Сэнди оторвала взгляд от монитора и с видом классной дамы посмотрела на молодого репортера:
— Во-первых, это не мои слова, а Мишеля Монтеня. А, во-вторых, когда идет речь о шпионах, французского философа можно подредактировать.
Марк поморщился, словно, от щелчка по носу:
— Гм, и как же?
— Ни об одном человеке нельзя сказать ничего определенного, пока не открыты архивы спецслужб. А теперь — они уже открыты. Вот почитайте.
Она перебросила Марку перепечатку из британской «Индепенденс», в которой содержался ответ на официальный запрос в ФБР относительно слежки за Айзеком Азимовым, которого спецслужбы США подозревали в шпионаже на коммунистическую Москву. А основанием для таких подозрений в 1965 году стали списки американцев, которые якобы симпатизировали компартии Америки. В этих списках почему-то оказалась и фамилия Азимова. Контрразведка предполагала, что именно биохимик, профессор Бостонского университета Азимов мог оказаться советским агентом с кодовым именем Робпроф, который, предположительно, был по профессии микробиологом. Причем, распоряжение о «разработке» писателя-фантаста, известного своими независимыми взглядами, дал якобы сам всесильный директор ФБР Джон Эдгар Гувер.
Вся эта история уже была известна Марку, как и ответ ФБР, опубликованный в британской газете. Он запомнил даже фотокопию этого документа. Часть текста была затушевана черным цветом — наверняка самые интересные детали. В ответе также указывалось, что наблюдение за Азимовым было снято в 1967 году.
Марк вежливо отодвинул копию публикации на край стола:
— Я читал все это. Типичная фэбээровская отписка.
— Вы считаете, что в Москве, на Лубянке, вам дадут явки, пароли и адреса?!
Сэнди грозно приподняла брови, теперь в ней уже не было игривой светской львицы, а жесткий главный редактор журнала Look.
Но Марк Львов был не из тех, кто цепенел от взгляда начальства. Он вытянул свою гусиную шею и сказал, чуть наклонившись через стол:
— В Москве нет, а вот в Петровичах да.
Сэнди начинала терять терпение. Ей надоел этот спектакль. Впереди был тяжелый разговор с Советом директоров по поводу годового бюджета, а тут этот мальчишка играл с ней в кошки-мышки.
— Где эти ваши Петровичи? Это что, новое название Петербурга?
— Нет, это деревенька под Смоленском, где в 1920-м родился Исаак Азимов или, по местным документам, Исаак Юдович Озимов.
Не отводя глаз, Марк выдержал паузу, чтобы придать своим словам многозначительность.
— Я навел справки и связался с местным школьным музеем. В Петровичах есть человек, который готов рассказать об Азимове свою фантастически правдивую историю. Он так и сказал, «фантастически правдивую». В общем, вся поездка займет не больше недели.
Сэнди хмыкнула. Шеф-редактора было не так-то просто сбить с толку, когда речь шла о внеплановых командировочных.
— Не думаю, что нашим читателям это интересно. И потом про Азимова американцы знают все. Ну, какой он шпион! Типичный кабинетный профессор. Да, он был противником войны во Вьетнаме. Ну и что? Я тоже ходила на марши пацифистов, а в 72-м меня даже арестовывала полиция. Но вы не станете из-за этого называть меня агентом Кремля.
Марк с изумлением посмотрел на Сэнди, признание начальницы еще раз напомнило о ее возрасте. Стройная, спортивная, в свои 60 она выглядела лет на 15 моложе. Он хотел сказать комплимент ветеранше антивоенного движения, но побоялся, что это будет выглядеть мелким подхалимажем. Вместо этого он ляпнул:
— Но вам же не платили Советы за ваши протесты. А Азимов получал шикарные гонорары из России. Там его книги печатались миллионными тиражами.
— В таком случае запишите в советских агентов: Стейнбека, Хемингуэя, Брэдбери да еще дюжину наших классиков.
Марк промолчал. И Сэнди показалось, что он сдался. Это был сигнал.
— Все, разговор окончен. Займитесь-ка лучше новыми проделками русской мафии на Брайтоне. Накануне муниципальных выборов это будет хорошо продаваться.
Репортер скривился, как ребенок, которому вместо конфетки подсунули горькую пилюлю.
