Невообразимая, но совершенно правдивая история
Редакция ЧАЙКИ благодарит дочь Натальи Александровны Роскиной, Ирину Роскину, за то, что она передала рукопись матери в наш журнал.
* * *
Документальная повесть Натальи Александровны Роскиной (1927-1989) была написана в 1971 г., но по понятным причинам не была в то время опубликована (рукопись сохранилась в Российском государственном архиве литературы и искусства и в США в библиотеке им. Хесбурга университета Нотр-Дам).
О том, как складывалась жизнь моей мамы, можно узнать из ее автобиографической повести «Детство и любовь» (журнал «Звезда», №6, 2015) и мемуарной книжки «Четыре главы» (Париж:YMCA, 1980).
Возможно, сама история, со всеми подробностями изложенная в повести «Оборотни», не очень типична, так как мало у кого в 1960-х гг. были заграничные родственники, помогающие им деньгами (нам повезло!). Однако пытались завербовать - «привлечь к работе» - в КГБ многих. И боялись этого многие. Атмосфера порожденного беззаконием страха, в котором мы в советское время жили, передана достоверно. Мне эту историю вспоминать не смешно.
* * *
Само слово «дубленка» мне всегда почему-то было противно. В шестидесятых годах этот вид одежды стал, как писалось, в «Литературной газете», престижным, а как мило, казалось бы, по-прежнему, в шубке. «Запахнулась атласная шубка,/ Не сердись на меня, голубка...» Как поэтично: «Но с русским именем и в шубке меховой». Как внушительно: «За барскую шубу, за астму...» Но этого уже не было слышно, а слышалось повсюду другое: «Где достать дубленку?» - «Шубу продать и дубленку купить, только где?»
Возможно, это слово по созвучию напоминает мне «бля» или же «блевать», а может быть, оно пугает тем, что скрывает в себе «дубль»: оборотень, двойная личина, то мехом наружу, то мехом внутрь. Словом, нечистая сила. Уж куда страшнее!
И все-таки это слово не так страшно, как слово «валюта», прочно связанное с дубленкой, так как иначе чем на валюту, дубленку не купишь. Валюта же полно рифмуется с Малютой Скуратовым, воплощая все то, от чего честный человек должен не то что сторониться – бежать без оглядки, как всегда бежали русские люди при виде опричника. После всех мучений нашего века, гитлеровских и сталинских, после судов и расстрелов «за капиталы», «за валюту», за спрятанный хлеб», «за хранение литературы», долго известно было, что лучше вообще ничего не иметь ни дома ни в голове. Но потом стало известно, что и это не спасает. Однако на валюту взгляд все же остался такой, что зеленые доллары – это что-то вроде пресмыкающихся. Для преступников это, а не для честных людей. И всякий разумный и нормальный гражданин, кому своя шкура дороже дубленки, к ним не прикоснется.
Ну, а теперь я перехожу к совсем простой житейской истории, поначалу совсем даже и не страшной, хотя в ней действуют валюта и дубленка.
Действие происходит летом 1969 года. Перед этим как раз наша страна обнаружила, что у нее есть интерес к свободно конвертируемой валюте. А вообще отношение к валюте менялось так же, как на протяжении моей жизни менялось мнение о полезности лимонов, яиц, интеллигентов, совместного обучения и прочее и прочее. (Только о свежем воздухе, кажется, никогда не говорилось дурного). По временам очень хотелось ее получать, а по временам отвращение к чужой идеологии побеждало. (Вот и сегодня такой момент и живем спокойно). А тогда иностранные граждане могли посылать свободно конвертируемую валюту своим родственникам, которых за это допускали в магазины, созданные первоначально для совзагранработников – вместо долларов, ужасных зеленых долларов, им выдавали бумажки, именуемые «сертификатами», - а можно было заплатить и иностранной монетой, кассы принимали, только давай. Сыпались звонкие монеты, советская власть радовалась, да и люди могли кое-как приодеться и друзей приодеть. Все это было как-то прилично, так как вокруг по-прежнему мало что можно было купить, но все же в результате у многих московских женщин завелись английские сапожки «Аляска», и им было тепло и хорошо.
