущей невестке враждебно. Гойка, мол, представительница того мира, в котором евреев отвергают. Но Светлана, в конце концов, очаровала и их.
Семья – вскоре появилась дочь Аллочка -- стала для Ильи всем на свете. Он трудился из всех сил. Так и остался бухгалтером, но всю жизнь болел литературой. Читал по-прежнему много, особенно то, что касалось текстологии. И формалистов -- Эйхенбаума, Тынянова, Шкловского - и многих других. Нечего и говорить, что каждый том «Литературного наследства» прочитывал от корки и до корки. Особенно его привлекали примечания, где указывалось, какую редакцию рукописи писателя включили в том.
Иногда он собирался с духом и писал рецензии на новые книги в одесскую «Вечерку». Печатали их там под рубрикой «Рецензии наших читателей». То есть, редак¬ция тем самым давала понять: работа непрофессиональная, не обессудьте. Подпи¬сываться ему, как и другим авторам-евреям, приходилось псевдонимом. Это его не очень беспокоило. Что делать, такова действительность... И хотя по-прежнему самый вид какой-нибудь пожелтевшей рукописи приводил его в волнение, он раз и навсегда замкнул в себе свое юношеское желание на огромный амбарный замок. Только порой, когда читал чью-нибудь блестящую литературоведческую статью, его сердце сжималось от постыдного укола зависти, от муки утраченной юной грезы. Те, кто обычно посещал лекции по литературе в «Обществе по распространению знаний», когда туда приезжали из столицы, давно приметили невысокого крепко сложенного мужчину, который ерзал на стуле, дожидаясь, когда лектор умолкнет и можно будет задать вопрос. Вопрос почтительный, но в то же время обнаруживающий немалую эрудицию и даже, несмотря на высокие научные регалии гостя, готовность вступить с ним в спор.
Хотя все в жизни Ильи Натановича вышло не так уж плохо - семья, хорошая жена – боевой конь, готовый вынести раненого с поля боя, любимая дочь, но в глубине его души, втайне от него самого, поселилась обида на судьбу, на то, что не удалось выстроить свою жизнь на желанный лад.
Как-то, прогуливаясь со Светланой по Дерибасовской, он встретил друга юности Мишку Мильштейна. В школе у того была кличка «Мишка-артист». Не столько потому, что он читал с запалом со школьной сцены стихи советских поэтов, посвященные большим датам, сколько потому, что сочинял и ставил «капустники», в которых смешно подражал манерам учителей. Скрипел голосом точь-в-точь, как горбатый физик Федор Михайлович. Одергивал то и дело лиф воображаемого платья на груди, как это проделывала Софья Дмитриевна, учительница английского.
Разговорившись, Мильштейн стал рассказывать, что, хоть и на птичьих правах, на полставки, но работает помощником режиссера на Одесской киностудии. В его задачу в основном входит следить, чтобы не разбежалась, когда надо снимать, массовка. Но он был счастлив, когда рассказывал о своей работе, глаза его сверкали. В конце беседы он даже стал уговаривать Илью перейти к ним в студийную бухгалтерию. Там нужен был хороший специалист.
Хотя Илья Натанович был тогда хорошо устроен на своей первой работе, в бухгалтерии дрожжевой фабрики, куда он попал по распределению, любопытство взглянуть хотя бы одним глазком на другой, артистический,- мир оказалось сильным.
Он проработал на студии два года, в обеденный перерыв часто ходил на съемочную площадку, смотрел, как делали фильм. То, что он увидел, разочаровало его. Бесконечные пересъемки… Пот, текущий по лицам актеров, вынужденных часами печься под прожекторами и немилосердным южным солнцем… Усталые, нередко изнуренные, лица и осветителей, и помрежа, и самого режиссера - всех, кто был вовлечен в дело…
Он стал ходить на площадку все реже, а потом вернулся на свою дрожжевую фабрику.
