продолжение
Инвалид - человек, у которого возможности его жизнедеятельности в обществе ограничены из-за его физических, умственных, сенсорных или психических отклонений... ( из русской ВИКИПЕДИИ)
МЕЧТАЯ БЫТЬ КАК ВСЕ
Скоро придет поезд! Конечно, мы хотим его встретить! И проводить.
До вокзала полкилометра. По узенькой асфальтированной тропинке вдоль большой дороги, идущей вдоль бывшего рва крепостного, – город был некогда укрепленным, со стенами и башнями, с тех пор разобранными. Одна лишь Серая Башня стоит, реставрированная для приманки туристов, с гордо реющим флагом Нормандии. На нем три леопарда виляют хвостами под порывами ветра.
Есть трудный участок дорожки, покрытый грязью всегда. Летом она высыхает. А вокзал – преддверие рая. Ворота открыты!
Мария сидит нахохлившись. Люди подходят с билетами. Однажды построили мост через пути, а через рельсы переход запретили. Всего десять шагов, но нельзя. Только людей с малой подвижностью служащий переводит за пять минут до поезда. Остальные влачат чемоданы по лестнице вверх, на высоту трех этажей.
Вдруг вдали зазвенели звонки, – на переездах опускаются шлагбаумы.
Поезд подходит – на Париж!
Париж, Париж! Как много в этом звуке для сердца русского…
Мари вся встрепенулась, зашевелилась, потянулась навстречу – подплывающей громаде локомотива. Визжит от восторга. Поезд счастья медленно проходит перед нею. И почему сейчас – ведь раньше бывало? – она и папá в вагон не поднимутся? Ведь начнется другая, прекрасная жизнь! Нет, тогда жизнь и начнется!
Она оглядывается на отца, ожидая поступка, чувствуя, что он на ее стороне, – тогда почему же не складываются в событие все детали, которые налицо? Она, отец, вагон с открывшейся дверью – скорее! Пора!
И вдруг, зашипев, закрывается дверь. Поезд трогается с места. Они остаются на платформе одни.
И еще долго смотрят вслед, пока последний вагон – его красный огонек – не исчезнет, и закроется кромка далекого леса.
Наползает серое безразличие. Оцепенение ненужности.
Нужен – не нужен, – вот что осталось нам в 21 веке вместо любви. За нужность борются синдикаты, заменившие – отчасти – церковь.
Из печали нас извлекает кошка, она всегда тут сидит – с той стороны ограды, рыжая, яркая, она греется на солнце перед входом в коттедж. Вскакивает на кирпичный бруствер, просовывает лапку сквозь чугунный узор, ластится.
Мария издает восклицание, тянется к лапке своей рукой искалеченной, кошка, играя, лапкой бьет по руке, дочь хохочет, и всем нам тепло.
Из следующего дома несется радостный лай.
– Туту! – кричит Мари. – Бонжур!
Тоже наша знакомая, она живет на той же улице, – квадратная собачка с кисточками на ушах. Она поднимается на задние лапы и так достает до прорези в воротах, может просунуть морду, влажные черные ноздри вибрируют. Она дружелюбно повизгивает, Маша хохочет от удовольствия басом.
Неоценимое качество животных в том, что им с инвалидами не скучно. Они различий не делают с точки зрения полноценности.
А было время – были животные в Ларше! Когда он еще зачинался, рождался. Начинает такое дело подвижник, человек сердца и мысли, всех заражает энтузиазмом. Потом подтягиваются деловые люди.
И здесь пришли пионеры – мадам Педуцци и филантроп, завещатель трехэтажного особняка с садом. Спустя время возник господин Салито.
Кошки были персона грата. Почему стали вытеснять госпожу Педуцци, я не знаю, но думаю, что, как всегда, первоначальный порыв не имел вид продукта, удобного для деловиков.
Кошки-то и послужили предлогом для удаления основательницы и первой директрисы: «не было даже самой элементарной гигиены», «дело в том, что гигиена…»…
– С этими кошками гигиены кот наплакал!
– Грязь была повсюду! А кошки-то!
Послушаешь о полчищах кошек госпожи Педуцци – и начинаешь подозревать, что это легенды, выросшие из первоначальной интриги, или как была удалена основательница под предлогом борьбы за гигиену, за достоинство обитателей дома инвалидов.
La dignité. Достоинство, причем человеческое достоинство инвалидов, – важный термин тех лет, когда складывались приемы экономической организации инвалидности.
Я не против красивых общих слов. Они имеют свое значение и власть. Произнося их, люди не могут сразу же их отбросить. Лишь постепенно вылущивается содержание. Ушло 20 лет на то, чтобы, заботясь об улучшении условий жизни инвалидов, их сад с огромной старой черешней заменили асфальтом стоянки для автомобилей.
Лай собачки за воротами, Маша радостно кричит, кресло въезжает на главную площадь, пустынную, с церковью Магдалины и колокольней, повторяющей очертания Масляной башни Руанского собора. Столица страны норманнов задает рисунок главных построек в крае.
