Отклонение

5 апреля

Медицинский центр имени Дональда Уэрта

Пространство наполнено мириадами треугольных теней. Они безостановочно пляшут в воздухе, вьются, напоминая гигантский рой мошкары. Порхание маленьких серых призраков непрерывно ускоряется. Тени смазываются, расплываются, образуя огромное бесформенное облако. Оно начинает клубиться и через несколько мгновений словно вскипает. В нем образуются угольно-черные сгустки, которые беспорядочно мечутся, втягиваясь в неистовый танец частичек серого варева. Сгустков становится все больше. Они растут, выпуская уродливые отростки, сливаются друг с другом, и, наконец, воцаряется абсолютный мрак, словно весь мир проваливается в бездонный колодец...

Немногие догадались бы об уникальности «Малютки Энни» с первого взгляда. Большая часть аппаратуры была скрыта внутри двухметрового ложа с овальным углублением. Приподнятое изголовье соединялось с рабочим местом оператора. В углублении неподвижно лежал человек лет шестидесяти пяти-семидесяти. Он был обнажен по пояс и опутан целой сетью проводов и прозрачных трубок. Провода заканчивались датчиками-присосками и вживленными в кожу пациента электродами, по трубкам подавались сложные растворы.

— Хотел бы я знать, что он сейчас чувствует, — задумчиво произнес Эбингер.

— Неужели вам это интересно, профессор? — отозвался Коуни, не отрывая взгляд от самого большого экрана. — Да ничего он не чувствует. Ни-че-го! Его мозгом полностью заправляет «Малютка», и это продлится еще минут шесть. Знаете, профессор, я предпочел бы узнать, что творится в вашей голове. Ведь вы на грани величайшего успеха, не так ли?

Профессор Эбингер промолчал. Он недолюбливал своего ассистента. Коуни был отличным специалистом, но как человек оставлял желать лучшего.

В чернильной тьме возникает слабый проблеск, крошечное пятнышко призрачного света. Еще одно... Еще... Пятнышек уже много. Соединяясь, они образуют большой круг с размытыми краями. Тьма постепенно расступается. Центр круга светится все ярче, как будто струящееся откуда-то извне сияние, пробиваясь через множество полупрозрачных перегородок, растворяет их одну за другой. И вдруг невидимая рука резким движением сметает оставшиеся перегородки. Нестерпимая световая вспышка!

— А-а-а! — Человек, опутанный сетью проводов, корчится, мотает головой, вжимается всем телом в ложе, пытаясь спастись от беспощадных лучей. Но почему-то не догадывается или просто не в состоянии сделать самое простое — закрыть глаза.

Вопль пациента заставил Эбингера вскочить. Какое-то время профессор лихорадочно соображал, что произошло, затем кинулся к выключателю. Комната погрузилась в темноту, и крик оборвался, словно захлебнувшись.

— Что случилось, профессор? — Эбингер услышал, как ассистент на ощупь пробирается к нему через нагромождения приборов.

— Он пробудился и открыл глаза.

— Ну и что?

— И увидел свет. Я знал, что сознание вот-вот должно к нему вернуться, но такой бурной реакции не ожидал. Честно говоря, в первый момент она сбила меня с толку.

— Значит, это безумный крик — из-за какой-то несчастной лампочки? Надо же... А как вы догадались?

— Сам не знаю. Какое-то озарение. Наверное, просто поставил себя на его место. Я содрогнулся, когда понял, что после полного мрака лампочка должна его просто ослепить. Показаться каким-то огненным чудовищем...

Коуни хмыкнул.

— Вы слишком впечатлительны, профессор. Ну хорошо, сейчас я сделаю ему повязку на глаза, и можно будет включить свет.

17 февраля

Квартира профессора Уигтона

Рэй Уигтон подошел к окну и остановился, обхватив руками плечи.

— Грег, — глухо произнес он, — позавчера я был у врача.

Эбингер взял бокал и пригубил вино. Восхитительно! Да, его друг знал толк в благородных напитках. Хотя теперь был вынужден держать их только для гостей...

— Что же он тебе сказал?