Потом пришли семидесятые. Казалось, вся Одесса подалась в эмиграцию. Он выходил вечером пройтись по Дерибасовской, и его то и дело охватывала оторопь. Из толпы гуляющих стали исчезать лица друзей и знакомых. Мерещилось: в городе наступил мор, выбирающий своими жертвами именно их, а не прочую публику. Казалось, родная почва стала уходить из-под ног.
Наступил день, когда уехать решился и он. Инициатива, как ни странно, пришла от Светланы, русской жены. Уедем, уедем из этой ужасной страны, твердила она. Илья Натанович долго колебался. Как же так! Ведь уйдет язык, уйдет русская литература - все, что держало его дух...
- Русская литература…- ворчала Светлана Аркадьевна. – А тебе, еврею, не обидны ee юдофобские выпады? Вон у Пушкина: «Ко мне постучался презренный еврей…». А развеселый еврейский погром в «Тарасе Бульбе» ?.. А Достоевский? …
- Да, но Толстой… - отбивался Илья Натанович. - Горький… Короленко…. Чехов… За Дрейфуса заступился...
Но жить в брежневском Союзе становилось все тяжелей. Не хватало воздуха. Сама принадлежность к еврейству была поводом к недоверию властей…
Он уехал, не совсем еще сознавая, что его ожидает. Нечего и говорить, что все наличные деньги ушли на пересылку книг, которых скопилось у него видимо-невидимо.
Началась новая жизнь в далеком Бруклине. Пересадка на новую почву прошла удачно. Освоив английский, по крайней мере, в том объеме, в какой нужен был для дела, довольно быстро нашел место бухгалтера. Хотя он помнил ленинский лозунг «Социализм – это учет», на его счастье, в стране капитализма учет оказался нужным не меньше, даже больше, чем в стране социализма. Светлана устроилась экскурсоводом в туристическом бюро, обслуживающим эмигрантов из Союза. Постепенно пришел достаток, которого ни Илья, ни его жена никогда не знали в их прежней жизни. Обзавелись кругом друзей - не большим, но надежным. И все-таки чего-то недоставало. Чего именно, он и сам не мог сказать. Он с удивлением обнаружил, что тревожило, казалось бы, именно то, что больше всего ценится в жизни - ее стабильность, предсказуемость каждого дня. Как он ни пытался внушить самому себе, что у него есть все, чтоб быть счастливым, временами на него находила вялость. И тогда им задним числом одолевали сомнения. Может, стоило все-таки подать на филфак еще раз? Может быть, как-нибудь да повезло? В конце концов, советская бюрократическая машина - не швейцарские часы. Иногда давала сбои. ..
«А может, я терзаюсь понапрасну? – думалось в другой раз. - Может, у меня, кроме желания стать текстоведом, ничего другого и не было? Не было самого главного – таланта исследователя? Может, и был какой-то, но недостаточный? Как в той библейской притче. Один зарыл данный ему талант в землю, другой его разменял, а третий приумножил. Что сделал бы с талантом я, если бы он, в конце концов, обнаружился?
Но этого для себя ему так и не удалось выяснить.
Стараясь справиться с упадком духа, Илья Натанович стал выписывать из Союза «Литературку» и журнал «Вопросы литературы», к которым пристрастился с молодости. Толстые литературные журналы читал из тех, что попадали в бруклинские библиотеки. Благо, учитывая читательский состав, там их выписывали.
И все-таки он никак не мог побороть в себе, вычеркнуть из памяти горечь поражения, стыд проигранного боя, который он испытал в своей юности. Что ни говори, а он прожил не свою жизнь, жизнь по естественным устремлениям души, а навязанную обстоятельствами, вынужденную. Иногда, внутренне посмеиваясь над самим собой, он казался самому себе маленьким маневровым паровозом - “кукушкой». Он видел такой некогда, в детстве, во время войны, когда по дороге в эвакуацию эшелон, на котором он бежал с матерью от немецких бомб, сделал короткую остановку на какой-то сортировочной станции. Маленький, но с высокой трубой, вскрикивая то и дело высоким же фальцетом, паровозик перетаскивал вагоны с одних путей на другие. Делал он свое дело быстро и споро, но за пределы станции, в далекий путь, никогда не отправлялся....