Происхождение названия «Масляная» (Tour du Beurre) объясняют по-разному. То ли она сооружена на деньги, сэкономленные неупотреблением сливочного масла во время Великого поста. То ли нужная сумма сложилась из штрафов, платившихся теми, кто сливочное масло во время постов употреблял.
И в Вернёе-сюр-Авре есть какой-то намек на покаяние в том, что церковь при колокольне посвящена Магдалине.
Под сводами церкви раздаются шаги туристов. Толстые низкие колонны, романские. Готика присвоила себе трансепт и хоры, – там были пробиты стрельчатые окна и заполнены витражами. Живость и сочность красок искусства 17 века. Это потом окна стали скучнеть. Цвета 19 века вызывают чувство досады. Дух мастерства и вкуса куда-то ушел – возможно, в проповеди. В писания просветителей. Великое ожидание второго пришествия Мессии, утомленное несбывшимся, исчезает в песке безразличия.
Инвалиды для того и созданы Всевышним, чтобы нести на себе равнодушие мира, быть немым укором ему. И хотя говорят, что человек не изменился, что звериное в нем спит, кое-какие перемены можно заметить. Мы не ходим в психлечебницы забавляться странностями пациентов, восхищающее японцев зрелище забоя дельфинов нас повергает в ужас. Вероятно, не всех.
В церкви холодно круглый год. Зимой над сидящими в нефе загораются рефлекторы красным, от них доходит тепло в определенную зону.
В церкви Мария начинает оживать. За десятилетия – ей 39 исполнилось в этом году – она усвоила последовательность слов и жестов. И уверена, что ничего плохого случиться не может. Здесь у Марии свое законное место. Религия охраняет ее и придает значительность убогости: не сам ли Основатель исцелял – если не таких трудных, то все-таки больных? Патер ностер, кви эст ин челис… Отче наш, то есть.
Ее кресло стоит в проходе, иначе за головами людей ей ничего не видно. Она часть общества. Руки тянутся к ней. Если мы оказалась слишком близко к престолу, священник к ней отправляется первой – положить гостию, опреснок на язык. Тем подчеркивая свое внимание к беспомощности человеческой. Подавая пастве пример.
А Мария наслаждалась тем, что она стала как все, спряталась в блаженной одинаковости. Ее опять извлекают, выдвигают на всеобщее обозрение.
Стремление «быть как все» достигает у инвалида интенсивности, сравнимой с усилием артиста «не быть как другие». Конформизм – недостижимый для нас идеал. Однажды в Германии, в гостях, воспитатель понаблюдал, как она ест, и сделал особую ручку для ложки и изогнул ее так, чтоб облегчить попадание в рот. (Это был, между прочим, добрейший сын Светланы Г..., переводчицы Солженицына на немецкий). Мари только один раз попользовалась этой особой ложкой и потом забраковала ее навсегда. Мне-то понятно, почему. В обычной ложке есть надежда, что Мария, в конце концов, «как все», а спецложка ее зримо и навсегда отделяла от человечества.
Мое отношение к политикам небезызвестно: это надувные шарики, и главное в их профессии – надувательство. Но однажды бенедиктинец Жан-Поль мне пересказал слова Де Голля на похоронах своей дочери-инвалида: «Теперь она как все». На глазах я почувствовал закипевшие горькие слезы, и подумал о генерале иначе.
Кончена месса. Гаснут улыбки. Церковное тело разбивается на группки знакомых, еще медлящих рассыпаться на семьи и одиночек. Мария остается одна на площади перед храмом святой Магдалины. И ее родительница, толкающая кресло.
Или родитель. Они выходят на самую длинную улицу средневекового городка, спускающуюся вниз и потом поднимающуюся к кладбищу.
Тротуары средневековья, залитые асфальтом, инвалидных кресел не предвидели. Как и детских колясок, впрочем. Они суживаются – и нужно помнить, что там не проедешь. И ямки опасны, и дыры.
Окна домиков задернуты занавесками. В одном жил Роже, сакристен, то есть ризничий церкви, хранитель инвентаря. Небольшого роста, подвижный, как ртуть. Он с нами здоровался дружелюбно. И даже позвал меня однажды прочесть во время мессы апостола.
Потом с ним случился удар, и Роже онемел.
И умер. И исчез, словно и не было его никогда.
А память о некоторых защищают дома. Вот этот особняк, например, принадлежал даме Эриссон (по-французски ежик).
Ее удаление из жизни прошло незамеченным, но дом насупился и не впустил каких-нибудь новых жильцов. Дверь ограды, дорожка к крыльцу зарастали, заросли. Дом остался верен хозяйке.
Госпожа Ёжик была поэтесса. Эмалевая табличка на ограде оповещает: Вернёйский Кружок Поэтов. Один из многих, ячейка сети поэзии, заброшенной в море народное Франции, чтобы выловить главу Орфея. Певца, если помните, расчленили вакханки с похмелья.
Член и председатель. Премии, дипломы, конкурсы, курсы. Мастерская письма: тут учили стихи сочинять. Звания: лучший поэт Нормандии. Конечно, Король поэтов Вандеи, – там хоть такая монархия.