Среди этих женщин была и я. Доллары подарил мне мой дядя, американский профессор, гостивший в Москве по приглашению Академии Наук, причем во Внешпосылторге, фирме, которая ведает этими магазинами и делами, мне сказали, что сделать так можно, разрешается. Только, - пояснили во Внешпосылторге, - не надо это особенно афишировать. Я, правда, не поняла, как именно афишировать , в какой среде; но сомнения, что не надо афишировать, у меня не возникло.
Были и другие странности. Вот, например, в одном магазине теплый шотландский шарф стоил тринадцать долларов, а в другом – что-то около восьми. На мой вопрос администраторша ответила: «Цены конкурентные». Для нашей торговли это что-то небывалое, а я думаю, слово «конкурентный» даже незнакомо преподавателям торгового техникума. Вскоре конкурентность ликвидировали. Тогда я не думала, что вдруг возьмусь описывать валютные магазины со всеми их странностями. Это вообще не настолько интересно, чтобы вести дневник посетителя валютного магазина, но история, которую я собираюсь описать, меньше всего связана с торговым делом. Возможно, что читатель со мной согласится, что история эта достойна рассмотрения, а потому и не посетует, что я ввожу его в такие подробности, которые, быть может, сами по себе его и не заинтересуют.
Однажды, придя в магазин, я прочитала объявление. Покупки на наличные доллары могут отныне делать только иностранцы, от советских же граждан принимаются только сертификаты. Это ущемляло материально (сертификаты выдавались не по курсу доллара и рубля, а по какому-то условному курсу, и с них снималось еще 36%), но никакой политической угрозы я тут не увидела. Поэтому мы с дочкой тут же поехали на Кутузовский проспект, в магазин «Аметист», где, как нам сказали, доллары от советских граждан еще принимались. (План, вероятно, недовыполнили). У меня было двести долларов, но купить было нечего: магазин был пуст товарами, зато народу толпилось много. Моя двадцатилетняя дочка огляделась и сказала: «Пойдем-ка отсюда». У нее возникло явное ощущение чьего-то лишнего присутствия. Но потом она увлеклась и стала мерить дубленки. Я не возражала. Во-первых, я чувствовала себя совершенно уверенно, в своем праве, не боялась ничьего присутствия. Во-вторых, доллары хотелось потратить. В-третьих, у нее действительно не было ничего зимнего. Дубленки, правда, были только мужские, но продавщица любезно объяснила, что легко переделать петли и переставить пуговицы. В общем я купила дочке эту простецкую болгарскую дубленку и заплатила шестьдесят долларов. В других отделах магазина и вовсе ничего подходящего не увидели. Купила я еще маленький предмет женского туалета, именуемый в торговых кругах «Пояс-трусы» - кому, зачем, потом расскажу. Стоил он совсем дешево, доллара три.
Выйдя из магазина, мы отчетливо поняли, что за нами следят. Никакая уверенность в законности наших поступках не спасала нас от мерзкого чувства, что за нами «идут». Долговязого, неопрятного парня с гнилыми зубами мы заметили еще в «Аметисте».Теперь к нему присоединился второй, невысокий, задастый. Дочка предложила зайти рядом в «Русский сувенир», чтобы посмотреть, пойдут ли они и туда. Когда-то Чехов писал, что стоит только встретиться трем русским интеллигентам, как разговор обязательно зайдет про тюрьму. «Русский сувенир» стоит на Кутузовском, чтобы сделать вид, что в центре внимания общества находится не тюрьма, а хохлома. Двое мерзких парней тут же оказались у нас за спиной, и длинный заорал для чего-то: «Платки есть?» Мы вышли, вышли и они. Прошли еще несколько десятков метров. Наконец, длинный забежал вперед, вынул из кармана руку с красной книжечкой, о которой с детства я слышала недоброе, и сказал тоже слышанное с детства: «Пройдемте». Один мой приятель-литератор, кончивший юридический институт, учил меня, что я не должна никому показывать свои документы, прежде чем как следует не разгляжу документы того, кто у меня их требует. Я была довольна собой, что вспомнила это именно в нужную минуту, остановилась, вынула из сумки очки. Но длинный угрожающе сказал: «Милиция!» - и мы двинулись за ними, ничего не успев разглядеть в его книжечке. Да и что мне в их именах? Парни встали справа и слева, мы перешли Кутузовский проспект и вскоре оказались возле двери с надписью: «Штаб народной дружины». «И ветром развеваемые шарфы / Дружинников мелькают при луне». Длинный открыл своим ключом маленькую комнатку и дочка моя отшатнулась в ужасе: на полу кишели тараканы. Я ей шепнула: «Брось, тараканы тут еще самые милые».