Илья Натанович надеялся, что дочь Аллочка, когда подрастет уже здесь, в Америке, выберет гуманитарную профессию. Но та, закончив колледж, стала «баером», закупщиком новинок одежды для сети универмагов. Ей это нравилось: работа нескучная, она в курсе последних мод, разъезжает по всей стране, встречается с интересными людьми. На доводы дочери Илья Натанович кивал головой, соглашался, искренне радовался за нее, но в душе щемила тоска, мучило разочарование, что вот даже через дочь, плоть от плоти своей, не вернуть ему теперь уж никогда своей юной мечты.
Думая обо всем этом, Илья Натанович долго ходил из одного конца длинного «бродвока» в другой, подняв воротник плаща - с моря тянуло сыростью, - прислушиваясь к мерному стуку собственных каблуков. Потом, сказав себе еще раз: “Почему, в самом деле, не сходить на этот сеанс? Хотя бы любопытства ради. Говорят же, в жизни надо все испытать хотя бы однажды», - он повернул к своему дому и подошел к двери квартиры, в которой жил со своей женой пригласивший его сосед.
Сообразив, что сеанс, должно быть, уже начался, вместо того, чтобы нажать кнопку звонка, он тихо постучал в дверь.
Открыл хозяин квартиры, приложив палец к губам. Илья Натанович вошел на цыпочках и прижался к стене. В комнате было полутемно. Около дюжины пожилых эмигрантов – многих из них Илья Натанович видел впервые, - обступили стол, на котором горела небольшая, давно оплывшая свеча. Отблеск ее пламени вспыхивал тихим светом то там, то здесь на очках гостей.
Во главе стола расположился сам ясновидец. Это был хоть и седой, но все еще полный энергии мужчина. Говорил тихо, но внятно. Услышав, как Илья Натанович шепотом спросил хозяина квартиры, что пытается увидеть ясновидец, он нахмурил брови и сказал твердо, так что услышали все:
- Вздор! Никакой я не ясновидец.
И добавил почти грубо:
- Я только медиум. Я понятия не имею, как и почему. Говорю только о том, что чувствую.
При этом его лицо приобрело выражение, показавшееся Илье Натановичу удивительно знакомым. Поджатые губы... Желваки на щеках перекатываются, прежде чем скажет что-то решительное...
Все слушали, стараясь заглянуть через плечо ясновидца; чтобы получше рассмотреть небольшой портрет в деревянной рамке, который тот держал на вытянутых руках впереди себя. Заглянул и Илья Натанович и сразу узнал портрет Лермонтова работы Петра Заболоцкого. Поэт на нем изображен в форме офицера гусарского полка, но его лицо на портрете - отнюдь не бравого гуляки и дамского угодника. Высокий чистый лоб... Едва пробивающиеся усики… Ранимые, отведенные в сторону от прямого взгляда, глаза... Утонченное душевным страданием лицо поэта.
Между тем, тонкие губы ясновидца стали подергиваться. Всматриваясь куда-то поверх портрета, он заговорил отрывисто, едва успевая передавать то, что, видимо, мелькало перед его взором. Илья Натанович вздрогнул, когда ясновидец сказал:
- Вижу коричневый кожаный переплет… Так, орнамент обложки расплывается… Вот снова в фокусе… Не совсем ясно… Ах, вот оно что! Записная книжка Михаила Юрьевича…. Зарыта недалеко от места последней дуэли, на склоне горы Машук.
С этими словами ясновидец вытянул из пиджачного кармана сверкнувший при свечах белизной носовой платок и вытер выступившие на лбу бусинки пота.