— В таком случае, я лучше возьму давно обещанный мне отпуск за прошлый год и полечу в Москву за свой счет, — уже стоя в дверях, заявил Марк.
Когда он ушел, Сэнди вызвала секретаршу Рэйчелл Роуз, и выплеснув при ней все свое раздражение на Марка, распорядилась с понедельника отправить в отпуск мистера Львова.
Рэйчелл недолюбливала этого «выскочку Львова» и ее не надо было тянуть за язык, чтобы подлить масла в огонь.
— Я слышала его родители русские, — поморщилась Роуз, от чего ее лицо, покрытое густым слоем макияжа, сразу стало старше на десять лет.
Сэнди заметила эту перемену. Она была ровесницей Рэйчелл и потому не позволяла себе хмуриться, даже когда ее выводили из себя сотрудники.
— Не совсем. Они еврейские эмигранты из России.
Рэйчелл, не видя большой разницы, только пожала плечами:
— Все равно — красные.
Когда Рэйчелл была еще ребенком, ее отец, фермер в Оклахоме, любил повторять, что хороший красный — мертвый красный. Девочка живо представляла себе заокеанских краснокожих с перьями в голове и боевой раскраской как в голливудских вестернах:
— Они что похожи на индейцев?
— Хуже. Они азиатские дикари, которых нельзя пускать в приличное общество.
Приличным обществом отец считал свою компанию в баре, где фермеры после работы любили промочить горло, сыграть в карты, а потом на заднем дворе — бэкъярде, устроить пальбу по пустым бутылкам.
Рэйчелл видела индейцев, но никогда не видела русских в Оклахоме. Первого выходца из России она встретила уже в Нью-Йорке. Потом на Манхэттене, в Бруклине и на Лонг-Айленде она встречала много русских. Они были разные: блондины и брюнеты, смешливые и сердитые, маленькие как вьетнамцы и рослые как скандинавы. Но она легко определяла их всех по резкому рубленому акценту и помнила слова отца, что русских нельзя пускать в приличное общество.
Сэнди с раздражением посмотрела на свою секретаршу, которую считала неотесанной деревенщиной. Но с другой стороны, Рэйчелл Роуз была стопроцентной американкой. Она была пунктуальна. Она была исполнительна, она была по-пуритански честна. У нее в сейфе без всяких расписок можно было хранить миллион долларов, зная, что она ни за что не возьмет ни цента.
Марк был полной противоположностью. Нет, он тоже был равнодушен к чужим деньгам, как впрочем, и к своим собственным. Но он всюду опаздывал и был несносным спорщиком. Однако при этом он все-таки был чертовски талантлив. И дюжина миссис Роуз никогда не заменила бы редакции умирающего печатного еженедельника одного мистера Львова. Несомненно, его еще ждала Пулитцеровская премия, если... у него будет хороший наставник или наставница. Сэнди улыбнулась сама себе в зеркальце, тряхнув копной еще густых каштановых волос, и, вздохнув, решила, что такова ее редакторская карма — спасти молодое дарование. При этом, будучи не только красивой, но и умной стареющей женщиной, Сэнди имела мужество признаться самой себе, что ей нравится этот юноша. Он, пожалуй, не был красавцем, но в нем действительно было что-то настоящее, бунтарское, хотя и по-детски наивное. Помнится, она встретила его на каком-то самодеятельном фестивале, где он воодушевленно играл на скрипке.
— Увы, на этом не заработаешь, — снисходительно сказала она в качестве послесловия к комплименту за хорошую игру.
Марк обиделся и пробурчал что-то насчет того, что не все в этой жизни измеряется деньгами. Впрочем, в его семье были люди, кто готов был доказать обратное.
Старшая сестра Марка заправляла конторкой где-то на Уолл-стрите. Она была без пяти минут миллионершей и смотрела на брата с сочувствием. Но он был самым младшим в семье, и с ним носились как с последышем. Его увезли из России, когда ему было три года.
Родители Львова были простые и непритязательные люди, которые все равно пострадали от советского режима. А отец, рядовой инженер, даже схлопотал условный срок на волне борьбы с диссидентами. Он не любил вспоминать Россию и дома, в Нью-Йорке, почти не говорил по-русски. Но почему его сына тянуло туда? Марк выучил русский язык уже студентом и говорил почти без ошибок. Впрочем, все, за что он ни брался, он делал с блеском: штудировал ли языки, играл на скрипке или писал репортажи.