— Ничего хорошего. Посоветовал лечь на детальное обследование.

Эбингер вновь поднял бокал и залюбовался игрой солнечных бликов в янтарной жидкости.

— В чем же дело? Мой центр всегда к твоим услугам. Может, где-то и есть лучшие условия, но я сомневаюсь. Персонал отборный, оборудование — фантастика. Мой обычный клиент — это средних размеров денежный мешок. Так вот, тебя я помещу в палату для «тяжеловесов». Такого комфорта, как там, простые смертные и во сне не видели!

— Это бессмысленно.

Эбингер удивленно поднял брови и поставил бокал на место.

— Почему?

— Слушай, Грег, — Уигтон обернулся, — давай не будем обманывать друг друга. Мы оба пожилые люди, и ты отлично знаешь, чем я болен. Потому-то и наслаждаешься вином в одиночестве. А я... С годами у меня вырабатывалась ненависть к медицине. Сначала врачи запретили мне курить. Потом — пить. Наконец посадили на тошнотворную диету. Я опасаюсь, что скоро они лишат меня самого главного.

Эбингер нахмурился.

— Что же тебе еще могут запретить? — спросил он. — Дышать?

Уигтон покачал головой.

— Думать, Грег, думать. В сущности, дышать и думать — для меня одно и то же. Я жив, пока под этой черепной коробкой рождаются мысли. Стоит врачам оторвать меня от работы — и я превращусь в обыкновенную брюзжащую развалину. Это будет конец. Конец еще до физической смерти. — Уигтон сжал кулаки. Его костистое лицо напряглось. — Помоги мне. Помоги, Грег! — Он покачнулся.

Эбингер вскочил.

— Что с тобой, Рэй?

— Ничего. — Уигтон овладел собой. — Садись. Я пригласил тебя не затем, чтобы скулить, как околевающий пес, жалуясь на старость и болезнь. Ты действительно можешь мне помочь.

Уигтон подвинул кресло и сел. Какое-то время он, словно видел в первый раз, разглядывал свои руки — мелко трясущиеся, с морщинистой кожей и набухшими венами. Затем поднял голову.

— Вот что, Грег. Я немало походил по врачам и знаю, что протяну еще год-полтора, в лучшем случае — два. Но от работы меня могут отлучить уже вот-вот. И, скорее всего, навсегда. А ты знаешь, что для меня значит бросить ее?

— Представляю, Рэй.

— Ничего ты не представляешь! Для этого надо быть физиком, и не простым, а одержимым. Теория единого поля — тот орешек, о который обломали зубы величайшие умы. Сам Эйнштейн посвятил ей последние годы жизни, но так и не смог добиться успеха. А я смогу! Предварительная работа уже проделана, остался последний решительный рывок, мозговой штурм! Ты меня понимаешь?

— Не волнуйся так, — Эбингер сделал небольшой глоток. — Понимаю, и очень хорошо. Помню, решал одну заковыристую проблему в трансплантологии. Такие светила отступились! А я не сдался — и утер всем нос. Это трудно с чем-то сравнить, но, кажется, был момент, когда сам себе казался богом!.. — Он помолчал. — Ты считаешь, что я могу тебе помочь. Чем же?

— Я слышал, Грег, что ты... Что твоя машина готова. Я имею в виду «Малютку Энни».

Эбингер поставил бокал — так резко, что несколько капель выплеснулись на столик.

— Черт побери, Рэй! Да, готова, но... Откуда ты знаешь о ней? Я преднамеренно избегал шумихи — знаешь ведь, как она вредит делу. Твердо решил никому ничего не сообщать до конца испытаний. Никому, даже близким людям!

Уигтон усмехнулся.

— Похвальная предосторожность, я бы и сам так поступил. Но кое-что, как видишь, просочилось. И раз уж это произошло... Грег, ты помнишь, сколько мне было лет, когда я опубликовал ту нашумевшую статью о природе слабых взаимодействий?

— Кажется, тридцать два...