Своя жизнь посвященных, секта, к которой фиск безразличен: членские взносы на покупку конвертов и марок, что с них взять?
В ПАРИЖЕ
На дворе у нас третье тысячелетие, если запамятовали. 2015 год.
В 2010 году у Марии начались нового вида приступы. Она ночью начинала кричать и рыдать, звать на помощь. Обитатели тревожились, прибегала дежурная, старалась утешить.
Читала ей какую-нибудь сказочку вслух.
Мы-то думали, что дно ужасов достигнуто, что Иов сидит на своем классическом навозе, и ничего худшего теперь не случится.
Нет, уж если попался, в Иовы избран, то нет предела совершенствованию его избранности. (Однако ж чувствую нотку иронии… это от юности моей… от Достоевского: когда по-настоящему нельзя защититься, остается метнуть дротик красного словца, и желательно повыше, в сторону неба…)
В декабре десятого года, в воскресенье вечером мы собирались Марию уложить после ужина и уехать, – такой припадок произошел. Мария плакала, на помощь звала мать, проклинала и обвиняла какую-то монитрису, рвала на себе одежды. Жест библейский, означающий траур, подумал я.
Возможно, ей было больно в местах насиженных, где образовывались пролежни?
Взрывы отчаяния от того, что боль неизбежна?
Ужас сих эпизодов меня обнимал, и я не голословен: я заснял несколько минут кошмара на фотоаппаратик, с мыслью показать это врачам, – их, как и полицейских, нет в момент происшествия, им все, как умеют, рассказывают.
Посылал им этот клип, ответа не получил.
Или вот отчего: пообещал дочери рай, показал его – и отнял?
Рай был прост: годом раньше я начал вывозить Марию в Париж.
До того я жил в мансарде на шестом этаже, без лифта.
А в том году пришлось съехать, и с Божьей и дружеской помощью комнатка нашлась в редшоссе, на уровне тротуара.
Первую (и вторую) поездку мы проделали на поезде; автомобиль мой пежо я оставлял тогда на вокзале Монпарнас. Но приют в помощь никого не давал для посадки в вагон («мы не обязаны»), а приспособлений на станции Вернёй-сюр-Авр нет, и платформа низка, и нужно Марию с креслом поднять на уровень вагонной площадки. К счастью, на помощь пришел дежурный по станции, один я не справился бы.
Вот оно, счастье: мы в поезде, колеса стучат! Мария уезжает, уезжает от многолетнего одного и того же (это и есть тюрьма, не так ли? Отчего это заключенным не сидится, скажите на милость? Их кормят, спят в тепле, работа если и есть, то умеренная. А обществом признано, что это наказание!)
Парижская комната моя – как раз законные 9 кв. метров (десять, – поправляет контракт, – считая встроенный в стену шкаф). Подъемный кранчик, взятый на прокат, туда помещается. Диван раскладной низковат, и лапы аппарата под него не въезжали, – а надо, чтобы Мария, вися, оказалась над постелью, тогда ее можно плавно опустить и положить.
От панели, брошенной возле магазина, я оторвал четыре больших кубика и на них поставил ножки диван-кровати, увеличив расстоянье от пола на 10 сантиметров. Отлично!
Рядом с Марией оставалось достаточно места для славной помощницы Римы Декло.
Себе я стелил на полу спальный мешок: между диваном, с одной стороны, и умывальником, столом и холодильником – с другой.
Утром перемещения происходили в обратном порядке: сиденье из прочной ткани с ремнями подсовывалось под Марию, подъемный кран, приводимый в движение моторчиком, переносил дочь на туалетное кресло, затем в кресло с колесами. Потом кран я вывозил в коридор, кровать складывалась в диван, и тогда мы помещались втроем за столиком.
Завтракали и наслаждались утренней тишиною воскресной.
И отправлялись на мессу. Чтобы выйти на улицу, нужно было пройти 6 дверей, и одну весьма неудобную, коридор делал тут прямой угол. Удача же в том, что ширина дверного прохода была тютелька-в-тютельку плюс сантиметр для маневра. Иначе б мы не смогли эти выезды устраивать.
Количество дверей можно бы уменьшить до трех, ибо в чугунной ограде двора имелась дверь, и широкая, через нее выкатывали мусорные баки, но ключ от нее был у консьержки, и просить его мужества не хватало: в воскресенье ее выходной, она ключ оставлять не хотела.
Пусть не подозревают меня в клерикализме. Инвалид не избалован разнообразием мест, где его принимают. Если не он сам, то родитель, бывает, устал от выразительных взглядов и старается туда не ходить.
В церкви его охраняет учение Основателя.
Нам тут спокойно, в церкви святой Жанны Шанталь, выходящей фасадом на площадь Порт де Сен-Клу. Ритм произносимых слов – знаком, чередование жестов, голов, усаживаний и вставаний ничем не грозит. Мир тут. Для Мари – возвращенье домой, посещение рая.
*
На Пасху – нежности неба.
