"Арбузов ужасен”, — написал мне по электронной почте знакомый питерский драматург. Увы, мне пришлось с ним согласиться, ибо никогда не была поклонницей ни “Иркутской истории”, ни “Старомодной комедии”. Отторгала эту драматургию от себя как нечто совсем чужое. Как-то, еще задолго до перестройки, довелось в одном из московских театров посмотреть знаменитую арбузовскую пьесу “Мой бедный Марат”. Свидетельствую — ничего не осталось от того посещения, ничто не запало в душу и не зацепилось в сознании. Значит, — делаю вывод, — не дал мне спектакль “питательного” — того, чем, по слову Блока, должно быть насыщено искусство — литература, театр.
 |
Перед походом в бостонский Центр искусств перечитала арбузовскую пьесу — и снова подивилась храбрости постановщика спектакля Лили Левитиной: что нашла она в этом очень советском произведении? И в самом деле: в издыхающем от голода блокадном Ленинграде юный герой ругает еще более юную героиню, что она мало помогает окружающим бедолагам. Потом этот же герой в жажде подвига и самоутверждения уходит на войну и возвращается со звездой героя, а девочка, по имени Лика, становится врачом, мечтая, что 20-й век “победит все болезни”. Правда, если вчитаться в пьесу, можно увидеть, что автора, больше чем что-либо другое, волнуют взаимоотношения трех героев, вначале совсем зеленых, после войны повзрослевших и обретших зрелость в 50-е годы. Именно этот любовный треугольник — Лика, Марат и Леонидик, вернее, психологические пертурбации, внутри него происходящие, и являются подлинным двигателем действия. Уверена, что они-то и сделали пьесу столь популярной еще в советские времена.
Да, но сейчас и времена другие, и песни на дворе новые, да и страна, в которой играют пьесу, (кхе, кхе) — иная. Страна, которая всегда считалась да и — что греха таить? — продолжает считаться полной противоположностью России, ее постоянным, иногда тайным, иногда явным оппонентом, ее, если хотите, “антигероем”. Никого бы здесь, в Америке, не удивило, если бы “на русскую тему” было показано что-то чернушное, какой-нибудь ужастик о российских трущобах-коммуналках, о преследованиях “инородцев”, о нищих стариках и вышедших на промысел студентках. Не удивило бы, как не удивляют статьи, появляющиеся в “Нью Йоркере”, о близком вырождении и гибели россиян от СПИДа и прочих напастей, как не удивляет напечатанный в том же престижном журнале рассказ о легендарном Иване Павлове, решившем якобы провести “собачьи” эксперименты на своем брате. (Проверяла: в рассказе все сплошная выдумка, начиная от брата Николая, которого у Павлова не было, до аристократических родителей вместо реальной семьи священника). Но это к слову. Повторяю, сегодняшняя Америка, как правило, слышит о России в основном страшилки или абсурдные смешилки.
И вот бостонский режиссер выбирает для показа американской публике (спектакль идет на английском языке) пьесу, написанную с явно советских позиций. На что рассчитывала Левитина? Понимала ли степень риска? Этот вопрос я задавала режиссеру задолго до премьеры, когда еще шли первые репетиции. Лиля четко обосновала свой выбор:
“Мне захотелось попробовать выстроить свою работу, отталкиваясь от конкретного времени и места, в знакомом предметном мире. Боюсь самоповторения, эксплуатации старых наработок. Попытка ступить на новую территорию — хорошее средство от клише”.
Она вступала со мной в спор по поводу “несовременности” пьесы.
“Не согласна, что пьеса не современна или далека от американской действительности. Герои “Марата” обладают чёрно-белым представлением о том, “что такое хорошо и что такое плохо”. И пусть оно, это представление, как в детском дидактическом стишке, ограничено или основано на ложных посылках, ему можно позавидовать. Можно позавидовать тому, что они не сомневаются в справедливости идущей войны. Можно позавидовать их рыцарскому кодексу чести. “Moral clarity” — ясность в вопросах морали — весьма наболевшая тема”.