— Именно! С тридцати и, пожалуй, до сорока пяти — это были фантастические годы. Удавалось абсолютно все, устои науки трещали, где бы я ни начинал их крушить. Новые мысли кипели в моем котелке так часто, что развивать каждую не хватало времени. И я щедро подбрасывал некоторые свои идеи коллегам — знал, что всемирная слава мне и так обеспечена. Какое было время! — Уигтон вздохнул. — А теперь... Котелок почти остыл. Мне приходится порой тратить годы на проблему, с которой раньше разделался бы за несколько месяцев. Если бы я начал свою главную работу тогда... — Он помолчал. — Слушай, Грег, твоя «Малютка» должна возвратить мне эти годы.

У Эбингера вытянулось лицо.

— Возвратить эти годы?.. Слушай, Рэй, ты слишком упрощенно понимаешь принцип работы моей машины. Она не...

— Грег! — перебил его Уигтон. — Сейчас объясню. Разумеется, твоя «Малютка» — не машина времени. Но у нее, насколько я понял, есть одно замечательное свойство. Она может, пробиваясь сквозь пласты памяти, добраться до нужного — того, который захочет пациент. И он не только вспомнит то, что происходило с ним в далеком прошлом, но и вернет себе интеллектуальный уровень тех лет. Я ничего не напутал?

— Да, в общем-то, нет... Но, Рэй, ведь смысл работы машины вовсе не в этом. Можно, конечно, купить компьютер, чтобы с его помощью решать примеры на сложение и вычитание. Только зачем? Вот и «Малютка» создавалась под совершенно иные задачи. Ее назначение в том, чтобы излечивать тяжелейшие психические заболевания!

— Знаю, Грег. Но меня интересует лишь то ее свойство, которое я назвал. Пусть «Малютка» воскресит прошлое! Я должен повторно пережить тот интеллектуальный расцвет. Плевать на мои старые потроха — с ними уже ничего не поделаешь. Но мозг... Надо, чтобы он соображал, как у тридцати-тридцатипятилетнего человека. Сделай это!

Эбингер долго разглядывал недопитый бокал.

— Хорошо, Рэй, — наконец ответил он. — Тебе я отказать не могу. Но хочу предупредить. Видишь ли, «Малютка» может пробудить в твоем мозгу любые воспоминания. В том числе и крайне неприятные. Те, которые ты считаешь полностью погребенными. Не боишься?

— Пусть, Грег! — Уигтон упрямо тряхнул головой. — Я согласен на все.

— Ну что ж. — Эбингер поднялся. — Испытывать «Малютку» осталось недолго — месяца полтора. И если все пройдет успешно... Ты станешь первым ее пациентом, Рэй!

5 апреля

Медицинский центр имени Дональда Уэрта

— Проклятье! — вырвалось у Коуни.

— В чем дело? Что слу... — Эбингер не закончил фразу. Он уже увидел светящуюся на экране колонку цифр. — Отклонение! Неужели машина ошиблась?

— Так и есть, черт возьми! — Коуни был, казалось, зол на весь свет. — Целый день пошел насмарку!

— А как пациент?

— Да что ему сделается? Полеживает себе, а ты тут возись!

— Прекратите брюзжать, Коуни. Займитесь лучше своим делом, — непривычно резко произнес Эбингер. Его начали выводить из себя манеры ассистента.

Конечно, они надеялись, что все пройдет гладко. Но чего только не бывает в первый раз! Машина отклонилась от заданных параметров. Ее нейрощупы забрались слишком далеко в память Уигтона, вскрыли ее глубинный пласт. В то время Рэю еще не было и двадцати — каких-нибудь восемнадцать-девятнадцать. Это позже о нем заговорит весь мир, а пока он — обыкновенный, ничем не примечательный студент...

Послав ассистента проверить вспомогательные приборы в соседней комнате, профессор сел на его место. Так и есть: Уигтон «впал в юность». Сейчас он выкарабкивается из небытия, пытается осмыслить новую реальность, не догадываясь, насколько она призрачна.