Мы двигались не спеша к выходу по боковой галерее. Публика расходилась после мессы, не дожидаясь окончанья фуги, которую органист играл по случаю праздника. Вдруг я увидел девушку лет семнадцати, наблюдавшую с интересом за молодою матерью, толкавшей перед собою колясочку с ребенком. Ее внимание было особенным, – так смотрят на свое будущее, как бы примеряясь: положение примеряя к себе. Девушка заметила нас, и улыбка возникла у нее на лице, – нежнейшая: божественный дар, человеческое сокровище.
Она нам улыбалась безбоязненно. Не мне, а нам с Машей, не человеку-мужчине, а ситуации: стареющий мужчина вез инвалидное кресло с молодой женщиной. И я ей улыбался, пока мы шли мимо. Мы ласкали взглядом друг друга. Потом я остановился послушать музыку. Неизвестная – я не терял ее из вида – прошла через толпящихся у открытого главного входа и вышла на улицу. Я чувствовал еще радостное изумление перед этой встречей: я любил.
Мы пошли гулять в странный парк Порт-де-Сен-Клу, – он состоит из островков-скверов среди разъездов окружной дороги Периферик и магистралей, ведущих вон из Парижа. Зеленые островки соединены мостами и пешеходными тоннелями. Вдруг я опять увидел и сразу узнал : навстречу шла молодая женщина, красивая метиска (вьетнамка), с чуть удлиненным разрезом глаз. Она нас увидела тоже и, будучи шагах в десяти, начала улыбаться нам, – с той нежной приветливостью, бескорыстной, ободряющей: так сердца в человечестве подают друг другу тайные знаки существования. Бог среди нас, и Он с нами. И еще долго я провожал фигурку, переходившую мост к площади, к станции метро и автобусам.
Пасхальные подарки: Христос воскрес.
*
От поезда пришлось отказаться из-за трудности посадки в вагон.
Автомобиль, – разумеется, выход, точнее, выезд из положения.
Тут помеха – мое уставание за рулем. Туда – Мари погрузить и обратно – ее привезти – 240 километров. Я слегка после этого, как бы сказать, обалдеваю, меня догоняет, вероятно, возрастное – безразличие усталости, я немножко робот. Воскресение – в воскресенье, и в понедельник туда – Марию отвезти, и обратно вернуться. Вторник – день отдыха, и в среду я возвращаюсь к своим занятиям.
Они все те же, конечно, матушкой-филологией, мачехой-литературой, держащей меня за чертой оседлости бедности, но не в этом дело. Уже возникали привычки и навыки такой поездки раз в месяц. Она порождала уже ожидание, окрашенное надеждой.
Жизнь есть ожидание, это я, философствуя, вывел. Ожидание вообще невыносимо, люди его стараются заполнить – и чем угодно, даже чепухой телевизора и пьяным сознанием. Ожидание чего-нибудь конкретного легче, – например, ежемесячного выезда из приюта в Париж.
НАПАДЕНИЕ
Небу захотелось увеличить мой жизненный опыт.
Один писатель заметил, что иногда поступление опыта как бы прекращается и наступает счастье. Тоже ведь события и состояния, но лишенные назидательности. Дар жизни в чистом виде. Иногда думаешь: ах, это счастье!
Но чаще всего потом видишь: нет, опять опыт.
В двух словах: 12 сентября 2010 в полночь на меня напали три мотоциклиста возле моего дома, когда я искал место припарковаться. Бил один, второй парень с девушкой смотрели. Он поставил свой скутер перед моей машиной и начал меня вытаскивать из нее. Ловко ударил ногою в бок. В глаз кулаком – и очки разбил негодяй, подарок Римы Декло. По наитию – чтоб, избив меня, они просто так не уехали – я подал машину вперед и повалил его скутер.
Взрыв его ярости – бешеной, молчаливой, сухой – показался мне наркотическим. Полиция не проверяла.
Я дверцу чудом успел защелкнуть. Юноша избивал ногами – автомобиль.
Полиция забрала нас всех и представила дело как дорожное происшествие: я сбил скутер, а юноша меня избивал, что в общем-то и понятно: скутер совсем новый, а водитель пожилой и говорит с акцентом. Да и статистика агрессий в 16 буржуазном районе не ухудшилась.
Водительские права у меня отбирали, судили. Эта история – тоже опыт, я рассказал о нем в «Заусенцах юстиции».
Машина была продана за бесценок: приехавший за ней механик был счастлив, и мне от его счастья как бы частица передалась (о, души, сообщающиеся сосуды!)
Выезды дочери прекратились.
И начались припадки, раздиравшие души – и ей, и обитателям-инвалидам, и всем, всем.
А вернуться к поезду не было сил, – и моральных, и таких.
Интересно, что сочувствия я не находил. У французов я его не искал. Но и русские меня не понимали: дочь накормлена, спит в тепле.
– А у нас голодают! Бьют, чтоб молчали!
– А вот психолог Борис Сирюльник говорит…
– И хорошо говорит! Приятно послушать.
– Да вот еще полиция подделала дело...