Стоп! Сэнди вдруг вспомнила, что Азимову тоже было только три года, когда родители увезли его из России. Этот факт показался Сэнди каким-то мистическим совпадением. Интуиция подсказывала ей, что именно Марк может увидеть в этой истории то, что не разглядели многие акулы пера. Сэнди сделала над собой усилие и набрала номер мобильника своего подчиненного.
— Марк, я даю вам неделю. Летите в Россию, — сказала она нарочито приказным тоном.
— Спасибо, мэм.
— Но только одно обязательное условие.
Пауза помогла отчетливо услышать прерывистое дыхание Марка. Он говорил на ходу, в трубку доносился шум улицы.
— Какое? — спросил, наконец, запыхавшийся голос в трубке.
— Вы будете благоразумны. Не думайте, что американскому репортеру, который задает слишком много вопросов, будут рады в России.
c
Боинг начало трясти над Исландией, уже на полпути из Нью-Йорка в Москву. Началось все с комичного эпизода. Стюардесса как раз развозила напитки, когда лайнер попал в воздушную яму, а потом клюнул носом, из-за чего тележка резко покатилась по наклонной. Девушке ничего не оставалось делать, как запрыгнуть на грозившую подмять ее под себя тележку и верхом на ней вкатиться в салон бизнес-класса.
Пассажиры чуть не повалились на пол от смеха. Но чуть позже им пришлось уже упираться руками в потолок, чтобы действительно не вылететь из кресел. Над Норвежским морем авиалайнер попал в настоящий воздушный шторм, уходя по касательной от циклона. Но циклон шел за ним по пятам до самой Балтики. На борту сначала был задержан, а затем и вовсе отменен ланч. Стюарды и стюардессы два часа сидели пристегнутые к аварийным креслам и всякий раз вздрагивали вместе с пассажирами, когда в кухонных боксах угрожающе гремели контейнеры с бортовым питанием.
Марк любил летать, и даже сам пробовал управлять легкомоторным самолетом. Но сейчас он, пожалуй, был готов дать себе зарок больше никогда не подниматься на борт воздушного судна. Вцепившись руками в подлокотники кресла, Марк, может быть, впервые по-настоящему понял, почему Айзек Азимов так никогда и не бывал в России. Раньше, все заверения писателя о том, что он боится высоты и лишь однажды, во время военной службы, был вынужден слетать на Гавайи, казались Львову неким писательским кокетством, саморекламой знаменитости. Но сейчас, в бешеной турбулентности, на высоте 30 тысяч футов над ледяным океаном, Марк нашел всему этому совсем другое объяснение. Он даже внутренне согласился с давним решением Азимова отказаться от должности в престижном международном сообществе, лишь бы не летать раз в год в командировку на Бермуды.
В общем, когда специальный корреспондент еженедельника Look Марк Львов ступил на твердую почву в аэропорту Шереметьево, он дал себе слово никогда не пользоваться авиатранспортом, когда есть альтернативы. Правда, он тут же вспомнил, что Айзек Азимов также избегал поездок на поезде. Но здесь у репортера не оставалось вариантов, брать такси до Смоленска — это было бы уже непозволительной роскошью.
c
Пассажирский поезд высадил Марка на маленькой станции и простоял ровно столько, чтобы он успел соскочить со ступенек. Видимо, поезда дальнего следования не очень привечали местный рабочий поселок. Было туманное, зябкое апрельское утро, когда в России еще трудно понять, это уже пришла ранняя весна или вернулась поздняя осень. Он оглянулся. Навстречу ему из белесого сумрака перрона, кутаясь в длинный серый плащ, выплыла хрупкая девушка. Она подошла и решительно протянула ему руку:
— Hello, I am Valya. How did you get?
— Спасибо, хорошо. Меня зовут Марк и со мной можно по-русски.
— Жаль, — с улыбкой сказала Валя, — я хотела попрактиковать свой английский.
— Окей, я постараюсь говорить на двух языках, — вежливо ответил Львов.
Когда они прошли к парковке и Валя села за руль старенькой «Нивы», гость смог убедиться, что девушка неплохо говорила по-английски: с сильным русским акцентом, но почти без ошибок. Оказалось, что пару лет назад она в команде сельских учителей ездила в один из университетов Нью-Джерси. Делала там презентацию по творчеству Азимова, и ей даже предлагали остаться на годичную стажировку, обещая, что позднее, смогут сделать и рабочую визу.