Ну хорошо, — думала я, — положим, американцам, которых потчуют фильмами и спектаклями, где традиционная мораль явно размыта, пьеса может понравиться своей наивной чистотой, ну а русским, русским, которые знают не понаслышке про “двойные стандарты” советского общества, не покажется ли все происходящее на сцене ловким обманом, спекуляцией?
Но скажем несколько слов о самой пьесе. Переведенный на английский, “Мой бедный Марат” получил название “The Promise”, что по-русски звучит как “Обещание”, или “Обещанное”. Для такого названия, пожалуй, есть основания. В пьесе герой-протагонист Марат спрашивает Лику и Леонидика, выполнили ли они обещанное? осуществили ли свои мечты? счастливы ли?
Подобный вопрос, как мы помним, задавал Господин своим слугам, после того как выдал им денежки-таланты. Слуги должны были отчитаться, на что эти таланты потрачены, и нерадивый, свой талант зарывший, был наказан. В пьесе Арбузова “нерадивыми” оказались все трое: и сам вопрошающий Марат, и вопрошаемые им друзья еще с блокадных лет. В чем причина, что они, выжившие в холоде и голоде ленинградской блокады, себя не осуществили, отступились от своей мечты, выдохлись в борьбе с жизнью? Наверное, был бы Арбузов диссидентом, написал бы он “социальную драму” о невозможности осуществиться в этой стране и в такое время. Но нет, автор пьесы, как уже было сказано, отнюдь не диссидент, писатель вполне советский, главная вина возлагается им на самих героев, допустивших некий человеческий промах и за него поплатившихся. В чем же он, этот промах? А вот в чем: герои не пошли навстречу своей любви. Марат любит Лику, а Лика любит Марата, они встретились в маленькой неотапливаемой комнатенке блокадного города — шестнадцатилетняя девочка и семнадцатилетний пацан — с тем, чтобы никогда больше не разлучаться. Но разлучились, и разлучником стал их общий друг Леонидик, случайно в один из блокадных дней забежавший в их комнатенку и спасенный ими от голодной смерти. Вся пьеса представляет собой путь Лики и Марата друг к другу, завершающийся апофеозом — их соединением. Такой концовкой автор дает нам понять, что для его перешедших через тридцатилетний рубеж героев далеко не все потеряно и что с этого момента и начнется для них подлинная жизнь. Она, эта настоящая жизнь, по всей видимости, должна отдать им то, что обещала в самом начале.
Чем яснее я осознавала смысл арбузовской пьесы, тем неуютнее мне становилось. Сумеют ли режиссер и актеры убедить публику, что такой выход самый оптимальный? Все же за скобки выводится жизнь еще одного человека — Леонидика, по собственному признанию, не мыслящего своей жизни без Лики. Мучил меня извечный русский вопрос о возможности гармонии, в основании которой заложена хоть одна слезинка...
И вот — спектакль.
С самого начала действие захватывает, не дает опомниться и передохнуть. Молодые актеры играют на едином дыхании и в таком ритме, который можно выдержать только в их возрасте. Два часа пролетают как две минуты, и трудно даже помыслить, что в таком бешеном напряжении можно сыграть еще один спектакль этим же вечером. Но играют — и с той же молодой, не знающей жалости к себе самоотдачей.
Назову имена трех американских актеров, воплотивших в спектакле образы русских ребят, они были выбраны Левитиной со снайперской точностью. Это, в первую очередь, Сара Петерсен, чья Лика первого действия — девочка с глубоким лучистым взглядом и двумя светлыми забавно торчащими косичками, легко и свободно перевоплощается в миловидную студентку послевоенных лет, а затем в не очень счастливую даму-медичку, “неосвобожденную” заведующую отделением городской больницы. Сара-Лика держит на себе спектакль, исходящие от актрисы флюиды изливаются на партнеров-мужчин и на зрителей. Полагаю, что Сара Петерсен, если не изменит своему актерскому призванию, станет большой актрисой, ей по силам не только перевоплощение, но и передача тонких движений души, причем, не словом или жестом — взглядом.