– А в Москве тебя давно бы убили!
О дочери я думал с уважением: мы сникли, только она еще борется за человеческое достоинство! Кричит, раздирает одежды! Может быть, докричится до кого-нибудь. До неба. Или до смерти.
Странно, но мне иногда кажется, что небо к ней не особенно благосклонно.
Скорее ко мне – мне помогая.
ФИЛИППИНЫ И ФАТИМА
Тут уместны зарисовки из блокнота особых усилий всякого рода. В 1984-м мы отправились в Фатиму, в Португалии. Имя известное, но все же напомню, что для католиков это место явления Девы Марии в 1917-м, объявившей о бедах грядущих на Россию и весь мир.
Мы поехали втроем – Мария, Ирина и я – на поместительной «семейной тачке» Рено-14, купленном на оставшиеся от литературной славы деньги (тогда швейцарский издатель «Диогенес» купил у меня все написанное). На гостиницу их не было, поэтому в Фатиме мы расположились в маленьком заброшенном мраморном карьере. Там нас доброжелательно встретил каменотес, пришедший натесать кубиков, чтобы выложить двор своего нового дома, только что построенного по возвращении с заработков, из Франции.
Был теплый сентябрь. Я укладывался рядом с машиной на матрасике, а Ирина и Маша – в автомобиле. Спинки передних сидений опускались, образуя широкое ложе. Что за прелесть был Рено-14 в этом отношении! Теперь таких автомобилей уже не делают, – подозреваю, что по сговору с владельцами гостиниц, у которых уплывала из рук плата за сон при дороге.
Утром мы уезжали к базилике, а вечером возвращались на ночлег, когда каменотес уже уходил с тачкой, полной мраморных кубиков.
Мы готовили ужин на газовой плитке.
На обширной площади, где стоит базилика, проложена дорожка длиной в триста метров, – опять-таки из мрамора, гладкого, отполированного. По свежему – 1917 года – преданию, такой путь прошла на коленях Люси, одна из трех детей, которым явилась Прекрасная Дама. Люси это сделала, моля об исцелении заболевшей матери.
Тогда она шла на коленях по кочкам и грязи, а теперь все-таки мрамор. Камень, конечно, но полированный.
Желающие могут надеть наколенники, напоминающие тапочки.
Постепенно наше смутное намерение прояснилось: пронести дочь по дорожке, идя на коленях. Особым усилием тела подтвердить желание сердца.
Несколько паломников уже шли.
И мы отправились в путь. Наколенники я отклонил как уменьшающие цену усилия.
Я еще крепок: мне 39. Маше – всего 8.
Первые сто метров мы прошли бодро и быстро.
Потом движение стало замедляться. Ясное небо над головою. Солнце всё жарче.
Вторые сто метров, и первая остановка для отдыха. Я положил Машу на мрамор. Как она сочувствовала происходящему! С какой серьезной значительностью смотрела! Она понимала, что совершается нечто очень важное для жизни всех нас.
Последние тридцать метров давались тяжко. Колени, стертые до крови сквозь джинсы (вот зачем наколенники...), болели. Солнце жгло. Ирина давала мне пить. Нужно было дотянуть... а смысл предприятия уже скрылся за изнеможением, уже оставалось лишь голое усилие мускулов тела.
И вдруг! Жар солнца исчез!
Неизвестно откуда набежавшее облачко, крохотное, встало точно над нами!
Пусть поговорят о случайности сидящие комфортабельно на веранде, в чеховских белых костюмах, пьющие чай с вареньем, –
здесь, в последнем напряжении, случайности быть не могло.
Последние метры мы шли, ободренные участием неба.
Счастливые совершенным поступком.
Счастье потом рассеивалось постепенно, поскольку улучшений у Маши не наблюдалось.
Но уже шли на смену новые планы новых усилий, питавшие снова надежду...
Мы не знали еще, что постоянство плохого – благо. Поскольку бывает ухудшение.
*
Бывали и раньше порывы! В 82-м Ирина позвонила однажды:
– На Филиппинах есть врач, который делает операции голыми руками.
Пусть он и сделает операцию нашей Маше, и она будет ходить и сидеть.
Таинственную операцию неизвестной болезни. Впрочем, врачам всё известно: «Видите ли, во время родов от недостатка кислорода погибли нейроны, вернее, те клетки мозга, которые управляют движением мускулов конечностей».
Случается, что здоровые клетки перенимают функции клеток погибших. В Америке, например. Реже – в Европе.
Дитя мое, Мария, дочь моя – сестра человеческая.
Слезящаяся рана на сердце, уже привычная, по имени Мария.
– Так вот, филиппинский врач раздвигает – именно раздвигает, а не разрывает и не разрезает – кожу и ткани, извлекает – тумор, сгусток крови. Затем он соединяет края ткани и кожи. И все моментально заживает. Бесследно. Ну, разве пятнышко крови. И всё.
– Чтобы дать вам идею: и физический мир знает нечто подобное. Алмаз, например, не режет стекло: он испускает микроволны, касаясь поверхности его, и молекулярные связи на некоторое время исчезают: получается невидимая щель между кусками. Если их тотчас не разделить – они снова соединяются в одно целое. Вот так-то.