- Не может быть! – не выдержав, воскликнул Илья Натанович. – Какая еще записная книжка? Ту, что подарил Одоевский, нашли давным-давно…
Ясновидец не удостоил Илью Натановича взглядом. Только усмехнулся кривоватой улыбкой, в которой читалось презрение к сомневающимся, какими могут быть только люди с вульгарным, неутонченным восприятием мира. Потом, сузив глаза, повторил, как бы вынося окончательный, не подлежащий обжалованию, приговор:
- Так вот, записная книжка Лермонтова зарыта на склоне горы Машук.
Услышав твердую ноту в голосе ясновидца, Илья Натановичу почему-то захотел тотчас уйти. Он покинул квартиру соседа и, к своему удивлению, через несколько минут оказался не у себя дома, он жил этажом ниже, а на улице, на тротуаре, у края мостовой. Сделал еще один шаг – и отпрянул от фар проезжавшего автомобиля. Вспышка света на мгновение ослепила. Когда глаза снова привыкли к темноте, он вдруг понял, кого напомнил ему ясновидец, а поняв, - вздрогнул. Лицо ясновидца удивительно напомнило ему лицо того человека, который сыграл в его жизни огромную роль. Как же, как же, конечно, это он, Андроников! Ираклий Луарсабович. Он, несомненно, он! Разве что изрядно поседели волосы. Понятное дело — столько лет прошло.
Илье Натановичу стало не по себе. Мысли понеслись в ту сторону, с которой связано было для него имя этого человека. Мгновенно возник перед его глазами Городской сад в Одессе, и дорожка, на которой он, школьник, стоял, затаив дыхание, боясь шевельнуться, чтобы не скрипнул песок под ногами. Его юные мечты... Лихорадочное чтение лермонтоведов... Перечитывание стихов самого поэта... Ранившие душу провалы на экзаменах...
Пытаясь успокоиться, он, как обычно, двинулся к морю, долго, стуча каблуками, ходил по «бродвоку», пока не устал. Затем отправился домой.
Дома, стараясь ни о чем не думать, улегся в постель и мгновенно уснул. Но посреди ночи вскочил с постели и заходил по квартире. Что за чепуха, еще одна, никому не известная записная книжка Лермонтова!... Нашел, чем удивить публику! И, действительно ведь, нашел. Все вокруг него уши развесили… Ну, хорошо, допустим, Лермонтов завел еще одну, помимо той, что была от Одоевского…
В голове сами собой возникли строки из «Пророка», автограф которого, он знал, нашли в той самой записной книжке. Еще со школьной скамьи он заучил это стихотворение наизусть:
С тех пор как вечный судия Мне дал всеведенье пророка, В очах людей читаю я Страницы злобы и порока.
Илья Натанович кинулся к книжным полкам и мгновенно разыскал вывезенный с родины лермонтовский четырехтомник Академии наук в изумрудной обложке. Последним стихотворением там значился не «Пророк», а «Нет, не тебя я так пылко люблю». Но, конечно, «Пророк» куда значительней и важней…
Провозглашать я стал любви И правды чистые ученья: В меня все ближние мои Бросали бешено каменья.
Гм, еще одна, никому не известная, записная книжка Лермонтова... Но зачем было брать с собой, идя на дуэль? Впрочем, что же это я, ищу логики в поведении поэта. Да еще какого поэта! Может быть. «Все на свете может быть. А чего не может быть, не бывает», - вспомнил где-то недавно прочитанное. Если найти ту книжку, ведь это может оказаться переворотом в лермонтоведении!..
Чепуха, чепуха все это, говорил он себе на следующий день. Но на третий день мысли приняли совсем другой оборот. Почему он такой Фома неверующий? Известно ведь, что среди великих русских писателей больше всего потерянных рукописей именно у Лермонтова. Об этом прямо говорится в одном из выпусков «Литературного наследства». Современники Михаила Юрьевича в своих воспоминаниях пишут о так никогда не найденных письмах поэта, его рисунках и картинах. Куда они запропастились, спрашивается?