Эбингер вспомнил тот, полуторамесячной давности, разговор, и у него сжалось сердце. Что сейчас чувствует Рэй? Какие воспоминания вызвала «Малютка»? Радостные? А может, трагические? Говорят, что врачам дозволено все: перед ними обнажают и тело, и душу, открывают тайны, которыми не поделились бы ни с кем другим. Но копаться в памяти, выискивать то, что она благоразумно решила похоронить? Стоило ли соглашаться на это?

Он задумался. Ошибка машины, конечно, не фатальна, но... Похоже, Коуни ворчал не зря: день действительно пропал впустую. Хотя... Кажется, кое-что еще можно сделать. Если из режима «гамма» перейти в «дельту», машина нащупает другой слой памяти — лет на десять позже этого. Интересная возможность, надо бы обдумать...

Еще раз взглянув на спокойное, безучастное лицо своего друга, Эбингер начал снимать показания многочисленных датчиков.

Свет исчезает, но мрак — всепоглощающий, первозданный мрак — не восстанавливается. В пространстве медленно плавают пульсирующие, подобно живым организмам, красочные пятна. Между ними суетливо носятся маленькие искрящиеся крапинки. Пятна соприкасаются друг с другом, образуя фантастические цветовые сочетания, дробятся, вытягиваются длинными разводами. И наконец сливаются в одно необъятное лучезарное пятно. Оно играет бликами, как радужная пленка на поверхности воды.

Маслянистая пленка на воде... Это первый осмысленный образ, возникающий у человека на пластиковом ложе. Он пытается вспомнить еще что-нибудь, но безуспешно. Перед глазами все та же картина. Неужели ничего не изменится? Возможно ли, чтобы весь мир состоял из этого переливчатого мерцания?

Собирая воедино разрозненные крупицы пробуждающейся памяти, человек мучительно ищет ответа. И вдруг из-за радужной завесы на него обрушивается нарастающий, как лавина, поток образов, понятий, сравнений. Сознание возвращается и начинает вершить свою титаническую работу, составляя из множества отрывочных, меняющихся, как в гигантском калейдоскопе, эпизодов одну-единственную цельную, правдивую картину. Лишние, нарушающие эту картину, детали отступают на задний план, блекнут, исчезают. То, что остается — это жизнь. Не подобие ее, не последовательность кадров, сделанных искусным оператором, — жизнь! Настоящая, полноценная. Помолодевший Рэй Уигтон вступает в нее, готовый заново пережить одно из ее прекраснейших, вечных, как она сама, таинств.

Ночь. Теплая летняя ночь. В вышине дружелюбно подмигивают крошечные фонарики звезд. Над спокойным, ровно дышащим морем повисла половинка луны. На каменистый берег нехотя накатываются медлительные волны... Рэй держит руки Мэгги в своих, смотрит на нее и проклинает себя за молчание. Все слова, приходящие на ум, кажутся ему жалкими и невыразительными. Нужны другие слова — необыкновенные, возвышенные. Только ими может Рэй поведать о своем чувстве, захватившем его с той самой минуты, когда он увидел Мэгги. Увидел и стал неотступно ходить за ней, еще не смея приблизиться, но уже страшась потерять...

Он перебирает копилку слов, все еще надеясь высмотреть среди потертых медяков золотые монеты. И тут Мэгги сама приходит ему на помощь.

— Рэй, — ее голос мягок, как плеск волны, — как здорово, что ты привел меня сюда. Настоящее волшебство! Знаешь, у меня ведь раньше и желания такого не возникало — прийти ночью на берег моря. А теперь думаю, что многое потеряла. Эти звезды... Я к ним никогда не приглядывалась, но теперь мне кажется, что они живые. Да-да, не смейся! Здесь все живое — и луна, и море. Море, пожалуй, даже живее тебя. Оно постоянно что-то шепчет, а ты молчишь, словно воды в рот набрал.

— Ну... — выдавливает Рэй. И тут же находится: — А я и не собираюсь ничего говорить. Я тебя сейчас поцелую!

— Ага, вот ты что задумал! — Мэгги высвобождает свои руки и улыбается. — Но это еще надо заслужить. Ну-ка, догони меня! — Она отпрыгивает в сторону и бросается бежать по берегу. Рэй, недолго думая, кидается за ней. Наконец запыхавшаяся Мэгги останавливается, он налетает на нее, подхватывает на руки, начинает кружить. Девушка шутливо отбивается. Рэй отпускает Мэгги. Она тут же прижимается к нему. Задыхаясь от волнения, Рэй подбирает слова. Сейчас он скажет ей... Сейчас...