Дитя мое и не сидит, и не стоит, и не ходит в свои шесть лет. И не говорит. Ползает, правда.
Бедствие души моей, сострадание родителей, униженных в своем древнем инстинкте покровителей и старших.
И вот, оказывается, бывали случаи. Неизвестно, того же ли рода, но, может быть, того же?
Между прочим, верующие: там все верующие и католики, так что в этом смысле всё в порядке, это не колдуны и не шарлатаны.
Непременно надо съездить!
Вот Маша и поедет на Филиппины. Как только будут деньги, Маша и Ирина полетят на самолете. Ах, какое облегчение. Обозначился выход: возможное улучшение, выздоровление. Конечно, полное!
Вот и деньги. Забавно, что их принес Ваня Чмотанов – «Голова Ленина» во французском издании. Тут тоже что-то такое, какой-то намек...
ДЕЛО О КНОПКЕ
Роковая апрельская кнопка 2014.
Ею открывалась дверь комнаты. Мария, подъехав на кресле своем электрическом, не могла достать ее, и нажимала на ту, которою свет зажигался, – расположенную пятью сантиметрами ниже.
Две одинаковые кнопки с разными, однако, функциями.
Нет, не убедите вы меня словами, что в доме для инвалидов все продумано: вы хотите просто от наших бед отделаться.
После просьб и напоминаний, я поступил по-хозяйски, как сделал бы дома: приехал с отверткой и поменял кнопки местами.
И даже имел еще план: укрепить насос, постоянно включенный для подкачки матраса, – особого, против образования пролежней, – повесить насос этот на стенке комнаты. Ведь он висит на спинке кровати, сообщая ей постоянную легкую дрожь.
Полезна ль она для сна инвалида? Или вредна? Иль безразлична? Французская медицина оставляет решать этот вопрос администратору.
Перестановка кнопок вызвала бурю. Директриса прервала свой отдых воскресный (и потом мне вменяла в вину), покричав предварительно по телефону, и ее наперсница Миллер кричала тоже в телефон, и желчная монитриса. Они все накричались в тот день.
Вызваны были жандармы. Командант Бернар приехал с коллегою дамой, тоже жандармом. Были спокойны, выслушали меня. И уклончиво согласились, что есть резон в поступке моем, но беда в том, что я так поступил без разрешенья директрисы. В синих глазах силовика читалось еще, что начальство, вызывающее жандармов, безусловно право. А этот еще иностранец. Извольте выйти отсюда. На просьбу о протоколе он ответил отказом. Зачем это? Да это и не делается. Нас вызвали, мы приехали, попросили отца инвалида вежливо выйти. Что тут записывать?
Посещение комнаты и этажа мне отныне запрещено.
Где-нибудь эта мера указана? Каков ее смысл – воспитательный, медицинский? Сколько времени продлится запрет?
Директриса решила – и баста.
Я хотел объясниться. К мэру пошел, прося найти медиатора, посредника примирителя, который выслушал бы стороны обе.
Написал в департамент властной даме Лефевр.
И надо же, мне назначили день объяснения. В местной столице Эврё.
В отряде норманнов было пять человек, предводимых... директрисой Ларша! Она задавала темы и тон, их подхватывал Президент нашей Ассоциации Ларш (пикантность в том, что я ее член и имею решающий голос, а директриса – наш наемный служащий).
Вброшенный в игру мяч высказывания подхватывал врач, потертого вида мужчина, и еще женщина, назвавшаяся психологом. Звонким голосом, улыбаясь, благоухая косметикой, Мадам Лефевр поясняла, что администрация понимает проблему правильно, а вот вы, господин, неверно оцениваете положение.
Я боролся за остатки здравого смысла:
– Вот тут видео на полторы минуты: моя дочь пытается открыть дверь и не может! Извольте взглянуть! Вы сразу поймете, почему нужно было поменять кнопки местами!
– Это лишнее.
А вот что не лишнее: директриса положила на стол сброшированную распечатку моего блога! И предъявила, представьте себе, ультиматум: или я закрываю мой блог, или Марию переводят в «другое учреждение». И она уже и приготовила (меняя тон на суровый) местечко...
Родитель уж трусит. Правду говорили ему: «наши дети здесь заложники».
– Вы угрожаете, мадам.
О нет, объяснил доктор слуга Гиппократа (кстати, как у него с клятвой?), никто не угрожает, но дело в том, что инвалидность вашей дочери эволюционирует, и ей требуется уже другой, более подходящий уход, для которого нужны особые затраты.
– Возможно ль привлечь мецената?
– О, нет, департамент отпускает достаточно средств...
Вот так они юлили и выкручивались. И как на Лубянке следователей – в мои молодые московские годы, и тут – в годы преклонные эмигрантские – было двое, злой и добрый: добрый доктор и злая директриса...
Президент не удержался:
– Если вы недовольны уходом за вашей дочерью, отчего вы не возвращаетесь в Россию?