Илья Натанович всегда восхищался Лермонтовым. Какой молодец! Погиб в двадцать шесть, уже успев написать «Героя нашего времени», гениальный роман. А «Выхожу один я на дорогу»? … «Сквозь туман кремнистый путь лежит./ Ночь темна. Пустыня внемлет Богу/И звезда с звездою говорит». Есть ли что-либо прекрасней этих четырех строк в русской поэзии! А чего стоит тройной, закольцованный «Сон»? «В полдневный жар в долине Дагестана/ С свинцом в груди лежал недвижим я». Поэт видит себя, умирающего в пустыне, и в своем предсмертном сне - юную деву, которой, в свою очередь, чудится он сам – умирающий в пустыне поэт... Пушкин застрелился бы, а такой тройной сон не придумал бы. Пушкин – баловень классицизма. Все выверял рассудком: «Я вас любил..., как дай вам Бог любимой быть другим». Какое спокойствие! А Лермонтов готов был после каждого любовного увлечения без взаимности пустить себе пулю в лоб.
А «Тамань»? «Воздух был чист и свеж, как поцелуй ребенка». Надо же так сказать! Сумрачный русский гений. Одинокий поэт, отпрыск старинного дворянского рода. Что общего у него может быть с ним, Ильей Натановичем, сыном одесского сапожника? Ровным счетом ничего. Как так получилось, что он так прикипел душой к культуре народа, который разве что терпел его, пока вовсе не отверг, как отвергают инородное тело фагоциты? Но, позвольте, о какой еще культуре могла идти речь? Не о еврейской ли? О которой он и слыхом не слыхивал, во всяком случае, после того, как узнал о выстрелах в подвалах Лубянки осенью 1952 года. Тогда лучшее, что имелось в этой культуре, цвет ее литературы, расстреляли излюбленным методом чекистов – в упор, в затылок. Он вспомнил, как, несколько лет назад, поехав на свадьбу к племяннику Саше в Луисвилл, познакомился с местным председателем пушкинского общества. Сначала Илья Натанович удивился: председатель, одутловатый мужчина годков под шестьдесят, был малообразованным, говорил с грубоватым южным акцентом, в прошлом, как между делом выяснилось, заведующий овощной базой. И вдруг – Пушкина ему подавай! Илья Натанович сначала было усмехнулся про себя, но потом понял: Пушкин – это все, что у этого человека, как, впрочем, у многих других российских эмигрантов, осталось от родины. Почти в каждом, не очень даже интеллигентном, эмигрантском доме под стеклом книжных, пусть немногих, полок -- томики Пушкина, Лермонтов, Гоголя, Тургенева в темно-серых, буровато-красных, синевато-черных и других нерадостных советских расцветок обложках, которые привезли с собой, порой ни разу после в них и не заглянув. Не вывозить же было горсть русской земли – она еврею никогда своей не была, ходил по ней по чужой милости. Вот и остались только русская литература да язык. Великий и могучий, как заверяли учителя с младых ногтей...
К исходу третьего дня Илья Натанович понял, что должен сделать. Понял, что весь смысл его жизни сосредоточился сейчас на одном – найти, во что бы то ни стало найти записную книжку великого поэта. В этом и будет его, Ильи, последняя точка. Да, он прожил, в общем-то, неплохую жизнь. У него семья, друзья. На старости лет достаток, о котором он и не мечтал в молодости. Но все-таки давняя, казалось бы, давно угасшая, вырванная из души с корнем и кровью страсть вдруг с новой силой охватила все его существо. Теперь он твердо знал, где и как он вернет своей жизни ее первоначальный смысл.
С нетерпением дожидаясь, когда вернется из поездки жена, он стал лихорадочно припоминать, как выглядит место дуэли Лермонтова в Пятигорске. Юношей он побывал там и теперь старался себе представить, где именно может быть закопана эта загадочная записная книжка великого русского поэта.
Когда Светлана Аркадьевна, уставшая от дороги, ввалилась к вечеру в квартиру, он первым делом выпалил:
- Светик, поедем со мной в Пятигорск.