- Ваш паспорт.
- Пожалуйста.
- А почему на нем нет штампа с места работы?
- Я литератор, член профкома литераторов, работаю по договорам – штамп у нас не ставится.
- Так не бывает! (Это задастый встрял. Помощник).
- Раз у меня так, значит, бывает.
- Откуда у вас валюта?
- Оставил родственник.
- А как его фамилия?
- Рабинович. (Задастый захохотал).
- А в какой гостинице он останавливался?
- В «России».
- А когда это было?
- Год назад. Сотрудница Внешпосылторга сказала мне, что это разрешено.
- А в каком окошечке сидит эта сотрудница?
На этом вопросе я поняла, что парни – охламоны; ничего они не знают, не знают даже такой простой вещи, что во Внешпосылторге нет вовсе окошечек, а стоят столы и стулья. Какие-то случайные люди! Все, конечно, разъяснится, как только дело посмотрит понимающий человек. Я, впрочем, не была так наивна, чтобы думать, будто понимающие люди, сидящие на этой работе, решают дела разумно и справедливо – нет, но надежда была у меня на авторитет моего дяди в высоких сферах. Покойный дядя мой был знаменитый ученый-атомщик, организатор так называемого Пагуошского движения – международной формы объединения ученых в борьбе за мирное использование атомной энергии. Правда, по иностранному радио я слыхивала такие, к примеру, слова: «Один из самых последовательных антикоммунистов, Юджин Рабинович...», - но не они определяли отношение высоких официально-научных кругов к моему дяде. Определяло другое: он принадлежал к числу тех общественных деятелей, которые видели единственную надежду мира – в сближении, в переговорах. И вот я самодовольно размышляю: конечно, племянницу какого-нибудь бизнесмена можно и прикокошить на месте, но вряд ли племянницу Юджина Рабиновича. Его толстые книги, трехтомный «Фотосинтез» и фундаментальная «Химия Урана» изданы в Москве в русском переводе (даже и гонорар заплатили, причем отчасти в валюте!), и советские ученые печатаются в чикагском «Бюллетени атомных ученых», который он создал и редактирует всю жизнь, во имя своей любимой идеи, международного сотрудничества. (Кстати, в этом «Бюллетене» был впервые опубликован «Меморандум» А.Д. Сахарова).
И впрямь. После нескольких еще вопросов парень с гнилыми зубами меняет тон. Он предлагает подписать «Объяснения», и я ставлю свою фамилию, хотя грамотность записи невысока. Но по сути все изложено верно: валюта у меня от моего родственника такого-то. Вежливо и даже с оттенком смущения гнилозубый говорит: «Теперь самое неприятное: я должен задержать...» И у меня, и у дочки упало сердце, мы решили, что нас не выпустят. Но нет – задержать только вещи и оставшиеся деньги. На время, только до выяснения, вам все непременно возвратят. После легкого шока, что мы отсюда не выйдем на свободу, я без сожаления отдаю пакет с дубленкой, пояс-трусы» и магазинные чеки, а также, по требованию молодых людей, высыпаю из сумочки доллары и центы. Двое охламонов внимательно следят за тем, чтобы в сумочке ничего не застряло, но руками не лезут. Вообще, если не считать ржанья по поводу фамилии Рабиновича, можно считать, что никакого оскорбления личности не было. Соответственно, и мы не оскорбляли, и более того: мы не захохотали, узнав фамилии наших новых друзей: Червяков В.И. и Сиволапов А.Д. Гнилозубый, видно, ведущий операцию – Червяков. Задастый, помощник, – Сиволапов. Фамилия Рабинович происходит, без сомнения, от слова ребе, учитель; о происхождении фамилии Червякова и Сиволапова судить не берусь. Это не моего ума дело. Спасибо, что узнала их, и то, как потом выяснилось, была большая удача. Фамилии стали нам ясны из документы, который они подписали и мне вручили:
ПРОТОКОЛ
«Мы, н/п сотрудники ОБХСС Червяков В.И. и Сиволапов А.Д. изъяли у Роскиной Натальи Александровны... (далее точное описание и стоимость вещей и точный подсчет долларов и центов...). Причина задержания: выяснение путей приобретения валюты».