Вот какую я кнопку задел своею перестановкой! Мне дверь открывают все шире.
– Вы знаете, что еще предложил Мсье Боков? Наклеить шарики на кнопки лифта!
Директриса смотрела победно: вот до чего сей господин докатился!
Тогда я уж не стал говорить, а здесь объясню: кнопки лифтов в Ларше обыкновенные вогнутые, нажатие облегчающие слепым. Я хотел приспособить их для наших диагнозов, сделать выпуклыми: наклеив деревянные шарики разного цвета. Скажем, зеленый цвет – редшоссе, синий – первый этаж, желтый – второй.
На выпуклую кнопку рукою калечной легче нажать.
Приятель Серж, в ответ на мой пересказ примиренческой встречи в департаменте, утешил цитатою из Паркинсона. Не того, дрожащего после пережитых ужасов жизни, а бравого социолога: «Чиновники работают не для дела, а друг для друга».
ПОРАЖЕНИЕ
После такого собрания в Департаменте Ёр, устроенного чиновницей Лефевр 25 июня 2014, ехать 28-го на «генеральную ассамблею Ассоциации» в Вернёй-сюр-Авр бесполезно, вы согласитесь. Но не поехать нельзя ради тревоги дочери: «Ко всем приехали, а ко мне нет...»
Чувство покинутости тем сильнее, чем больше вокруг довольных лиц.
Ехать с тяжелым сердцем. И еще позабыл, что Ассам-блея (sic) предваряется в полдень аперитивом и обедом. Известный прием. Первыми проголосуют желудки.
В половине 12-го я выезжал из Парижа, погоняя старичка-Фиата, прислушиваясь с беспокойством к поскрипыванию его старых железок.
Успел я к десерту. В большой столовой многолюдно: 35 инвалидов, 40 персонала, 50 родителей.
Маша-Мария – двуязычье обязывает – оживилась, но видно было, что отсутствие родителей уже пережито и отразилось безразличием. Впрочем, возможно, ей дали и какой-нибудь порошок.
Голос директорский повышался и делался слышным в нашем углу, когда она говорила об огромной работе, о колоссальных усилиях, о неслыханных затратах энергии ею лично в течение двух последних лет, пока шло строительство нового здания.
Возможно, всё это и так.
Выступила бедная Натали, монитриса. Волнуясь, она прочла благодарность персонала в адрес дирекции. Бурные, долго не смолкавшие аплодисменты. Одобрили речь и почетного Президента Мсье Салито, благодарившего за отлично подготовленный обед.
Последовали выборы в Административный Совет 4 человек, куда я предложил свою кандидатуру. Вызывались правомочные члены, они расписывались перед директрисой на листе присутствия и переходили к столу, где лежали четыре кучки бумажных квадратиков. Выбрать квадратики с фамилиями, положить их в конверт и передать секретарше. Та складывала их в коробку.
Никто не спросил, зачем, собственно, выборы, если по Статуту в Совете может быть до 14 человек.
И уже голоса подсчитали. За трех кандидатов было подано по 41 голосу, за вашего покорного слугу – 3.
И тут голос раздался: «Я хочу сказать!» Мать Валерии вновь подчеркнула огромную работу, проделанную директрисой – да, да, ее невозможно переоценить! И вот – подумать только! – кое-кто недоволен. Она полностью скандализирована.
Никто не откликнулся.
А сработал Французский Принцип Предосторожности: выразить негодование после, когда мое поражение стало несомненным. В новом здании ее дочери досталась одна из лучших комнат.
Едучи на ассамблею, я захватил своих книжек, чтобы преподнести директрисе и президенту в знак сдачи и примирения. Мужчина смотрел благосклонно. Я подарил ему «Обед на побережье Балтийского моря», говоря: «Если вы прочтете эту книгу, то поймете, почему я не возвращаюсь в Россию».
Мадам не захотела подарка: «Да, я видела, что вы убрали ваш блог, а фасбук (sic) остался!»
«Горечи поражения» я не испытывал. Мари прямо не участвовала в конфликте, наоборот, она пользовалась большим, чем обычно, вниманием. Администрация немножко опасалась проверки, если б какие-то властные господа отозвались на мои писания в интернете.
А запрещение бывать в ее комнате Машу задело.
Мне хотелось забраться пораньше в постель и забыться сном. Увы, мои местные знакомцы – а их всего два, меня принимающих – после 15 лет посещения этого нормандского края, – не отвечали на звонки. Накрапывал холодный дождь. Ночевать в мотеле не хватало духу, и я поехал обратно.
Немое спокойствие. Равнодушие в пушкинском понимании слова, – как невозмутимость. Время жить и время умирать. Жизнь настолько отсрогала и отшлифовала, что вхожу без скрипа и стука в уготованный паз. Бесшумный, как ящик современного стола бюрократа.
«Мадам, – писал я, – прошу вас отменить запрет на посещение комнаты моей дочери. Позвольте рассказать вам об одной черте ее личности, из-за которой этот запрет особенно болезненен...»
