Продолжение. Начало см. Часть 1
13 июня 1934
Замечательный вечер! Прекрасное заседание, посвященное разделу жилплощади в новом доме на Верхней Масловке. Я уверен, убежден, что если выпустить всех зверей зоопарка в одно место и бросить им пищу в одно корыто — то они себя приличнее и человечнее вели бы, нежели наше уважаемое правление вкупе с достопочтенными активистами.
Хороши были все. Решительно все. И брюнеты, и блондины, худые и толстые, тихие и болтливые! Вокруг каждой кандидатуры разгорались такие страсти, точно дело шло о том, чтобы спастись с тонущего корабля, кого оставить на тонущем корабле и кого взять на спасательную лодку. В зале свирепствовал тайфун. 12 баллов! Никто никому не подчинялся. У большинства были красные, потные лица. Жесты рождались в припадке белой горячки. Весь президиум, кроме Перельмана, оказался заинтересованным. Почему-то всем членам его нужны были большие квартиры, огромнейшие мастерские. Все оказались многосемейными. То же наблюдалось и у членов правления.
Противнее всех был Лехт. Этот парень меняет жен, бросает старых в старых квартирах и требует для новых баб новых квартир. Ну и тип! Его многие поддерживают из боязни, очевидно, что он в озлоблении обрушится на других и напакостит им. Мол, ни мне, ни вам.
Фальшивая публика. Как мало искренних и честных у нас ребят. Ряжский — образец двуличия. У него два анфаса и три профиля...
1935 г. В Сибири. Прокопьевск.
Деви меня встретил с заспанным, усталым лицом. Он где-то душу отводил и выпил.
В Прокопьевске жизнь не знает лучезарных моментов. Столовка с цветами и жирными, грудастыми подавальщицами, наброски в мрачных и сырых шахтах, уборные, после которых не хочется ни есть, ни срать. И сплетни. Большим утешением на фоне всего этого — молодежь. Наша чудесная советская молодежь.
Ах, этот Деви! Мы ему дали новый титул (по Ильфу и Петрову) Остап Бендер Маркович. Все, что он делает, полно диких, бредовых номеров. Ничего твердого, устойчивого, ясного. Особенно блистательны его финансовые дела и отчеты. В нем совместно с нашим временем соц-строительства лихо живут озаренные буйной романтикой дни эпохи военного коммунизма.
Виктор в общежитии хороший парень. Нет того чванства, которое он любит напяливать на себя, находясь на людях на собраниях, заседаниях и банкетах. Он понимает, что простота — самая гениальная вещь... Природа ему отпустила небольшое чело и большой ум. И порою он чувствует от всего этого ряд неудобств. Очевидно, он хотел бы иметь известный баланс. И прав.
1936. Февраль.
Начались неистовые дебаты по вопросу о борьбе с формализмом. После статей, появившихся в «Правде», в которых здорово прохватили наших патентованных формалистов, в Москве пошли драки. И, как всегда, морально на них заработали те художники, которых больше всего крыли.
Штеренберг, Лабас, Тышлер. Это три тощих провинциальных еврея, начищенных мазью европейского искусства и натертые тряпкой театральной культуры. Самый талантливый среди них – Тышлер.
Истерично выступает Бескин, редактор журналов «Искусство», «Творчество». Этот Вазари имеет массу кличек среди художников: Пижон, мелкий Бескин, Адвокат... Кацман как всегда работает на фальцетах.
1936 г.
Во главе всех, разумеется, тщеславнейший еврей Кацман. Этот неспокойный, психически неуравновешенный, напористый парень никому покоя не дает. Еще в прошлом году он умудрился заставить т.Зенкевича (прозванного ассистентом Кацмана) с листом обходить всех жильцов на Масловке и собирать подписи под лирическим требованием отметить 25-летие Кацмана достойным сего великого случая званием Заслуженного. Другая скорбящая группа собирается по сему достойному случаю: Богородский, Ряжский и др. А скорее бы дали этот чин Жене, и он бы нас больше не трогал.
13 июня 1936 г. Похороны М.Горького. В карауле.
Сегодня меня вызвали в караул к гробу Максима Горького. В гробу лежал усталый, чахоточный булочник. Смерть его сделала опять таким, каким он когда-то был. Пожалуй, Дом Союзов не знавал таких простых, рабочих лиц. Я долго, не отрываясь, глядел на невысокий старческий лоб, на рыжие усы, ниспадавшие без всякого стиля. На большую, острую, вздернутую ноздрю...
Был венок от внуков. Присутствовал Бабель.
1936. Осень.
Приехали из Немирова, где провели неплохих два месяца. Сожрали несколько тонн вишен, яблок и груш. Особенно вишен.
