Продолжение. Начало в номере 10 (от 15 Мая, 2014)
Если трезво, объективно себя оценивать, склонности к развлекательному чтиву у меня не было никогда. Хотя в юные годы тут сказывался еще и некий снобизм, а также то ли пренебрежение, то ли соперничество со сверстниками. Но не зная тогда популярных имен ни в отечественной, ни в зарубежной эстраде, тех бардов, кумиров, и твист не умея танцевать, никакой ущербности не испытывала, ни тогда, ни теперь.
Тут сказывается с годами тоже своего рода привычка, схожая с потреблением тех или иных пищевых продуктов. Не ешь жирного или приторно-сладкого не из-за того, что себе в этом отказываешь, а просто не хочешь, нет к ним соблазна, вкус выработался другой.
И в чем теперь убеждена стопроцентно, подлинная литература с наскока не дается, а только в перечтении, к тому же многократном. Так же, как и с шедеврами живописи, музыки, лишь при напластовании десятки раз увиденного, услышанного, возникает прозрение, давая сильный жизненный заряд, импульс, потребность жизнь длить.
Хотя и грехи всплывают, собственное легкомыслие даже по-молодости непростительное. Почему я в Венеции вместо музеев, тоже, конечно, посещаемых, большее удовольствие, если честно, получала в тратториях, запивая скампии белым в огромных бутылях вином. А во Флоренции после Уффици упивалась рынками, не ради предлагаемого там товара, а как наглядным пиршеством бытия, вдруг выясняется весьма скоротечного. И не столько потому, что иное маячит, а потребности возникают другие, в другом. Опоры, ориентиры подсказываются не извне, а изнутри. Не будь тут навыка, издавна наработанного, баланс, стержень куда труднее было бы сохранить.
*
Болезнь обнаруживается не только в ее конкретном источнике — причине недомогания, боли, но сопровождается еще и неуверенностью в себе, новой, странной. Ночью вдруг поймала себя на том, что не помню код охраны нашего дома, пустяк, конечно, можно утром спросить у мужа, но меня обуяла паника. А что я еще забыла или забуду, в чем потом скажется моя слабина? Ведь химиотерапия, радиология, ежедневные сеансы начнутся только в этот понедельник, а сегодня суббота. Но уже теперь в классе йоги, справляясь со всеми упражнениями, требующими физической нагрузки, расклеилась на завершающем урок релаксе, когда зазвучала музыка из симфонии Малера, ставшая лейтмотивом фильма Висконти «Смерть в Венеции», экранизации шедевра Томаса Манна. Хорошо, что всем участникам положено тогда лежать на своих ковриках-матах навзничь, недвижно, закрыв глаза в отрешенности, прикрыв лицо полотенцем. Мое взмокло от слез. Малер достал вместе с Томасом Манном, гении это умеют — пронзать трагическим зовом туда — в никуда. Но я успела, очнувшись, промокнуть полотенцем зареванность до общего — намастэ! — приветливо, с улыбкой, пожелать удачных выходных и соседям по классу и поблагодарить нашего инструктора Эллен. Хотя наперед уже прикидываю, что меня ожидает, может ожидать.
В этом классе, что посещаю давно, лет десять с гаком, на моей памяти появлялись женщины, чьи головы были обвязаны платками, плотно, до лба. Причина ясна, но никто даже виду не подавал, что о чем-то догадывается. А вот ко мне подошла-таки общительная доброжелательница, и разве что не ткнула пальцем в прикрытую пластырем капсулу у моей ключицы: что это у вас? Муж, стоя рядом, закаменел, готовый броситься на благожелательницу вепрем. Ну уж чужих-то я сумею отшить и сама, не нарушая приличий, но с хищным, тигриным прищуром. Это секрет, произнесла нарочитым шепотом, страшная тайна! Благожелательница решила, что я шучу, но больше с расспросами, знаю, не полезет.
Но вот с дочкой, при нашем общении по скайпу бодрящейся из всех сил, демонстрирующей мне в отраду подросшего внука Феликса и другого Оскара, недавно родившегося, куда труднее. Она крепится, но мне ли не знать своего ребенка, у которого, так было с раннего детства, разбухает, краснеет породистый, в отца, нос, и еще больше кажутся налитые слезами глаза: мама, я хочу быть рядом с тобой, я приеду сейчас же, как только ты позволишь.