- Ты с ума сошел? Какой Пятигорск? Почему Пятигорск?
Он начал сбивчиво объяснять. Они пошли на прогулку, Светлана Аркадьевна пыталась было разубедить его, но, в конце концов, взглянув на его взволнованное лицо, поняла: надо собираться…
Стали спешно готовиться к поездке. Естественно, жена-профессионал взяла на себя заботу о дорожном устройстве. Помня, как, когда он собрался уезжать, его родина клеймила и шельмовала как предателя, отобрала гражданство, Илья Натанович опасался, что будут проблемы с визами.
Но все обошлось. Было время горбачевской перестройки. Из «предателя Родины» он превратился в желанного гостя с американскими долларами в бумажнике. Пока оформлялись визы, в нетерпеливом ожидании Илья Натанович бегал по лавкам Брайтона в поисках сувениров, хотя неизвестно кому он намеревался их дарить: все его родственники и многие друзья уже давно уехали из России кто куда – кто в Израиль, кто в Германию, кто, так же, как и он, в Америку… Илья Натанович как-то об этом не задумывался. Надо было чем-то занять себя, найти, чем унять дрожь нетерпения… Просил жену только об одном: никому из знакомых не говорить, куда именно и зачем они едут. Она не поняла, зачем такая секретность, но возражать не стала. Соседям и подругам сказала, что едут в Одессу, навестить родной город, город их юности и молодости…
Наконец, собрались и поехали. Лететь надо было с пересадкой в Шереметьево на рейс Москва-Минеральные Воды. Когда прибыли в Шереметьево, Илья Натанович побродил по аэропорту, подивившись тому, что забыл или не замечал раньше, в свою советскую бытность: международный аэропорт, а замызган. Такой не встретишь даже в американской провинции: полы подметены плохо, пахнет стылой пылью и какими-то старыми мокрыми тряпками. В книжном киоске, с жадностью пробежав глазами по стендам, наткнулся на новое издание «Преступления и наказания». На обложке - Раскольниковым с подмалеванными, словно у опереточного героя-любовника, щеками. Илья Натанович пожал в недоумении плечами. Неужели те, кому такая картинка по душе, станут читать философскую драму?
Любопытства ради, купил свежий номер «Вечерней Москвы». Перелистывая газету, наткнулся на рекламу постановки мольеровского «Мещанина во дворянстве» в Малом театре. Режиссер – Михаил Мильштейн. Неужели его школьный друг, Мишка-артист?... Надо же! Малый театр! ... Мольер! ... Вспомнил съемочную площадку на одесской студии… Вспомнил, как по изнуренному жарой лицу друга тек пот… Он долго тогда не мог понять, как Мишка мог жить на таком мизере, как его студийная зарплата… Работая в бухгалтерии, он знал, сколько Мишка получал, хотя тот никогда не жаловался. Благо, был бы Мишка один. Но у него к тому времени уже была молодая жена Нина. И не дочь директора студии, а обыкновенная монтажница. Тоже зарплата – как кот наплакал. Илья только пожимал тогда плечами, недоумевая, как они вдвоем тянут. На что надеются?
Из Нью-Йорка летели на самолете американской компании «Дельта», в Минводы – на аэрофлотовском. Илья Натанович удивился, что вот прошло больше полутора десятка лет с тех пор, как он летал аэрофлотовским, а в салоне так же, как и прежде, разило все тем же жутким туалетным дезодорантом. Стюардессы, видимо, стараясь шагать в ногу с перестроечным временем, усердно работали над тем, чтобы перековать прежнюю начальницкую строгость лиц на американскую улыбку. С непривычки получалось нечто среднее – снисходительная ухмылка.