— Что же вы не остались? — спросил Марк, когда их стало подбрасывать по ухабам грунтовой дороги.
— Обстоятельства... — уклончиво ответила Валя.
Обстоятельства стали понятны Марку, когда он оказался в валином доме. Правда, сначала Марк отнекивался от приглашения остановиться в специально отведенной ему комнате и настойчиво просил отвезти его в местный отель. Но потом, когда увидел, что представляет собой этот бывший Дом колхозника, а теперь гестхауз для редких командировочных, охотно согласился переночевать у хозяйки с условием, что он за это заплатит.
У порога валиного дома их встретил высокий вихрастый юноша, с полным ведром собранной из печи угольной пыли.
— Это мой младший брат, Николай. Весной идет в армию, а пока помогает отцу по хозяйству. Я-то целыми днями в школе. Ума не приложу, как буду обходиться без него.
Тревогу Вали Марк понял, когда увидел отца девушки. Это был еще не старый 50-летний мужчина, но совершенно седой, передвигавшийся, тяжело опираясь на костыль. Он постарался широко улыбнуться гостю, но в пепельных глазах его навсегда застыла безысходность грусти стареющего вдовца.
Внутри дом был больше похож на сельскую библиотеку. В нем пахло книгами. Книги были везде: на полках и в шкафах в прихожей, на кухне, в спальнях. Книги Азимова на русском и на английском занимали отдельный шкаф в зале. Здесь же в рамке был и портрет писателя — фотоснимок из старого советского журнала. На этом фото Азимова с густой шевелюрой и с пушистыми белыми бакенбардами можно было бы принять за английского лорда, если бы не ковбойская клетчатая рубаха, на воротнике которой был туго затянут шнурок с серебряной бляшкой. Но Марка поразило даже не это, а то, что уголок писателя-атеиста — а вернее, как сам он говорил — агностика, — соседствовал с иконами и горящей в углу комнаты церковной лампадкой. Все это было настолько фантастически-патриархально, что Марк попросил разрешить ему сделать несколько фотоснимков.
Его вдруг пронзило ощущение, что он подобно технику Эндрю Харлану из азимовского «Конца вечности» совершил путешествие во времени и попал в какую-то «подлежащую изменениям» эпоху. И простодушная, приветливая Валя вдруг напомнила ему загадочную и эксцентричную, умеющую перевоплощаться в кого угодно, времянку Нойс Ламбент из «скрытых столетий».
У Вали была чисто учительская манера, разговаривать со взрослыми как с детьми. При этом как талантливый педагог она не командовала, не обрывала собеседника, но своими открытыми вопросами как бы легонько, но неуклонно подталкивала его к принятию самостоятельного решения.
Девушка первая заговорила о деле, угощая гостя обильным деревенским завтраком с яичницей, домашней колбасой и пирожками.
— Если вы не устали с дороги, то предлагаю прямо сейчас съездить в Петровичи к Кузьмичу.
— К кому? — переспросил Марк, путаясь в русских собственных именах.
— Ну, к тому самому старожилу, Никите Кузьмичу, о котором я вам писала по электронке. Я была у него две недели назад и договорилась о нашей встрече.
Они снова сели в «Ниву», снова тряслись по проселочным дорогам, пока не выехали наконец на старую асфальтовую двухполоску.
— Я не стала описывать вам все подробности, потому как история длинная. Никита Кузьмич приходится двоюродным дядей моему отцу. Ну, и на отцовский юбилей, когда собралась родня со всей округи, тоже прикатил к нам в гости. Увидел книги Азимова и давай рассказывать, что, дескать, он про этого писателя сам книгу может написать. Только не фантастику, а документальную.
— Сколько же ему лет?
— Под восемьдесят.
Марк недоверчиво нахмурил лоб.
— Конечно, — продолжила Валя, — самого Айзека Азимова он видеть не мог, но некоторых его дальних родственников, уроженцев этих мест, помнит. Но дело даже не в этом. А в том, что еще в 60-х сюда, в Петровичи, якобы приезжал милицейский начальник из района, а с ним какой-то штатский в модном городском костюме. Они-то и расспрашивали про Озимовых. Обстоятельно расспрашивали. А с Кузьмичом, который тогда был первый парень на деревне, общались лично.