— Знаешь что, Рэй, — неожиданно произносит Мэгги, — давай искупаемся. Представь себе: ты, я, бескрайнее море — и больше никого! Мы поплывем... о, придумала — к Полярной звезде. Ты ведь мне сейчас ее покажешь, правда? Мы будем плыть к ней, просто так, ни о чем не думая и никуда не сворачивая, вечно плыть навстречу! Рэй, я совсем ошалела, не знаю, что со мной творится! — Мэгги нагибается, чтобы расстегнуть босоножки.

Рэй смотрит, как она снимает одежду, складывает ее на большом, обкатанном волнами камне, подходит к воде.

— Раздевайся, Рэй! Мы поплывем к Полярной звезде!

Ее тело, облитое мягким лунным светом, прекрасно и загадочно. Длинные волнистые волосы, рассыпанные по плечам, серебрятся. Рэй зачарованно смотрит на Мэгги. Она входит в воду, оборачивается.

— Ну что же ты? Я жду!

Рэй раздевается и подходит к ней. Она проводит ладонью по его плечу:

— Поплыли? — И, не дожидаясь ответа, берет его за руку, тянет за собой...

Эбингер плавно менял настройки.

— Так... Так... — приговаривал он. — Добавим нашему юноше еще год... И еще... И еще один... Все, пока достаточно.

Теперь Рэю было около тридцати. Он уже защитил докторскую диссертацию, работал в одном из физических институтов, добился заметных успехов, а впереди его ждала череда подлинных триумфов. Эбингер мог для верности «состарить» друга еще лет на пять. Но он не был уверен, что «Малютка», уже допустившая серьезный промах, выдержит такую нагрузку. Ладно, на сегодня хватит и этого. Одно плохо: в какой-то момент оба слоя памяти, разделенные десятком лет, пересекутся. Такая уж особенность у режима «дельта...»

Вода, нагретая за день щедрым солнцем, ласкает тело. Над головой светятся тысячи звезд, ярких и не очень, но каждая кажется крохотным чудом. Рэй поворачивает голову к Мэгги, ловит ее улыбку и улыбается в ответ. Они плывут...

И вдруг что-то меняется. В самом уголке сознания неожиданно возникает легкое беспокойство, совершенно неуместное сейчас, когда весь мир представляется исполненным добра. Это беспокойство — как первый симптом надвигающейся беды.

Симптом оказывается безошибочным. Чувство тревоги не исчезает, пульсирует крохотным шариком где-то в мозгу. Рэй мучительно напрягает память, пытаясь понять, что случилось. И вдруг разгадка приходит сама собой. Она вырывается из каких-то наглухо закупоренных до поры до времени тайников сознания, и в мозгу, обжигая его своим зловещим смыслом, вспыхивают два слова: «Юджин Беннет».

Имя и фамилия... Рэй еще вспоминает, кому они принадлежат, пробует сообразить, что в них жуткого, а прямо перед ним, в воздухе, на фоне звезд уже возникает подсказка. Это лицо белобрысого очкарика с оттопыренными ушами-лопухами и треугольной складкой над переносицей.

— Рэй, — говорит очкарик, скривившись, как от боли, — ты обокрал меня!

Это обвинение — словно удар в лицо. И тут Рэй вспоминает все.

Многие считали Юджина Беннета самым башковитым молодым ученым в институте. Он действительно был одарен сверх меры — и при этом одинок. Занятый своими формулами, часто говорил невпопад, совершал странные поступки и, испытывая за них жгучий стыд, все больше замыкался в незримую скорлупу. Женщины не обращали на него внимания, мужчины называли пришибленным и тоже старались обойти стороной.

Пожалуй, единственным, кто более-менее часто общался с ним, был Рэй Уигтон. И неудивительно, что именно ему Юджин как-то поведал открытую им формулу.