Ниже шла дата – 25 июля, подписи и типографские пометы: отпечатано в количестве столько-то экземпляров по заказу московской таможни.
Я стала рассматривать протокол, и он сразу показался мне каким-то несерьезным. Магазинный чек «Аметиста» и то выглядел внушительнее. Жеребец Сиволапов поспешил ко мне: «Вас, может быть, смущает отсутствие печати? Имейте в виду, что мы – единственное учреждение в Советском Союзе, чьи бланки действительны без печати». – Это какое учреждение? - переспросила я, хотя Червяков сразу назвался милицией. Но ясного ответа не получила. Сиволапов стал обсуждать, как эту мужскую дубленку переделать на женскую: «Отдать в мастерскую, только чтоб не украли». Тем временем Червяков упихивал нашу дубленку в шкаф, приговаривая: «Вот видите, все будет в запертом шкафу. Мне ведь неохота из-за вас в тюрьму садиться!» «Да уж кому охота!» - отвечала я. Но все же сделала еще попытку: «Ведь мы находимся буквально в двух шагах от Внешпосылторга. Загляните туда, так все знают лично - и меня, и моего дядю. Вы убедитесь, что у меня все законно». – Нет, - отвечает Червяков, - не можем. Тут есть одно обстоятельство... В общем, вам позвонят. Ну, дней через десять, самое позднее – через две недели. Да вы не беспокойтесь, вам все вернут. – А куда позвонить? –
-Нет, вы никуда не можете позвонить, но вам позвонят непременно, обязательно, вам все объяснят и все возвратят.
И под эти уверения, путаясь ногами, чтоб не давить тараканов, мы с дочкой выходим на свет божий, и моя умная дочка сразу же говорит, что никогда в жизни нам ничего не вернут. Я же, в намерении самоутвердиться, возвращаюсь в «Аметист» и захожу к директору.
Директор магазина, очень старенький и вежливый, принимает мой рассказ с полным сочувствием. «Дружиннички орудуют, - никакого сладу с ними нет». Директор говорит, что они не имеют права ничего отбирать, но тем не менее пробавляются около вверенного ему магазина. Помочь мне он, разумеется, не в силах. Тогда я захожу во Внешпосылторг, где все тоже клянут пресловутых представителей закона, сомневаются в их представительности, с сомнением вглядываются и в «протокол». Магазины – в их ведении, поэтому я прошу внешпосылторговское начальство помочь мне, ведь я действовала с их ведома. На мне они, можно сказать, выполняли план. Они же говорят, что рады бы помочь, - если их спросят, они, конечно, будут меня выгораживать, но самим им некуда звонить, они так же не знают этого, как и я. С такими сведениями я возвращаюсь домой и звоню адвокату.
Мне ясно, что мой телефон прослушивается, однако я рассуждаю так: нельзя по телефону говорить то, что ты хочешь скрыть, но то, что уже известно «им» - отчего же не сказать. Ошибка грубая! Ошибка в том, что «они» приняты за какую-то абстракцию. Между тем, одни «они» отбирали мою дубленку, а совсем другие «они» прослушивали мой телефон. По-видимому, своими телефонными рассказами я дала им возможность скоординировать действия, использовать ситуацию в своих целях. Стало известно и то, что я нервничаю, жду новых неприятностей.
В детстве моем существовал такой термин «страх управдома». Теперь, кажется, он вывелся, - термин, а не страх. Столкновение с представителем власти остается травматичным для большинства людей, независимо от их социальной принадлежности.
В этом духе я и высказываюсь в разговоре с А. Хотя она и опытный адвокат, ничего конкретного она мне посоветовать не может. Все дела с валютой туманны, законы неопределенны, тут больше инструкций, чем законов. Действия представителей закона были незаконны, это-то сразу ясно: например, без понятых у меня вообще ничего не имели права отбирать. Но бог с ними - мне важно только иметь уверенность в законности моих собственных действий. А такую уверенность никог¬да не почерпнешь у адвоката - ему ли не знать, как легко все вывернуть наизнанку! Мехом наружу, мехом внутрь...
А. неопределенно говорит, что надо перейти в наступление, надо требовать возвращения вещей и денег, но я решаю подождать. Мне же сказали: «Вам позвонят». Ну, и куда спешить?
Продолжение см. Часть 2
Добавить комментарий