— Я, говорит Кузьмич, сразу им сказал, что, мол, сам хоть и от сохи, но политически грамотный. А потому книжки Азимова не читаю, так как он есть перебежчик, идеологический диверсант и агент американского империализма.
Валя говорила с пафосом, пытаясь передать дух разговора советской эпохи:
— В общем, протараторил Кузьмич такую речевку. А незнакомец в штатском ему вдруг интеллигентно, вкрадчиво так отвечает: «Вы, товарищ, с выводами не спешите. Книги Азимова советую вам почитать, а главное — запомнить: он большой друг нашей страны, а друзей надо беречь».
Марк впился глазами в валин профиль:
— Что значит, беречь?
Валя почувствовала этот взгляд, но не обернулась, продолжая вести машину и следить за дорогой:
— А вот то и значит, что дал тот штатский Кузьмичу телефон и адресок в самом Смоленске, куда следует срочно сигнализировать, если в деревню кто приедет и будет интересоваться Азимовым и его родственниками, после войны покинувшими Петровичи, но живущими в Советском Союзе.
— И что, был повод сигнализировать?
— Спросите сами у Кузьмича... — интригующе улыбнулась Валя.
Марк Львов вспомнил, что обозначает в России легкий щелчок средним пальцем по горлу и попробовал изобразить этот жест, предполагая, что Кузьмич просто горький пьяница, который в подпитии несет всякую чушь.
Валя, видя эту неуклюжую попытку, заговорить на местном языке жестов, задорно рассмеялась.
— В том том-то и дело, что Кузьмич уже лет десять в завязке. Как женку свою похоронил, так ни грамма в рот не берет.
Девушка на мгновение задумалась о чьем-то своем и вздохнула:
— Вот и пойми наших мужиков, одни с горя спиваются, а другие становятся трезвенниками.
«Нива» въехала в Петровичи и остановилась у околицы. Гостю захотелось немного пройти пешком, посмотреть на памятник Азимову.
Валя поспешила разочаровать:
— На памятник денег пока не собрали. Поставили просто камень на месте, где стоял дом Озимовых.
Марк долго, прицеливаясь, кружил с фотокамерой вокруг большого серого валуна. А Валентина тем временем бегала за мемориальной медной табличкой, которая, во избежание воровства, хранилась в сельсовете.
Снимки на фоне пустыря получались серые и невзрачные, как и сам камень-памятник. В конце концов, Марк махнул рукой:
— Пойдемте лучше к Кузьмичу.
Дом старика стоял на пригорке, у сосновой рощи. Он был закрыт. Во дворе жалобно тявкала голодная собачонка. Валентина и Марк долго стучались в дверь, пока их не окликнула соседка Кузьмича, баба Настя, ведущая корову с лугового выпаса.
— Вам уже на кладбище надо. Помер он. Вот как неделю.
— Как помер? — всплеснула руками Валя. — Да ему сносу не было. И сам хвалился, мол, до ста лет проживу.
Баба Настя перекрестилась:
— А вот и не гневил бы Бога. Искусил его зеленый змий. А ведь почитай десять лет не пил. Так здрасьте вам: нагрянули к нему какие-то старые собутыльники.
— Наши что ли?
— Не-е, городские. Сначала с ними три дня не просыхал. А потом они укатили, а он продолжил зенки заливать. Аккурат на вербное и похоронили. Вот что водка проклятущая делает.
Валя и Марк переглянулись.
— А что за люди были, собутыльники-то эти? Вы их знаете?
— Нет. Их в нашей деревне я отродясь не видала. Говорят, старые знакомцы Кузьмича. Я об этом и участковому говорила — не украли ли чего в доме. А тот только рукою махнул, а потом еще обозвал меня каким-то собачьим именем — пинкертон ты говорит, баба Настя.
Валя прыснула со смеха. Марк сделал непроницаемо-политкорректное лицо:
— Это фамилия знаменитого американского сыщика.
— Ишь ты, — подивилась баба Настя, — не уж-то тоже из наших, как и Озимов-то?
— А то как же, — улыбнувшись, добавила Валентина. — Из Петровичей. Там у них в Америке теперь все наши.