— Она, конечно, не потрясет устои, но всколыхнуть — всколыхнет! — убежденно говорил Юджин, вышагивая по комнате и каждые несколько секунд поправляя очки. — Представляю, что начнется, стоит ее обнародовать! Вот только немедленно вкусить славы я не готов.

— Это еще почему? — удивился Рэй. Он никогда не считал себя завистником. Но сейчас, восхищенный красотой формулы, представил, какие почести обрушатся на этого нескладного очкарика — и в груди как будто шевельнулась холодная скользкая жаба. Неужели она жила там всегда и только дремала, ожидая случая?..

— Хочу все многократно перепроверить, — ответил Юджин. — Подтвердить экспериментально, и одним опытом тут не обойтись. На все это потребуется время. Думаю, публикация будет не раньше, чем через год. А то и позже.

— Целый год! — воскликнул Рэй, и жаба в его груди принялась раздуваться. Тогда-то он и решил украсть формулу. Какие, к черту, проверки, когда все очевидно! Пока этот чокнутый будет тянуть с публикацией, его уравнение кто-нибудь непременно откроет заново. Можно назвать по меньшей мере пару-тройку светил, занятых той же проблемой. Ну уж нет, господа... Не успеете!

Работа, опубликованная доктором Уигтоном, вызвала фурор в научном мире. А Юджин Беннет, убежденный трезвенник, впервые в жизни напился и пришел к счастливчику выяснять отношения.

По правде говоря, Рэй не ожидал этого визита. Он думал, что Юджин, как и подобает такому слизняку, утрется и скромно отойдет в сторонку — открывать новую формулу. Но, на свою беду, под воздействием алкогольных паров слизняк осмелел.

«Хорошо, — с холодной яростью подумал Рэй. — Хочешь правды, неудачник? Так получи ее!»

И он выложил Юджину правду. О том, что в науке все решает приоритет. Что среди коллег, готовых душу заложить ради славы, клювом не щелкают. Что при желании уважаемый борец за истину может обратиться в суд. Ничего, разумеется, не добьется, но, кроме прозвища «Пришибленный», получит еще одно — «Сутяга...»

Выслушивая все это, Юджин по-детски всхлипывал и без конца поправлял очки. Ушел полностью раздавленный, а утром... Утром он выбросился из окна своей квартиры на семнадцатом этаже...

Никто не мог понять, почему талантливый физик вместо успешной карьеры предпочел превратиться в кровавое месиво. Никто, кроме доктора Уигтона.

Настоящих, законченных мерзавцев чужие трагедии не волнуют. Но Рэю было до них далеко. И маска прожженного циника, которую он надел, совершив свою единственную большую подлость, немедленно расползлась в клочья.

Жаба в груди судорожно дернула лапками и лопнула, а на ее месте образовалась холодная мертвящая пустота. Представляя, что чувствовал бедняга, стоя в распахнутом окне, Рэй содрогался от ужаса. Дыра в груди все росла, и он начал задыхаться. Днем еще пытался убедить себя, что это всего лишь самовнушение, но ночью начинался кошмар. Стоило выключить свет — и в комнату слетались крылатые демоны. Издавая мерзкие звуки, напоминающие хохот гиены, они устремлялись к жертве, чтобы высосать из ее легких остатки воздуха...

Мучения были невыносимы, но в конце концов Рэй придумал, как спасти рассудок. Он просто заставил себя забыть, что жил на свете молодой ученый Юджин Беннет. Образно говоря, прогнал его по лабиринту памяти, вытеснил в какой-то тупичок и завалил ход увесистыми бетонными глыбами.

Какое-то время оскорбленный дух Юджина еще взывал о справедливости, пытаясь разгрести завалы. Но, обессилев, в конце концов смирился и затих. У демонов после этого отсохли крылья, и они перестали беспокоить Рэя. Жуткая дыра стянулась в точку и исчезла, не оставив даже рубца. Рэй вновь задышал полной грудью, а увидев, какие удивительные следствия можно вывести из чудо-формулы, с головой погрузился в работу.