Не позволю, нет! И у меня железный довод. Её обязанность как матери кормить второго ребенка грудью, как кормила первого, и без стрессов. К тому же младенец, плача, вовлечет меня в соучастие по его обихаживанию, и не в моей натуре тут уклоняться, а сил мало, их просто нет. Понятно, да? Повторяю еще раз, должно быть понятно!
Ложь оскорбительна в любых обстоятельствах, и мне повезло, что от этого избавлена. При двухнедельном обследовании, сканировании многоразовом, до начало лечения помечено точечно, где конкретно раковые клетки угнездились, чтобы именно там их убивать. А когда лжи нет, можно и пошутить. На мои опасения по облысению после химиотерапии муж отважился на широкую ухмылку, сказав, как ты мало себя ценишь, твоя ценность не в шерсти на черепе, а в том, что внутри — в мозгах. Я зарделась, как девушка, наконец получившая комплимент, самый важный, главный, на что никто из моих многочисленных поклонников не осмеливался. И вот дождалась.
*
Фильм австрийского режиссера Михеля Хейнеке «Любовь» на общем фоне бездарно-развлекательной кино-продукции ошеломляет. Нет смысла его пересказывать, говорить о феноменальной правдивости двух актеров-виртуозов, Жана-Луи Трентиньяна и Эммануэль Рива, на которых весь фильм и держится, но в этой истории любви в буквальном смысле до гробовой доски двух стариков побеждает не он, мужчина, а она, смертельно больная, разбитая параличом женщина. Он все же сломался, не выдержав ее мук, предпочтя двойное убийство и себя, и жены, и тут беспощадный анализ Хейнеке ставит четкий диагноз: мужчины в душевной закалке уступают женщинам. Одиночество для большинства мужчин непереносимо, и возрастной кризис они переживают болезненней, чем их спутницы. Им требуются опоры извне, а женщинам глубинно заложенный инстинкт велит преодолевать все, в том числе и сломленность воли, стержня в своем партнере.
Мой муж не исключение. С началом моей болезни он, захлестнутый взрывом физической активности, приводил в идеальный порядок наш садовый участок, уничтожая сорняки на газоне, обрубая сухие ветви деревьев, кустарника, и лицо его при этом искажалось такой зверской лютостью, что могло испугать. Но я, увы, его не боялась.
Любовная страсть удел немногих, и я, трезво себя самою оценивая, могла увлечься, но столь же быстро отвлечься. Единственный человек, мужчина, вызвавший во мне восторженное упоение, гордость, почти поклонение был мой муж.
Ожидала его в женевском аэропорту, приезжая туда загодя, часа за два, будто томление в зале ожидания у паспортного контроля может ускорить нашу встречу. Его возвращения из горячих точек в Руанде, Бурунди, Карабахе стали ренессансом нашей любви, а точнее, любовью подлинной, ярче, призывней, чем в молодости. В толпе холеных пассажиров, прибывающих рейсами из европейских, цивилизованных стран, он походил на солдата-отпускника, явившегося на побывку с поля сражения.
Так и было. В африканских командировках, где он возглавлял делегации международного Красного Креста, шла племенная резня, сопровождаемая эпидемиями, разбоем, разграблением домов, где селились представители благотворительных организаций. Их машины взрывались на заминированных дорогах, вертолеты обстреливались. И я кидалась в объятия мужа-героя, блаженно вдыхая запах несвежего белья, мятой рубашки, и эта необихоженность моего избранника до слез умиляла.
Он, чтобы не портить наш короткий праздник, утаивал, сколько дней мы пробудем вместе, три, пять, неделю. Мы уезжали в горы, включали вмонтированный в машине магнитофон и танцевали в окружении пасущихся на альпийских лугах коров, с позвякивающими на их выях колокольчиками.
Счастье, как и горе, имеет особое временное исчисление, и мне представлялось, что в таких вспышках радости и отчаяния я существую уже долгие годы, и нет им завершения, как не было и ничего предшествующего. Никакой Москвы, никакого робеющего, немевшего от моего многословия парня из совершенно другой среды, которого я беспечно увлекала, не задумываясь, зачем и куда. И что он станет моим мужем, отцом нашей дочери не планировалось и произошло, пожалуй, неожиданно для нас обоих.