— Эх, — вздохнула баба Настя, — то я и смотрю, что у нас в деревне молодежь вся разбежалась. Все в Америку подались.
Она не попрощавшись, только качнула головой и пошла дальше, догонять свою буренку. Марк хотел ее остановить и спросить еще что-то, но в растерянности не знал, как правильно окликнуть по-русски эту старую женщину.
Обратно ехали молча. Наконец, когда уже подъезжали к валиному дому, девушка спросила своего попутчика:
— Марк, вы думаете, эта смерть не случайна?
Журналист в ответ пожал плечами:
— Если я напишу об этой версии, меня подымут на смех.
Валя в упор посмотрела на него:
— Вы можете сослаться на меня и на мои слова.
— А на кого будете ссылаться вы?
Валя притормозила и в упор посмотрела на него:
— А чего мне бояться, я не вру. И куда меня сошлют из нашей глубинки? У нас на всю школу три учителя, из них две пенсионерки.
— Нет, нет, — замотал головой Марк. — Вы же помните азимовский первый закон робототехники?
Валя кивнула. Серию рассказов «Я — робот» перечитала много раз.
— Так вот я переиначу: журналист не должен своим действием или бездействием вредить людям.
— Да, ну, — язвительно захохотала Валя, — Неужели все американские репортеры так и поступают?
Марк обиделся, потому что девушка сделала акцент на американских.
— Не обижайтесь, про наших я вообще молчу. Когда я открываю газету или включаю телевизор, у меня такое чувство, что меня пытаются запачкать ненавистью.
Валя притормозила на перекрестке и бросила на попутчика короткий, но цепкий взгляд:
— А у вас разве не бывает такого чувства там, дома?
Марк кивнул.
— Знаете, — продолжила Валя. — Этому очень трудно сопротивляться в одиночку. В конец концов сдаешься и плывешь по течению.
Марк грустно улыбнулся, удивившись, как точно Валентина выразила тоже чувство, которое все чаще стал испытывать и он.
Эта девушка, которая поначалу показалась ему совсем некрасивой, совсем нескладной, как девочка-подросток, начинала вдруг увлекать его. Он только сейчас заметил, какие у нее большие и выразительные темно-синие глаза, в которых как в океане чувствовалась манящая глубина. Он вдруг испугался этой глубины. Испугался, что она снова посмотрит на него вот так — с обнаженной простотой, и решил перевести разговор на другую тему. Ведь действительно, дело о шпионаже окончательно разваливалось.
Валя поняла ход его мысли:
— А вам обязательно надо, чтобы Азимов оказался советским шпионом?
Марк что-то пробурчал про журналистское расследование, про коварство спецслужб, про миссию прессы. Но это все звучало как-то неубедительно.
Однако Валя не стала с ним спорить.
— Приходите к нам завтра на открытый урок литературы. Он будет посвящен творчеству Азимова.
c
В местной десятилетке Валя оказалась уже Валентиной Павловной, она вела здесь уроки английского, истории и литературы и пользовалась у всех беспрекословным авторитетом.
Одноэтажная кирпичная школа была старая, но опрятная. Простота обстановки скрашивалась чистотой и обилием цветов. В классе литературы было несколько сборных стендов, посвященных жизни и творчеству писателя-фантаста. Здесь были и вырезки из газет, и копии рисунков из книг и фотографии из Интернета. Внимание Марка привлек один из стендов, украшенный знаменитой цитатой Азимова: «Люди на земле должны дружить... Не думаю, что можно заставить всех людей любить друг друга, но я желал бы уничтожить ненависть между людьми».
А ниже шли примеры, как Азимов пытался бороться против этой самой ненависти. Вот знаменитый писатель осуждает войну во Вьетнаме, вот клеймит политику президента Никсона, вот выступает в Конгрессе против рейгановских «звездных войн». Вся эта подборка была похожа на советскую пропаганду, если бы не ссылки на то, что гуманист и борец за мир также протестовал против подавления Пражской весны и советского вторжения в Афганистан.
Поразило Марка и то, что многие старшеклассники читали не только рассказы, но и романы Азимова. Однако его все-таки покоробило, когда выступавшие стали дружно называть Азимова «нашим смоленским писателем». Из деликатности гость не стал спорить в классе. Но позже, когда уже вечером они вдвоем с Валей пешком возвращались домой по тихой, сонной улице, а под ногами у них лежали длинные тени деревьев, он попытался объясниться.