Писал евреев. Чудесный, живописный материал! Какие руки, шеи и глаза. Ах, как жаль, что я раньше не занимался этим матерьялом. Я только теперь вошел во вкус. Как жалко, что столько лет было потрачено зря на разные безделушки, никому не нужные, никого не волнующие. Написал триптих из Гражданской войны: 1. Еврей-партизан уходит на фронт и прощается с семьей; 2. Еврея, тяжелораненого привозят домой. Его встречает семья. Осень за окном. Привозят русские товарищи; 3. Новая жизнь, после всех трудов — веселье. Танцует молодежь. Молча, грустно-радостно наблюдает старость.
Первые числа апреля 1937 года
Заседание. Как всегда особенно достается Кацману и Перельману. Этих обливают помоями... Заслуженно и незаслуженно... Разумеется, все это является подготовительным обстрелом, после чего пойдут атаки. Контуры этих атак уже намечаются.
15 апреля 1937 года
Опять похороны и опять одессит. Нежная, хрупкая, тонкая душа. Ильф.
Стоял в почетном карауле с карикатуристом Радаковым, похожим на спившегося старого лакея. Это похороны, в которых печаль сталкивается с тишиной и покоем. Никто не плачет, но лица у всех окрашены в бледные цвета грусти.
Запомнилось лицо жены Ильфа. Приятное, русское. Вероятно, была чудесной женой и великолепной матерью. Она, опустив свои руки в гроб, как бы пыталась согреть ими труп своего мужа. Губы Ильфа были черны. Лицо со следами глубоких страданий. Венки от поэтов и редакций.
Встретился с Бабелем. Он, как всегда, острит в стиле героев Мопассана и Бальзака, которых он неплохо изучил. Он мне рассказал, что Е.Петров ему сказал жуткую фразу:
— Как тяжело видеть свои собственные похороны.
Да, это так. Как теперь Петров будет жить, продолжать свою литературную работу? Без Ильфа! Без Ильфа!
Его тело стояло в клубе писателей на ул. Воровского рядом с английским посольством. Приходили пионеры с цветами. На улице густое весеннее солнце и люди, им озаренные.
* * *
Сменяется власть Изофронта. Выбрали новое правление с С.В.Герасимовым во главе. Этот талантливый художник имеет все шансы на председателя МОССХа. Он никогда никому не сказал ни да, ни нет. Никогда никого не критиковал. Он больше отделывался легкой мимикой.
Но правленцев преследует страшная судьба. МОССХ совершенно искажает их характеры. У них появляются пороки, чуждые им до сих пор. Люди, бывшие до этого времени честными, чувствительными, великодушными и товарищами – делаются эгоистами, скупыми, жадными и совершенно равнодушными к горю и делам других.
21 апреля
Умер Налево. В поликлинике МГУ на Петровке. Шесть месяцев он угасал. У него был рак. Он об этом не знал. Долго жил иллюзиями. Его страдания кажутся сверхчеловеческими. Бывали дни, когда он хотел выброситься из окна, когда он просил врачей отравить его. 6 месяцев назад я с Глузкиным пригласили специалиста. Он сказал нам:
— Ну, что вам сказать? Дела вашего товарища плохие. Обреченный человек. Да, обреченный.
Чтобы утешить и развлечь, я написал о нем статью в «Советском Искусстве».
22-го его хоронили. 15 человек друзей. Я открыл траурный митинг. Потом Ромм, Парнах. Все отмечали купеческую широту. «Как неудачна была вся его жизнь, — думал я. — Жена его обобрала и была с ним крайне жестока».
В гробу лежала мумия, да и то с одной ногой. Отрезал Бурденко 10 месяцев назад.
Литератор Парнах знал его по Парижу: «Нечестолюбив, скромен. На Монпарнасе он был одинок, но и в Москве он был одинок среди дельцов».
26 марта 39 г.
Сегодня был у Кончаловского. Интересная фигура на фоне наших. Портрет Мейерхольда. Возврат к старым приемам «Бубнового валета». Работа живописна, но она вся выполнена в плане декоративного панно. Мало внутренних качеств.
— Поедем! Пообедаете. Увидите Сурикова. Не пожалеете.
Съездили. У Кончаловского собственный автомобиль. Эмочка! Он сам за рулем. Его сын Миша сидел рядом с ним и давал советы. Жена Ольга Васильевна и я позади. Несмотря на ее 60 лет, она довольно молодо глядит. Пудрится и кокетничает. Заехали к Осмеркину и его захватили для веселого ансамбля. Кончаловские живут около Зоопарка в новой, небольшой, но уютной квартире, подаренной им Моссоветом.