События в нашей совместной жизни, как и в жизни страны, где мы родились, разворачивались со шквальной стремительностью, не оставляя возможности на раздумья и разочарования в чем-либо, в ком-либо тоже. Попавшим в пенящийся водоворот на утлой лодчонке, кроме как на спасение, нельзя было больше ни на что отвлекаться. И, когда, наконец, пристали к берегу, единственное, что желали, покоя. Скромно, но неосуществимо. Да и для тех, кто пережил столько бурь, странствий по свету, тихая гавань с налаженным комфортом и предсказуемостью завтрашнего дня бывает чревата опасностями, при которых прошлый опыт ненужный балласт.
А ты не горюй уж так откровенно, хочу сейчас прокричать, прорычать мужу. Меня бесит его жалкая улыбка, больше сходная с гримасой боли. И этот взгляд потерявшего хозяина пса. Я жива, черт возьми, пока жива! Хотя и в гневе, конечно, его прощаю. Мы с ним как два каторжника на галере, скованные одной цепью. И цепь эта, нерасторжима. Называется — любовь.
*
Занятное существо — человек, интересно за ним наблюдать, как за зверьком в клетке, даже если этот зверек ты сам. Вот, скажем, сегодня, когда с меня сняли сбрую из пластиковых трубок, соединенных с контейнером, прикрепленным у пояса, откуда мне в кровь поступали лекарства химиотерапии — первый цикл длился четыре дня — я ощутила ликование, тем более с предвкушением помыться в ванной без помощи Андрея, а самостоятельно. Уже — хорошо! Настолько хорошо, что мы на пути домой купили очередную орхидею в мою коллекцию, которую долго, как знаток, выбирала, выискивая ту, что с бутонами, прицениваясь, опасаясь продешевить. Нормально ли это, к тому же после ежедневного сеанса радиологии? Если трезво рассуждать, то вряд ли. И уж совсем не нормально, когда, увидев у нас в столовой на полу лужу, заорала в панике, что, значит, протекает крыша, а ведь недавно ремонтировали, если еще раз, снова в доме малярные работы, и все со стен надо снимать, уйму картин, декоративные тарелки, — нет, я это не переживу! И осеклась.
Муж в других обстоятельствах быстро привел бы меня в чувство. Но тут забегал с этажа на этаж, проверяя, откуда протечка, хотя с его инженерной смекалкой мог бы сообразить, что если над столовой в верхних комнатах сухо, и потолок, и пол, то лужа могла натечь из поливаемых мною же усердно многочисленных горшков с комнатными растениями. Но если бы даже и с крышей проблемы — был сильный ливень — разве это сравнимо с грянувшей в нашей семье бедой? А беда-то случилась со мной. Выходит, именно я ненормальная, была, осталась — и останусь столько, сколько суждено.
Хотя быстро свыкаюсь с любой ситуацией, прилаживаюсь, и сегодня еще неожиданное, завтра уже воспринимаю привычным. Так уж сложились обстоятельства опять же. Постоянные переезды из страны в страну, обживание чужих стен, то в вилле, то в тесной квартирке, то даже в гостиничном номере, стараясь и там обустроить уют: сдвинуть мебель, постелить с собой привезенную скатерть, букетик цветов поставить в вазочку. И нельзя никогда оглядываться назад, сожалеть о чем-то. Так же важна подспудная уверенность, хотя и смутная, что каждое испытание нечто еще и дарует. Надо только суметь это взять, отцедить и сберечь, неважно для кого. В первую очередь для себя, конечно. Даже если мы сами чье-то создание, где влияют гены, наследственность, то наша жизнь, сюжетное её развитие исключительное наше собственное произведение, и наше авторское тавро проставляется тут от и до.
Только с навыком тщательного, длительного изучения себя устанавливается, фокусируется правильный ракурс в наблюдении над окружающим, окружающими, с жадным впитыванием, поглощением каждой детали. Иначе, сидя в очереди, томясь при ожидании процедур, да еще в отделении онкологии, можно впасть в депрессию. Но я, так повезло, не скучаю нигде, никогда, и при моей тут ненасытности все годится. И лица, реплики пациентов, их друг с другом лихорадочная общительность, чрезмерная откровенность, американцам на самом деле несвойственная, и натренированная бодрость, профессиональная улыбчивость медперсонала создают картину, в своей целостности поучительную, познавательную. Все они люди, а ничего интересней людей — нет.