Достойным партнером Сары выступает Уолтер Беленький, о чьих русских корнях можно догадаться по фамилии. Кстати, Уолтер изучал русский язык в Гарварде и может при случае сказать несколько русских фраз. Еще он проходил стажировку на летних мхатовских курсах Олега Табакова в Бостоне. Уолтер — под стать Саре — с минимальными затратами актерских средств великолепно передает внутренние состояния человека. К тому же у него великолепная пластика. Лечь на узенькую кушетку, свернувшись клубком, смешно поджать ноги под одеялом, не сумев-таки уместиться, еще раз попытаться улечься на крошечном пространстве, — актер проделывает эти движения и виртуозно и смешно. Подозреваю, что в этом актере скрывается не только драматический, но и комический талант.
Третий участник действа Джед Бейкер поначалу вызывал у меня смешанные чувства. Дело в том, что его “фактура” резко не соответствовала тому зрительному образу, который создался у меня при чтения пьесы. Мне представлялся этакий маменькин сынок, хлипкий и тщедушный очкарик, сочиняющий стихи и любящий сладкое. Эгоцентричный, сосредоточенный на себе и своих переживаниях, болезенно ревнивый, не пожелавший простить ни мать, вторично вышедшую замуж, ни отчима, спасшего его от голодной смерти, тайно отделяя ему, пасынку, часть своего скудного блокадного рациона.
Леонидик — в этом имени чудилось присутствие булгаковского Лариосика, простодушного и нелепого кузена из Житомира, прибывшего к киевским родственникам в самое неподходящее время. И даже в звучании слова Леонидик слышалось смешное несоответствие притязаний на взрослость и мужественность (все-таки Леонид!), истинной инфантильной сущности (о, этот коварный суффикс — ик!). Короче, сложный этот персонаж, как мне казалось, должен был вызывать у окружающих и смех, и жалость. Именно жалость, а не любовь, приводит Лику к Леонидику: из двоих она выбирает того, кто больше в ней нуждается. И вот в этой роли выступил Джед Бейкер — красивый, с вьющимися волосами, высокий и широкоплечий юноша, едва ли не гигант, особенно в сопоставлении с худеньким и невысоким Уолтером-Маратом. Воистину, Джеду пришлось нелегко. Посетив два спектакля, в самом начале и в конце, я видела, как вырос актер в своем исполнении, как точнее и продуманне стал к концу рисунок роли. Нет, Джед-Леонидик не вызывает ни смеха, ни жалости. В исполнении Бейкера Леонидик — человек, способный подняться над инфантилизмом, слабостью и беспомощностью во имя своей действительно большой любви к Лике. Может быть, Джеду в некоторых местах не хватает внутренней наполненности, драматичности, но в актерский ансамбль он бесспорно вписался.
Тому, что спектакль получился, способствовала слаженная работа коллектива единомышленников. Дело в том, что минчанка Левитина привлекла к работе своих друзей-земляков, с которыми работала еще в Минске. Здесь в Бостоне к этой компании присоединилась художник-костюмер москвичка Мария Коренева, со вкусом и пониманием одевшая героев, что было непросто, если вспомнить, что действие охватывает три разные “эпохи” — блокадный Ленинград, окончание войны и самый конец 50-х. Продуманные, быстро и эффектно сменяющиеся декорации, кадры из документальной хроники позволяют зрителям увидеть бытовой и исторический фон происходящего. Даже показанный в кинохронике Сталин не вызвал у меня раздражения, было понятно, что сделано это не в угоду “американцам”, просто за этими кадрами легко и безошибочно угадываются годы войны и те, что последовали за смертью тирана.