За обедом разговоры обо всем и обо всех.
Вначале А.Герасимов.
Подали кофе и сладкое.
Потом И.Иогансон.
— Иогансон лучше Герасимова и как человек, и как художник.
После кофе коснулись И.Грабаря. Сказал про него:
— Лакей, а так ничего. Знаете, — обратился он ко мне, — я ему по телефону так и сказал: «Вы, Игорь Эммануилович — лакей». И, знаете, ровно через 5 дней он со мною беседовал, точно ничего не было. Хвалит тех, кого за день до этого хулил... Человек с мягкой спиной.
Кончаловский хвалил Пикассо и Матисса. Про себя сказал:
— Я сейчас превратился в художника сирени и пионов. Черт знает что! Пусть.
Наливал Осмеркину красного вина. Говорили о Пушкине, Дидро.
— Спасибо, что приглашают меня на выставку. Сказали: «Будете висеть среди «ведущих»». Спасибо, а то думал, что я из числа ведомых. И, знаете, кто среди ведущих? Щеглов, Покаржевский.
Он опять расхохотался.
Заговорили о грунтах.
— Грунтую так. Пишу на лаке. Только на английском. Он не черный. Лак развожу на скипидаре.
1940
26 февраля
Опять вечеринка у Кончаловского. В связи с вечером, устроенным в редакции «Советское искусство» по моей инициативе.
На вечеринке, кроме хозяев, были Осмеркин, Ражин и я.
Если и много пили. Ражин и Осмеркин опьянели и много говорили.
Кончаловский был в радостном настроении. Пел испанские песенки. После пения, в качестве сладкого, разговоры о художниках. Он с большим мастерством рассказывал о посещении им Герасимова.
– Сколько в нем и в его искусстве от провинциала! Показывал натюрморты – пошлятина! Сам пошляк, и его искусство пошлятина! У него нет ни рисунка, ни цвета. Все это кое-как и приблизительно. А цветы его. Розы!
Кончаловский рассмеялся.
Ольга Васильевна рассказывала, как им показывали работы. Едко и ехидно.
– Разве это искусство? Большинство вещей по фото. А розы его будто ломовым извозчиком написаны.
Партийное собрание
Поздней осенью этого года приняли в партию троих: Соколова-Скаля, Иогансона и Покаржевского.
Я не ходил на собрания. Мне трудновато было бы сидеть в партере и спокойно глядеть на то, что делается на сцене. Сердце не выдержало бы.
Все трое были, я знаю и помню, очень далеки от советской власти в годы Революции. Скаля бежал к белым в Сибирь и был в компании Михайлова у Колчака. Иогансон бежал на Украину и жил в г. Александрии у знаменитого погромщика Григорьева. А Покаржевский? Этот не был у белых, но его семья, я хорошо знаю, была антисемитски и реакционно настроена. Его отец был мастером на самом антисоветском заводе Эльборга. На этом заводе убивали жидов и коммунистов. Рабочие и особенно мастера несколько раз выступали против большевиков. Кроме всего этого, Покаржевский был в царской ставке и писал царские картины.
Хороша тройка! Сейчас они свое прошлое считают навсегда погибшим и потусторонним. Еще бы. Избалованные, окруженные почестями, заваленные заказами, они поют советские песенки.
Статья Грабаря
Сегодня в «Правде» помещена статья И.Грабаря о художественных журналах. Статья с положительной оценкой журналов «Искусство» и «Творчество». И это вопреки склочным делам группы Кеменова и Соколовой, все делавшим для того, чтобы состряпать антибескинскую статью.
В статье есть одна искренняя (это редкость в писаниях Грабаря!) фраза:
«Журнал слишком занят одной группой художников, без конца лансируя их. Между тем, история показывает, что часто раздуваемые художники впоследствии развенчиваются временем. И художники, стоящие в тени, занимают первые места».
Выборы в МОССХ
Кончились выборы в МОССХ. У большинства художников полуравнодушное отношение к выборам. Объясняется это неверием в истинность двух предыдущих правлений. Говорят: были и будут дельцы.
Особенно много раздражения против Александра Герасимова и его компании – остатка сгнившего давно АХРРа. Этот «купец Епишкин» (так его назвал критик Хвойник) гладко провел роль хитрейшего председателя МОССХа. При нем была сделана кормушка для Модорова, Яковлева, Котова и других.
Характерно, что вскормленный им Модоров теперь так отзывается о своем меценате:
– Это человек, который думает только о себе.
Сейчас будет шефствовать Сергей Герасимов – самый хитрый и фальшивый человек в МОССХе. При нем опять расцветут выцветшие герои – Родионов, Чернышев, Почиталов и др.