От волнения Илья Натанович никак на это не реагировал. Подлетая к Минводам, он норовил, заслонив ладонями лицо от бокового света, рассмотреть медленно плывущие под самолетом горы, вполне, конечно, понимая, что с огромной высоты не увидишь того, за чем он потащился на другую сторону мира
Как только приземлились и вышли из аэропорта, он порывался сказать таксисту, чтобы вез прямо к горе Машук. Перед отъездом Светлана Аркадьевна дозвонилась в минводовское турбюро и узнала, что от аэропорта до Пятигорска всего двадцать шесть километров. Шестнадцать, стало быть, всего-навсего миль? На его «Тойоте Королле» по нормальному шоссе – пятнадцать минут!
Светлане Аркадьевне с трудом удалось отговорить его отложить поездку до утра
- Ну, куда ты, на ночь глядя, поедешь, Илюша? – сказала. - Нельзя же так! Совсем сошел с ума…Лето, светает рано. Позавтракаешь - и поедешь.
Он нехотя согласился. Было уже и, в самом деле, поздно, начало темнеть, но по быстрому взгляду в ее сторону, Светлана Аркадьевна поняла: ни о каком завтраке и речи быть не может. Он помчится к горе Машук ни свет, ни заря….
Так оно и было. Всю ночь Илье Натановичу так и не удалось сомкнуть глаз. Он ворочался с боку на бок, пытаясь безуспешно прогнать из памяти душистое, пропахшее жасмином, одесское лето, злополучные экзамены в университет. И «тема не раскрыта», выведенное темно-лиловыми, будто кровью самого дьявола, чернилами внизу его сочинения. Он старался представить себе, как выглядит записная книжка, ради которой он приехал, и в минуты короткого забвения она возникала перед его глазами, сияя коричневой, тонкой выделки кожей переплета, вырастала до размеров дверей...
Едва забрезжило, он тихо собрался и, чтобы не разбудить жену, выскользнул из номера
- Подожди, Илюша, - раздался за его спиной прерывающийся, со сна, голос Светланы Аркадьевны. – Дай две минуты. Принять душ...
Они вышли из такси у подножья горы и пошли по аллее вверх, где мерцал сквозь ветви деревьев мраморный обелиск на месте дуэли с Мартыновым. По четырем углам монумента сидели, склонив в печали головы, приподняв, словно загораживаясь от нахлынувшего горя, огромные щиты своих крыльев, орлы. Илья Натанович бегло взглянул на них и сказал жене мягко:
- Света… Подожди меня здесь. Пожалуйста.
Она не стала настаивать. Поняла: ему предстоит, быть может, самое интимное для него дело в мире. Лучше одному...
Он полез в гору. Сердце учащенно билось. Вот он, час оправдания всей его жизни. Словно подхлестывая его, на мгновение перед его взором появились и исчезли поджатые в презрительной улыбке, предназначенной тем, кто сомневался в его прорицаниях, губы ясновидца…
«Где же он мог ее закопать? Должно быть, где-то здесь… где-то здесь…», - шептал себе под нос Илья Натанович. Цепляясь, чтобы удержать равновесие, за ветви низкорослых деревьев, за прутья кустарника, он упорно, шаг за шагом, шел в гору. То и дело останавливался. Вглядывался в землю….
Внизу в розоватой дымке просыпался Пятигорск. Превозмогая одышку, Илья Натанович медленно поднимался по склону. Порывом ветра донесся отвратительный запах жженой резины: неподалеку располагался какой-то завод. Вверху сквозь утренний туман кое-где проглядывали стальные канаты подвесной дороги: зимой здесь катались на лыжах. На самой вершине мелькали огоньки ажурной телевизионной башни.
Это присутствие современности на минуту отрезвило Илью Натановича. Поэта Лермонтова давно нет на свете. Есть город, в который приезжают лечиться от подагры и несварения желудка. Есть минеральные воды...
Но сомнение длилось недолго. Он шел и шел, вглядываясь в грунт и бормоча про себя бессмертные слова: «С тех пор, как вечный судия мне дал всеведенье пророка...»..
Он стал останавливаться чуть ли не через каждые пять шагов, чтобы справиться с одышкой... С тех пор, как вечный судия....