А еще в спектакле увлекает музыка. Давно замечено, что песни несут в себе запечатленное время. В этом смысле очень точно были выбраны “шлягеры” военной поры: “Синий платочек” и “Давай закурим”, в исполнении незабвенной Клавдии Шульженко; “Пять минут”, исполненные Людмилой Гурченко, и песня Пахмутовой “Главное, ребята, сердцем не стареть!”, напоминающая о надеждах и бодром оптимизме начальных лет “оттепели”. Музыкант и композитор Эмилия Ромм сработала профессионально: не только подобрала все вышеперечисленное, но и сочинила хорошую музыку, звучащую в самые ответственные моменты действия. Запоминается чудесный вальс “Лики и Марата”, лейтмотивом проходящий через спектакль; не зная, кто его автор, я терялась в догадках, перебирая имена знакомых композиторов. Оказалось — Эмилия Ромм, и как ни порадоваться, что работа над спектаклем помогла проявиться ее дарованию...
И еще есть в спектакле повторяющаяся музыкальная тема, сочиненная той же Эмилией Ромм. Тема эта — звук горна, то ли пионерского, то ли военного. Сам горн лежит на просцениуме как некий символ или напоминание, к нему 2 раза за спектакль подходит герой-протагонист: первый раз в момент появления в бывшем своем жилище, ставшем ныне прибежищем Лики, второй — в момент “страшного суда”, когда спрашивает друзей, осуществили ли они себя, счастливы ли.
И вот тут мы переходим к режиссерскому решению главной темы спектакля. Тема эта, как я ее понимаю, — верность самым простым и истинным человеческим чувствам, важнейшее из которых любовь. Марат, полагающий себя сильным мужчиной и убегающий от своего чувства в другой город, на Крайний Север, в строительство мостов, в конце концов признает свое поражение. Не терпящий красивых фраз, произносит: “Потеряв тебя, я все потерял”. Режиссер вместе с актерами уверяют нас, что никогда не поздно начать жить сначала, что “не надо бояться быть счастливыми”. Леонидик покидает “поле боя”, и Лика с Маратом остаются вдвоем, замерев в любовном объятии. На этой высокой ноте спектакль заканчивается. Итак, happy end, и даже Леонидик в этом спектакле, судя по выражению лица, радуется “освобождению” любимой женщины, а заодно и своему собственному: от опеки, от вечного присмотра, от положения взрослого “ребенка”. Кстати, о детях. Если мысленно продолжить судьбу героев, выйдя за границы пьесы, можно предположить, что Марат даст Лике то, чего не дал Леонидик, — радость материнства. И все же...
Будут ли наши герои счастливы? Счастливы в том смысле, что обретут не только любовь и возможность самоосуществления, но и душевную гармонию? В спектакле Лили Левитиной положительный ответ на этот вопрос, на мой взгляд, обусловлен некоторой схематичностью, внутренней ненаполненностью образа Леонидика. Зададимся вопросом: не будет ли этот “третий” постоянным немым укором для стремящихся к счастью Лики и Марата? Спроста ли автор вложил в уста уходящего Леонидика слова “До встречи!”? И не явится ли он в некий час к тем, им оставленным двоим, и не предъявит ли им свой счет? Может быть, вот этой драматичной ноты сомнения мне не хватило в спектакле. А в остальном... что ж — спектакль получился.
В этот раз режиссер Лиля Левитина выступила на “своей территории”: время и пространство, где проживают ее герои, — те самые, откуда родом она сама и ее довоенного рождения родители. Спектакль, сыгранный американскими актерами на английском языке, оказался очень русским; он трогает и ностальгически волнует бывших россиян, хотя, по моим наблюдениям, не только “русская”, но и “американская” часть публики выходила из зала в слезах. Что до советскости пьесы, то вот что приходит в голову. Идеалы, которым следуют герои, если освободиться от советской двойной морали и дурных напластований, пришли не только из нашего пионерского детства и рассказов Аркадия Гайдара. Они общечеловечны, и истоки их вовсе не в кодексе строителей коммунизма, гораздо древнее.
У гениального провидца Александра Блока есть слова: “Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни... и дальше: “... и жизнь отдаст нам это, ибо она — прекрасна”. Интересно, знал ли блоковское высказывание Алексей Арбузов?
Добавить комментарий