— Однако, как все-таки любят в России приписывать себе все научные открытия, все достижения культуры, все заслуги чужих знаменитостей.
— Вы о чем? — не поняла Валя.
— Ну, вот смотрите: Азимов ни слова не говорил по-русски, никогда не был в России. Писал — и главное — думал, по-английски, а тут его записывают в родные Пушкины и Достоевские.
Валя, для которой Азимов тоже был свой, решила отшутиться:
— Сделайте скидку на «местечковый патриотизм».
— Нет, это дело принципа, — завелся Марк. — Скажу больше: если бы Азимов вдруг остался в Советской России, то кончил бы в ГУЛАГе и ничего не написал.
Настя только пожала плечами:
— А как же Солженицын, Шаламов и многие другие, которые прошли через сталинские лагеря?
— Вы думаете, что тюрьма — лучшая школа для писателя?
— Я думаю, что и здесь Азимов стал бы тем, кем стал в Америке.
— И кем же? — скривился Марк.
— Гением и гуманистом. Человеком, который бы выступал против ненависти.
— Да, — не унимался Марк, — только в Америке на него написали доносы, которые Гувер выбрасывал в корзину, а в СССР его бы затравили. Выгнали бы с кафедры, перестали бы печатать, довели бы до психушки или инсульта.
Валя не ответила. Она знала, что формально Марк прав, но Азимов все равно оставался для нее своим, смоленским.
Уже у калитки она попыталась объяснить это чувство.
— Наверное, все дело в том, что Азимов, который и в Россию-то ни разу не приезжал, сделал для нее гораздо больше, чем иной невыездной патриот.
— Каким образом?
— Уничтожая ненависть между людьми.
Марк покачал головой:
— Не думаю, что ее стало меньше на Земле после его смерти.
— Но благодаря его книгам любви все равно стало больше.
Валя молча поднялась на крыльцо и обернулась. Марк все еще стоял у калитки. Он смотрел девушке вслед, и во взгляде его появилось вдруг что новое, чисто мужское — оценивающее.
Валя чуть смутилась и почти выкрикнула дрогнувшим голосом:
— Пойдемте чай пить, а то вы не успеете на свой московский поезд.
...Уже снова перелетев океан, когда Боинг устало тряс крыльями, заходя на посадку в аэропорту Кеннеди, Марк снова представил себя в роли техника Эндрю Харлана, которого капсула времени снова перемещала для «исправления реальности». Правда, в отличие от техника, Марк совсем не был уверен в своих расчетах и в том, где сейчас он окажется: в прошлом или в будущем?
Марк не представлял, какими глазами завтра он будет смотреть на Сэнди, когда она скажет ему свое классическое-редакторское: так у вас есть история, которая отправит в нокаут читателя? Ему как-то вообще не хотелось никого отправлять в нокаут. Ему вдруг стало наплевать: был ли Азимов шпионом? Все это казалось ему мышиной возней. Вместо этого ему захотелось написать о прогулке по Петровичам, о Вале, об ее уроке в школе, в которой дети наизусть цитируют Азимова и гордятся им как своим земляком, о том, наконец, может ли вообще писатель, даже такой гениальный и неутомимый как Азимов, уничтожить ненависть между людьми.
Самолет коснулся бетонки и покатился по полосе. Привычный легкий толчок вернул Марка к реальности. Пассажиры вокруг захлопали в ладоши, благодаря пилота за мягкую посадку.
— Вот мы и дома, — сказала его соседка на чистом русском. Марк, щурясь от яркого света, посмотрел в иллюминатор. У края бетонки пробивалась из влажной земли весенняя трава. Вид на аэродром здесь, в Кеннеди, ничем не отличался от вида в Шереметьево. Те же бесконечные ряды Боингов и Аэробусов, те же ангары, топливозаправщики, напряженные от ветра фигуры техников на рулежках. Это была все та же планета Земля. Наверное, многие из азимовских космических героев-путешественников, вернувшись домой, даже не сразу поняли бы разницу, на каком они континенте. Марк вдруг вспомнил последний разговор с Валей, ее худенькую фигурку на крылечке, ее голос. У него приятно защемило сердце. Он понял, что этот разговор с Валей был для него не последний.
Добавить комментарий