Здесь, где-то здесь, он чувствовал, должно быть, совсем рядом…
И, действительно, пройдя несколько шагов, обнаружил среди ровно растущей травы неглубокую, в пол-лопаты, свежеразрытую ямку.
Илья Натанович задрожал всем телом. Так и есть! Ясновидец не обманул. Вот оно, то заветное место! Вот где была закопана неизвестная миру записная книжка поэта. Кто-то, видимо, прознал про это место, добрался до него раньше. Опередил, быть может, всего на несколько дней... Стал лихорадочно вспоминать, кто еще был тогда, в тот брайтонский вечер, на сеансе у ясновидца. …
Нет, не может быть! Он опустился на колени. Судорожно стал шарить пальцами в разрыхленном грунте, чтоб убедиться, что зрение его не обманывает.
Ничего не найдя, он сел на траву. Не может быть!..
Долгое время он сидел, уткнувшись лицом в ладони, стараясь унять охватившие его чувства. Из тумана стало пробиваться солнце. Он снова стал оглядываться вокруг себя. На этот раз он увидел не поросший травой и кустарником склон горы, а нечто куда более значительное для него. Словно на медленно проявляющемся обрывке фотобумаги, перед ним со всей ясностью предстало то, что до сих пор лишь мелькало порой в его мозгу, мерцало на грани сознания, то, от чего он так долго и успешно отмахивался. Сначала проблеском, а потом все больше и больше высвечиваясь, предстало во всей ясности для него то, что, как, он теперь понял, он прятал от самого себя всю свою жизнь. Он понял, что винить в том, что его жизнь не вышла такой, какой хотелось в молодости, ему на самом деле некого, кроме самого себя. Да, в свое время не пустили в университет потому, что еврей. На поверку это было лишь удобным, но, по сути, хилым оправданием. Горькая правда состояла в том, что он не нашел свой путь в литературу не столько потому, что ему дали от ворот поворот. (Какому еврею и в какие времена его не давали!) А потому что подсознательно выбирал в своей жизни путь наименьшего сопротивления. Причин было сколько угодно. Любовь, женитьба, семья, стабильность, покой… Выходит, для того, кто ищет легкого пути, сердце – плохой советчик…
Вспомнил, как сидел в тени под навесом в обеденный перерыв на съемочной площадке киностудии. В лучах летнего одесского солнца пеклись лица актеров. Каким изнуренными ни были и режиссер, и его ассистент, и сами актеры, никто из них не покинул площадки даже на перекур. Надо было захватить как можно больше солнца… А что сделал он, Илья? Вернулся на свою дрожжевую фабрику, от производства которой радовалось разве что тесто для булочек…. Разве об этом он с юности мечтал?.. Вот Мишка Мильштейн, вспомнил он рекламу в «Вечерке», не сдался, хоть и перебивался, небось, с хлеба на воду все эти годы. Надо же, Мольера ставит, да и где – в Москве! … Похоже, что он, Илья, всю жизнь и был тем самым рабом в библейской притче, который зарыл в землю свой талант и ждал, что он как-то сам собой, как огурец, вырастет…
- Илюша! – донеслось до него. - Где ты? Подай голос!
Он появился у памятника в помятом костюме, с извоженными в земле пальцами, с пятнами грязи на щеках и лбу. Светлана Аркадьевна стояла у обелиска, одной рукой придерживая норовившую сползти с головы шляпу, другой зажимая на груди накинутый на плечи плащ. Она сунула руку в карман плаща, чтобы достать платок, вытереть его лицо, но он не заметил ее жеста. Все еще по инерции ему хотелось спросить ее, говорила ли кому-нибудь о том, куда и зачем они едут. Но он не сказал ничего.
Уже садясь в такси, Илья Натанович обернулся. На миг показалось, что все так же... не поднимая согнутых в скорби голов, все четыре сидящих по углам памятника мраморных орла снялись со своих мест и, взмахнув крыльями, зависли над обелиском.
Добавить комментарий