Между тем, с присущим мне несоблюдением принятых правил, одернула как-то резко одну из медсестер, сопровождающую меня на процедуру радиологии, сказав, что типично американский вопрос — How are you? — считаю тупым, бестактным, при известной ей ситуации заслуживающим грубого ответа. И увидела, как она сникла. Мне стало стыдно. Ведь она-то ни в чем не виновата, у нее такие инструкции. А что попалась вот такая я, неробкая, другая, чью фамилию никто не может произнести, так она подобных экземпляров не встречала. Но ведь разве только она?
Врач-онколог, доктор Пэттен, ответственный за мои радиологические процедуры — доктор Мэген Лайел ведет меня по химеотерапии — с которым у меня еженедельные встречи по средам, зная, что мой муж имеет в США подтвержденный медицинский диплом, с ним общается серьезно, а со мной так, будто его пригласили на бесплатный спектакль. Хотя я вовсе не собираюсь его развлекать. Но если что-то сказану, глядит на меня и не может скрыть неподобающую веселость. Пора бы уж наш визит завершить, а он все медлит. Муж ему говорит, вот такая у меня жена, понимаете? Доктор Пэттен ему, ну как же, мол, не понять. И смеется!
*
В отделении онкологии положен valet, то есть доставление машин пациентов на стоянку служителями, без проблем, как в наилучших отелях. И вижу, вышли две дамы, по возрасту ближе к девяноста, как тени звезд Голливуда пятидесятых годов. Стройные, в узких брючках, на каблуках, с высверками драгоценностей всюду, где только их можно было воткнуть. К ним подкатили два огромных автомобиля, тоже, примерно, эпохи их молодости. Расцеловались, и каждая села за руль своей колымаги, жрущей бензин, как прорва. Вот закалка! И мне урок. Не зарываться. Есть образцы выживаемости прочнее моей. Учусь.
Все уже воспринимается как каждодневная рутина. Медперсонал встречает как родную, и я практически всех знаю по именам. И на имена, и на лица у меня натренированная памятливость. Увидев мельком, запоминаю навсегда, непонятно, впрочем, с какой надобностью. Это ценят особенно те, кто занимает низшие посты в госпитальной иерархии. Марша, развозящая на тележке госпитальный инвентарь, сияет улыбкой, когда я с ней здороваясь, называю по имени. На том моя «демократичность» заканчивается. С пациентами, ожидающими своей очереди на процедуру облучения, не общаюсь. Их безудержная говорливость раздражает. Но вчера увидела совсем молодую девушку, не старше двадцати, нарядно одетую, в лаковых бежевых туфлях на высоких каблуках, с очень красивым лицом — и лысую. Другие, преклонного возраста, отсутствие волос маскируют платочком, бейсболками, а она как бы с вызовом, глядите, мол, вот какая настигла меня беда, и я с вами, здесь.
У меня горло сжалось. Порыв возник подойти, утешить, обнадежить, сказать, какая она красивая, молодая, и недуг свой преодолеет. Но промолчала. Нет ни у кого тут никаких гарантий. Но сочувствие к чужой трагедии как-то согрело, выпрямило.
Лицо этой девушки не забуду. К тому же мы с ней встретились взглядами. И я первая не выдержала, отвернулась, будто в чем-то была перед ней виновата. А может быть действительно — да.
Но вот уж действительно все познается в сравнении. Отделение радиологии, где мне сразу были определены ежедневные сеансы, по сравнению с начатой после химиотерапией показались едва ли не курортом. И не только из-за четкого графика, краткости, в несколько минут, облучения под аппаратом, но прежде всего из-за сражающего наповал различия тех и других пациентов. В радиологии они были все же в основном ходячими, а в химиотерапии — доходяги, привозимые на колясках. Но моя форма рака предполагала одновременное воздействие радиологии и химиотерапии, так что наблюдая за соседями, возлежащими под капельницами с изможденными, до синевы бледными лицами, чьи головы были либо плотно повязаны платками, у женщин, либо прикрыты бейсболками, у мужчин, не составляло труда догадаться, что волосяной покров у них отсутствует. А, значит, невольно и себя в таком состоянии представляешь. И лучше заранее подготовиться, чтобы не оказаться застигнутой врасплох.