Отец понял это давно, когда Маше было пятнадцать лет, и жила она в приюте в Шампани.
Он навещал ее, на других родителей непохожий: с рюкзаком и пешком. Радости встречи это не вредило, но дочь чувствовала предубежденье сожителей и слышала, вероятно, замечания монитрис в его адрес.
И вот что было однажды.
Мария обвела взглядом присутствующих и объявила тоном торжественным и надменным, запрещающим всякую критику – даже самое легкое замечание:
– C’est mon Père.
«Это мой Отец», – я пишу отца с большой буквы, чтобы передать торжественность тона.
У меня тогда сжалось сердце. Мария объявляла всем, что берет меня под свою защиту и покровительство, – не умея ходить и сидеть, беспомощная! (Официально на восемьдесят процентов).
В полной тишине кто-то попробовал пискляво передразнить: «C’est mon père!» – но получилось жалко, и попытку не повторяли.
И теперь удар нанесли по ее самолюбию. По ее человеческому, как говорится, достоинству: дорогому ей существу вход запрещен на ее, казалось бы, территорию.
«Мадам, – писал я, – вы проверили перестановку кнопки, произведенную мною, и убедились в ее технической безупречности. Прошу вас отменить наложенный на меня запрет, первой и самой уязвимой жертвой которого является моя дочь инвалид».
МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНОСТЬ СМЕРТИ
В половине восьмого утра я въехал на магистраль А86 в районе Дефанса. Миновал туннель Нантерра и вдруг увидел вдали, в начале открытого участка дороги, скопление мигающих желтых огней. Почувствовал досаду на нежданную пробку. Но обнаруживалось что-то другое: автомобили стояли странным полукругом, как бы амфитеатром на начинающемся подъеме. Перед ними лежал лицом в асфальт человек – длинный, должно быть, очень высокого роста, если б стоял. Подумалось – сбитый пешеход. Но как он попал сюда, проник, заблудился?
Над телом стоял человек, второй подходил. Пять-шесть автомобилей не двигались, мигая огнями, – вероятно, их водители видели случившееся. Только что, буквально секунды назад, они успели лишь остановиться. И нет еще ни полиции, ни скорой помощи. Подъезжавшие тормозили и медленно огибали место события, прижимаясь к стене тоннеля. Бесполезные свидетели, не видевшие самого главного. И я следом за ними поехал. Мотоциклетный шлем поблескивал одиноко посередине четырехполосной магистрали. Ах, вот кто попался судьбе. В ста метрах – вот куда долетел! – лежал на боку огромный мотоцикл. Мужчина пытался оттащить его в сторону, – всегда найдется деловой и испуганный доброхот, поскорей наводящий – трясущимися руками – порядок.
И я вспомнил – мотоциклиста, в самом начале тоннеля с ревом пронесшегося мимо меня, минуты за две до того. Меня захлестнул поток простых мыслей. Он не знал, что мчится навстречу смерти... впрочем, может быть, жив он? Выживет? Он, крепкий наездник мощной машины, меня догнал, обогнал и разбился. И я его обгоняю, нет, объезжаю, даже не останавливаясь ввиду своей бесполезности.
Поскользнулся ли он – на лужице случайной моторного масла? Задел ли его автомобиль, не заметивший подлетевшего мотоциклиста? Как его звали по имени?
И вдруг я вспомнил, что его обогнал я однажды – не зная, не видя, выдумывая, сочиняя – почему-то – стишок о разбившемся мотоциклисте. Несколько лет тому назад. «Мотоциклист окровавлéнный / лежал на скошенной траве...» Вот когда несчастный догнал меня! Спустя несколько лет и совсем в других обстоятельствах. Неловкость, смущение, стыд и страх: не вызвал ли я той придуманной гибелью эту реальную? Есть же коварный глагол напророчить. Если б промолчал, то и не было б ничего... Или всего лишь предсказал? Как бы объективно, со стороны. Или это – и большинство согласится – вообще два разных события, не связанных ничем, одно после другого.
Возможно и третье: предупрежденье судьбы. Аллегория. Он ехал слишком быстро, и ехал один. Спешил куда-нибудь. Я уже и заметил, что внял: еду медленнее теперь, внимательнее смотрю на дорогу. Быть может, мои поступки вокруг дочери и ее компаньонов чересчур торопливы, нужно дать время директрисе обжиться, привыкнуть, подождать, пока достигнутое ей надоест и захочется нюансов и изменений? Там картинку повесить, тут коврик...
Давно я проехал участок Нормандской магистрали А13, уходящей к столице края, Руану, и повернул на прямую N12, ведущую тоже в Нормандию, но в Верхнюю. Дорога делалась все пустыннее. Воскресенье. Последний город Острова Франции, Иль де Франс, Дрё, избранный королем Луи-Филиппом для семейного храма-усыпальницы. И потом до Вернёй-сюр-Авра – 36 километров по все той же Национальной 12, переходящей в Департаментскую. И если дальше ехать, ехать и ехать, то приедешь к синему-синему морю, где нет ни смерти, ни страданий, ни угнетения.
Добавить комментарий