Каждый председатель приводит свою гастрономию и своих прихлебателей.
В правление вошло несколько художников из умершего «Бубнового валета» (из французского лагеря): Кончаловский, Куприн, Осмеркин. В связи с этим забеспокоились старые ахровцы, увидевшие в этом событии бунт и победу левых.
Бедные умы! Опять первыми были Кацман и его свита, от которых крепко разит нафталином. О советском искусстве, о его судьбе, о его путях – мало думают эти ребята. Главная война ведется вокруг пирогов и сладкого.
2 марта
Открылась одна из первых групповых выставок. Лентулов, Зенкевич и Чернышев.
Ярко и эффектно выступил Лентулов. Сейчас совершенно очевидно, что перед нами один из крупнейших живописцев-колористов. Пожалуй, отдельные вещи получше сделаны, чем у Кончаловского. Лентулов умеет очень точно выражаться. Его цветовые гаммы голубо-розовые и лилово-бледно-зеленые – первосортны. Кончаловский кажется рядом с ним грубоватым.
К сожалению, он плохо рисует, и его автопортрет, несмотря на ряд ценных живописных качеств, не ценен. Плохи руки и шея. Обидно – вещь очень тонко задумана и тепло рассказана.
Какими жалкими рядом с ним кажутся наши ведущие художники. Ефанов, Иогансон, Герасимовы, и А., и С.
Пожалуй, единственным недостатком в работах Лентулова бывает часто заметный эклектизм. Немного от Марке, чуть от Боннара или Ван Гога.
Но он берет вкусом и тактом.
* * *
Звонил Осмеркин, любитель телефонных разговоров:
– Знаешь, побывал на юге и расцвел. Очевидно, мы, южане, нуждаемся в теплом воздухе. Другой тонус работы, другое состояние, пульс. Надо съездить туда и там работать. Художника все же тянет на родину.
* * *
Ноябрь
Жаловался Тихомиров:
– Сегодня приставал ко мне Иогансон: «Дайте мне материалы для моего доклада «Пути советского изобразительного искусства»». Получил звание доктора искусствоведческих наук, а выпрашивает советы для головы. Хорош доктор, не знающий своего предмета!
Говорят, что этот доктор никогда не читал книг и что его никогда не видали в обществе книги.
4 декабря
Был у Кончаловского.
Были Фальк и другие. За ужином, как водится, говорили о наших изодельцах. Кончаловский с большим раздражением говорил о шайке дельцов, захвативших инициативу в устройстве выставки «Наши достижения».
– Они себе по залу отхватили, а о других не думают. Комитет во главе со Шквариковым приезжал ко мне упрашивать дать работы. Не хотелось, очень не хотелось. И все же дал. И что вы думаете? Эти молодчики зарезали все четыре портрета, отобранные комитетом. Я, как узнал – к Шкварикову. «Говорил я вам, что это лавочка? («И грязная», – добавил я.) Вы обиделись. Теперь согласны». Шквариков меня успокоил: «Не волнуйтесь, Петр Петрович, все уладится. Ваши портреты будут висеть».
* * *
Добычина говорит:
– С такой фамилией, как Шквариков, нельзя заведовать изотделом Комитета по делам искусства. Как нельзя заведовать больницей с фамилией Гробов.
* * *
Один и тот же натурщик позирует на разных этажах и в разных мастерских в разных позах и ролях.
Так, один натурщик – пожилой, в поношенном костюме, с небритым, желтым лицом человека, потерявшего вкус к жизни, – позировал на 5-м этаже в качестве вредителя, на 3-м – председателя колхоза, на 1-м – в роли стахановца.
Бывает наоборот.
* * *
Закупочная комиссия
Закупочная комиссия обходит наш производственный дом на Масловке и закупает для выставки пейзажи и натюрморты. Чтобы сохранить установившуюся традицию, МОССХ назначил председателем комиссии художника, не пользующегося ни любовью, ни уважением художнической массы. Это, разумеется, натуралист, пишущий под цветные фотографии. Ходят слухи, что первым номером высокой деятельности комиссии было приобретение у ее председателя продукции на 43 000 рублей. В нашем доме комиссия приобрела картины только у трех художников, живущих на первом этаже. На сто двадцать мастерских это, конечно, маловато. Рассказывают, что на втором этаже комиссию встретили руганью. На третьем – фразами, в которых чувствовался накал нуждающихся. На четвертом – кулаками.
Небывалый в жизни дома скандал. Особенно всех возмутило то, что комиссия входила к нам, как в инфекционные камеры. Не здороваясь, не прощаясь, не разговаривая.
Окончание см. Часть 3
Добавить комментарий