Но прошлое имеет свойство возвращаться. Отдавая себя во власть «Малютки», Рэй и представить не мог, какой скелет она вытащит из шкафа...

— Ты обокрал меня! — повторил Юджин Беннет.

Рэй сделал глубокий вдох и нырнул. Когда он спустя минуту вновь оказался на поверхности, Мэгги была близка к истерике.

— К-к... К-к-к... — Ее трясло, словно вода из теплой, как парное молоко, стала обжигающе ледяной. — К-куда ты пропал?!

Он подплыл к ней и обнял одной рукой за плечи.

— Нам пора обратно, Мэгги. К берегу.

— К-к берегу? Хорошо. А... А... А как же Полярная звезда?

Он не успел ответить — в воздухе вновь появилось худое лицо со смешными ушами-лопухами.

— Ты негодяй, Рэй, — сказал Юджин и, сняв очки, протер глаза. — В тот вечер я не мог тебе всего высказать, но теперь... Будь ты проклят!

— Нет! — заорал Рэй.

От его вопля Мэгги затрясло еще больше.

— Что с тобой? Рэй, миленький, тебе плохо?

Он снова не успел ответить.

— Как ты мог? — с болью в голосе спросил Юджин, и скорбный треугольник на его лбу обозначился еще четче. — Если геенна все-таки существует, тебе в ней самое место!

— Нет!.. Нет!.. Нет!.. — Рэй зажмурился, чтобы не видеть свою воплощенную совесть. И уши бы заткнул, но надо было грести. Он доплыл до берега, выбрался из воды и, шатаясь, как пьяный, побрел по камням.

— Рэй! — хлестнул его сзади крик Мэгги.

Он обернулся и хотел шагнуть к девушке, но между ними тут же материализовалась знакомая фигура.

— Теперь тебе от меня не избавиться, — как-то буднично, совсем не угрожающе произнес Юджин. — Не надейся, что снова сумеешь забыть. Придется жить с этим всегда.

— Нет!!!

Этот иступленный крик заставил Эбингера вздрогнуть. Он оторвался от экрана, обернулся и похолодел.

Рэй Уигтон, сорвав повязку, совершал короткие, но мощные рывки. Ничего хуже он сделать не мог. При каждом движении рвалось до десятка присосавшихся к нему тончайших щупалец машины. А это означало, что из человека, только что составлявшего с «Малюткой» единое целое, ручейками вытекает жизнь.

— Нет! — так же истерично выкрикнул Уигтон и, сделав новый, на пределе сил, рывок, отделился от ложа.

Эбингер застонал, как будто это из его тела, разрывая ткани, выдирались электроды и питающие трубки.

— Коуни, бегите сюда! — закричал он, парализованный ужасом.

Уигтон был страшен. Безумное лицо с невидящими глазами, трясущиеся руки, сочащиеся из свежих ранок струйки крови...

— Нет! — прохрипел он, делая шаг к двери.

На его пути возник Коуни, но, как и шеф, застыл на месте.

— Нет! — Хрип перешел в бульканье. Уигтон согнулся пополам, из его рта хлынула кровь.

Эбингер и Коуни расширенными глазами наблюдали за агонией. Было ясно, что это конец, и сделать ничего нельзя.

Уигтон поднял искаженное лицо. Его губы шевельнулись, как будто он собирался произнести какое-то коротенькое односложное слово. Но звука не послышалось, и лауреат Нобелевской премии Рэй Уигтон, признанный всем миром гений, мягко, как тряпичная кукла, рухнул на пол. Не требовалось даже подходить к нему, чтобы констатировать смерть.

Коуни повернулся к шефу.

— Он сошел с ума. — Его голос дрожал. — Он сошел с ума, профессор! Это же самоубийство!

Эбингер долго не отвечал.

— Знать бы, что ему встретилось там... — произнес он наконец, выделив последнее слово. — Нет, лучше не знать. Думаю, Рэю не оставалось ничего другого, как сойти с ума. Боже, ведь я предвидел, предвидел! — Эбингер с силой прижал руки к лицу.

На панели «Малютки Энни» неподвижно и страшно горел кровавый глаз аварийного индикатора...