Роман Чемеревский родился в 1922 году. Учился в Москве. Архитектор. Инвалид Великой Отечественной войны. Живет в США с 1981 года. Накануне 60-летия Победы прислал в редакцию для публикации несколько своих стихотворений и рассказов. Публикуем один из его рассказов о войне.
В этом рассказе ни слова вымысла. Только правда.
Истекая кровью под огнем немцев, мы залегли по краям леса. Было ясно, что они живыми нас не выпустят.
Немного отлежавшись, я побрел вглубь леса. На лесных дорогах стояли брошенные повозки, автомашины с пробитыми покрышками. Забравшись в кузов стоявшей на обочине полуторки, я обнаружил командирское обмундирование, брошенные санитарные сумки, карабин и кучу какого-то тряпья. Отшвырнув его ногой, я увидел бутыль... Это был спирт. Пить спирт я еще не умел. Сняв окровавленный бинт, я сложил “ложечкой” ладонь правой руки и, налив немного спирта, плеснул на раненную сторону лица. Спирт огнем полыхнул на ране. Я понимал, если не промою спиртом лицо, может быть заражение. Тогда-то — конец! Еще раз обмыв лицо спиртом, обмотал голову свежим бинтом, который нашел в брошенной кем-то санитарной сумке...
Рано утром к опушке подкатили три танка. Высунувшись по пояс из люка, немецкий офицер прокричал в рупор: “Рус, выходи из леса! Сдавайся! Мы никого не убивать!”
В ответ прогремели три выстрела. Немец нырнул внутрь, и танки, пятясь задом, отошли от леса метров на сто-полтораста. Несколько секунд над лесом висела тишина. Потом небо как будто раскололось пополам. Среди деревьев взметнулись столбы пламени. Немцы били по лесу из орудий и минометов. Горячие, с рваными краями осколки мин и снарядов кромсали деревья и тела людей. Визг, грохот рвущихся снарядов и мин давили на барабанные перепонки, огонь слепил глаза белым и оранжевым светом.
Так длилось минут тридцать. И вдруг, тишина! Матерная брань заглушает стоны раненых. Те, кто не ранен, встают и, стряхнув с себя комья земли, сквозь поредевший лес смотрят в сторону танков... Я иду в глубину этого небольшого леса и натыкаюсь на матроса. Он сидит, прислонившись к дереву спиной. Рядом с ним, на земле, бескозырка. Белое лицо с каким-то серым оттенком. Ко лбу прилипла прядь волос. Матрос обеими руками закрывает живот. Между пальцев сочится кровь... Несколько секунд мы смотрим друг на друга молча. Потом, с трудом разжимая губы, он хрипит: “Братишка! Добей, не могу больше!”
Я, запинаясь, говорю ему, что сейчас приведу медсестру, и она поможет ему, хотя знаю, что никакой медсестры не приведу. Он знает это тоже. Он отрывает руки от живота... На его ладонях что-то красное, живое, все в крови... Меня начинает мутить...
— Гад! Трус! Добей! Ты же видишь...
А я не могу — как подниму карабин и спущу курок?! Ведь до конца своей жизни буду видеть его глаза! А, может, зайти сзади и выстрелить ему в затылок?.. Но ведь он все равно будет чувствовать дуло винтовки! Нет! Нет! Я не убийца и не палач!
Зачем-то кладу пред ним пачку пшенного концентрата, который нашел в полуторке. Я ухожу и слышу, как он плачет и, собрав последние силы, кричит мне вслед: “Сволочь!.. Трус!..”
Как плетью хлещут меня короткие и страшные слова: “Трус... трус... трус...”
Уже потом, в плену, и после побега из концлагеря, я не раз видел всё страшное, чем так богата война. Но никогда не смогу забыть умиравшего в лесу матроса! Вижу его во сне... Сон беспощаден! Матрос смотрит на меня, молча, и плачет. Я просыпаюсь и тоже плачу...
Добавить комментарий