Впрочем, американские врачеватели иллюзий напрасных не внушают. На мой вопрос при первом визите в отделение химиотерапии могут ли выпадать не только волосы, но и брови, ресницы, ответ получила для человека неопытного сокрушительный: да, бывает, предвидеть заранее ничего нельзя, некоторые носят парик, с ресницами, бровями сложнее, но сами понимаете... Действительно, уж куда понятней! Выжить — вот главная цель, и тут надо полностью сконцентрироваться, находя любые утешения. Мне-то хотя бы операция не предстояла, раковые клетки убивались, то есть должны были убиваться без хирургического вмешательства. А рядом со мной, обвитый проводами, возлежал мужчина в маске, которому на следующий день, как мы с мужем услышали, предстояла десятичасовая операция. Представить только — сразу отрезвляет и устыжает. А он, страдалец, тоже ведь рассчитывал выжить, уцелеть, в готовности на какие угодно муки, цепляясь за малейший шанс.
Поодаль сидел его великовозрастный сын, в бейсболке, у некоторых американцев как бы приклеенных к черепу и в помещении, будь то закусочная или больница, не снимаемых, и не обменявшийся с отцом ни словом, набирая какие-то текстовки на мобильнике. Отец сынка окликнул, тот не услышал, занятый, видимо, более для него важным, чем завтрашняя операция отца. А потом смерть, похороны, связанные со всем этим хлопоты...
Дохнуло гибельно самым страшным — равнодушием, предательством человека самыми близкими, обреченного на одиночество при исходе его земного пути.
Что может быть хуже, не знаю. Но кто виноват? Не исключено, что сам отец-старик, будучи молодым, здоровым, лишавший сына, ребенка, подростка сердечного, душевного участия, считавший нормой отчуждение в семье, где каждый предоставлен сам себе. И не предвидя, что такая, вошедшая в обиход эмоциональная черствость, тупость рикошетом ударит по нему, когда он, беспомощный, страдающий будет нуждаться именно в сочувствии, соболезновании, удерживая рядом медсестру с профессионально наработанной улыбкой, признательный за прикосновение пусть чужой руки к его остывающей, но еще живой плоти.
Хотя нельзя ничего, никого мерить под один аршин. Старик оказался в отделении химиотерапии моим соседом слева, а справа женщина моих примерно лет крылила над матерью-старушкой, с не меньшей заботливостью опекая старого поникшего отца. И вот тут я ощутила не зависть, конечно, но сожаление, что наша дочь далеко, нас разделяет океан. Десятичасовый перелет. Но запретила себе думать, что если бы страна, где мы родились, была бы другая, мы бы с дочкой не расставались, и она бы теперь находилась рядом, а не общаясь с нами только по телефону, по скайпу, удерживая слезы, напрасные и для неё, и для нас.
Но ведь не только формы рака различны, предполагая соответствующий курс излечения, но и от организма, от натуры пациента зависит его результат. Врачи-онкологи еще и психологи, о чем я узнала случайно, ближе к концу мне назначенных процедур. Мой муж, при иссякнувшем уже в нем толерантном терпении в общении с медперсоналом госпиталя, проверяя дни, часы назначенных мне визитов, часами туда вынужденный дозваниваться, на вскрике, ему несвойственном, вынудил медсестру, работающую с доктором Мэген Лайэл, специалистом по химиотерапии, прочитать данную мне ею письменно характеристику. Занимался-то мной регулярно доктор Пэттен, радиолог. А доктор Лайэл при нашей с ней первой встрече подивила крошечным, как у лилипутки, ростом и детским платьицем, пестрым, в оборках. Туфли её на плоской подошве, тупоносые, с перепонкой, тоже по виду детские, так меня заворожили, что всю беседу с ней я, видимо, глупо, ухмылялась, что абсолютно не соответствовало моему состоянию, от которого я, неуместно развеселившись, отрешилась.
Но как выяснилось, доктор Лайэл тоже исподволь за мной наблюдала и зафиксировала свое обо мне впечатление: пациентка производит впечатление сильной, волевой женщины, ухожена, стильно одета, улыбается, шутит, — надо же, что лилипутка во мне оценила, — и по её прогнозам шансов на мое излечение имеется шестьдесят процентов. Весьма осмотрительно.
Доктор Пэттен назвал больше, семьдесят пять. Но сто процентов не обещал никто. А вот о том, что процесс излечения будет связан с физическими испытаниями, для некоторых непереносимыми, и тогда возможно потребуется госпитализация, об этом нас с мужем предупредили сразу. Побочные эффекты сопровождаются у некоторых рвотой, диарреей, потерей аппетита, изнеможением. Но больше всего меня напугало, что так же случаются и провалы в памяти, то есть то, чем я больше всего дорожила, своим ясным, трезвым сознанием. Но, слава Богу, это меня миновало, все прочее готова была перенести.
Хотя ежедневное облучение причинило мучения, о которых никто не оповещал. Я тоже не подозревала, что есть что-то особенное в реакции моего кожного покрова, как оказалось, чересчур нежного, и мой, эпидерм, как врачи выражаются, стал сползать, как кожа змеи.
Первыми это обнаружили технический персонал, укладывающий меня под аппарат облучения. Я уловила их перешептывание. Кожа слезла, обнажилось мясо. Я, к боли, привыкшая, паники пока не ощутила. Но то, что меня вне очередного осмотра принял доктор Пэттен, насторожило. Доза обезболивающих им сразу была выписана изрядная, но помогла как слону дробина. Вот тогда подтвердилось то, что подсказывал мой трезвый рассудок, не допустив приезда к нам дочери в таком моем состоянии, и от чего наша дочь должна была быть избавлена. Я не хотела, чтобы образ её матери, способной шутить, язвить в любых обстоятельствах, был бы искажен. Свои ожоги называла схожими с ветчиной, но она и на расстоянии от такого определения содрогалась. А если бы увидела... Муж менял мне пластиковые бутылки, из которых по проводам, меня опутывающим, через капсулу, вшитую под кожу, в мою кровь поступали снадобья химиотерапии. Мыл меня, заклеивал провода, если они отходили, заново пластырем, что мог только он, больше никто. Его медицинские навыки пригодились, но важнее, пожалуй, была та спайка, что возникает при длительном союзе, когда прочность его проверяется вот так, в беде.
С этими ожогами, явившись в очередной раз в госпиталь, наглотавшись обезболивающих, бесполезных, и пенной мерзкой жидкости, тоже бесполезной, возбуждающей якобы мой аппетит, ощущала, предчувствовала, как во мне нарастает ярость, вовсе не соответствующая той характеристике, что дала мне доктор Лайэл. Срывы случались и раньше. Покладистой пациенткой отнюдь не была, по американским понятиям уж точно нет. Выносливой — да, но с норовом, благость в обхождении, там принятую, не принимающей. На формальное, постоянное — How are you? — пронзала спрашивающих негодующих взглядом, с обратным вопросом: неужели вам непонятно — как? И шагала на сеанс облучения с поступью мстителя Командора из трагедии Пушкина «Каменный гость». Ни на какие отвлекающие заманы не поддавалась. Ах, какое на вас красивое ожерелье. Му-му. У вас такой заботливый муж. Му-му. Как вы провели выходные. Му-ууу... Ко мне старались проявлять снисходительность, но когда увидели воспалившиеся раны, я услышала горестные вздохи и снизошла, чтобы за сочувствие поблагодарить.
С Кери, ассистенткой доктора Пэттена, у нас возникла взаимная неприязнь. На мой к ней вопрос, не потеряю ли я после облучения волосы, она, тряхнув гривой рыжих волос, произнесла: а вы бы хотели такие, как у меня? Хватило выдержки отреагировать достойно: ну что вы, и мечтать не могла. А вот муж прорычал на русском, хотя и с американской улыбкой: какая сволочь, ты больше с ней не встретишься, её заменят. А какая разница, так же на русском ему сказала, лечить меня будет не она. Но инстинкт подсказал, что хамство Кери спровоцировала я сама. Не было во мне того смирения, что полагалось пациентам с диагнозом рака, я еще не успела должным образом сориентироваться, и, видимо, мой облик, манеры, у Кери вызвали раздражение, потребность врезать наглой зазнайке.
Но та же самая Кери, которую при визитах к доктору Пэттену я демонстративно игнорировала, давая ей ощутить, что её присутствие в кабинете врача бесполезно и мне досаждает, что не могло не задевать, не ущемлять профессиональную честь опытной медсестры, встречая нас с мужем в онкологии госпиталя Сен Джозефа, где мне надлежало всего лишь вставить в щель пластиковую карточку, однажды на её дежурное — как дела — услышала от меня: жизнь прекрасна! И вдруг она меня обняла, прижавшись лицом к моему плечу, молча, без слов. И во мне, отвердевшей, ожесточившейся в своих страданиях, возник встречный порыв, слияния, приятия, понимания, очистительный для всех. Я тоже обняла Кери, забыв все наши прошлые недоразумения. Иначе ведь жить нельзя. Без порыва, прорыва к добру. И прощению.
Окончание следует
Добавить комментарий