Надо было идти в ЖЭК, ехать в ОВИР, подписывать какие-то документы, докупать нужные вещи, а Люся всё сомневалась и вопросительно взирала на родителей в поисках поддержки и совета. Люсины родители, отказавшись сами от эмиграции, тоже не были уверены, какое решение для дочери будет правильным. С одной стороны, они боялись и знали, что расставание с дочерью и внуком, скорее всего, продлится долгие годы и они так и не доживут до встречи. Это убивало их. С другой – они понимали, что ни Люсе, ни маленькому Сашке в Союзе прекрасное будущее абсолютно точно не светит. (Кто же мог в конце семидесятых годов предположить, что через шесть-семь лет начнётся перестройка и гласность, которые перевернут политику и экономику Советского Союза! Что рухнет железный занавес и развалится оплот мирового социализма и коммунизма – грозная империя СССР! Что антисемитизм останется в стране лишь на бытовом уровне!)
Значит, всё-таки надо ехать. Да, но ехать с таким, мягко выражаясь, неуравновешенным мужем, как Андрей, боязно и даже опасно. Кроме того, для Марии Александровны было очевидно, что Люся не любила мужа и заставить себя полюбить его не могла. И реально ли это для женщины вообще – принудить себя полюбить нелюбимого? Можно привыкнуть, привязаться, проникнуться симпатией и уважением к мужу. Но Григорий Ефимович и Мария Александровна сомневались, что с Люсей произойдёт даже эта метаморфоза общечеловеческого отношения к Андрею. Несмотря на красивую и мужественную внешность, Андрей уже после недолгого знакомства вызывал у окружающих исключительно отрицательные эмоции. Тем более у жены, которая с ним соприкасалась чаще других. Родители не давали советов Люсе. Они попросту безмолвствовали, за что себя впоследствии нещадно упрекали.
Всё разрешилось в один час, когда взмыленный от беготни по инстанциям Андрей прибежал к Люсе домой с букетом роз, в пафосном порыве встал перед ней на колени, стал обнимать её ноги и целовать руки, клялся в вечной любви и со слезами на глазах (да, да, натурально проливал слёзы) умолял ехать в Америку. Причём эта сцена сознательно разыгрывалась на виду у Люсиных родителей и тёти Нади.
Смотрите все, какой я замечательный! Я любящий, верный, единственная Люсина надежда и опора, та самая крепкая мужская спина, за которую они с Сашкой могут спрятаться в случае любых жизненных невзгод!
– Я исправлюсь, Люсенька! Я понял свои ошибки. Я так люблю вас обоих, я жить не могу без тебя и Сашки. Клянусь, я тебя никогда, никогда больше не обижу, пальцем не трону. Да и какая жизнь вас ожидает здесь? Жалкое прозябание на рубль в час! Прошу тебя, соглашайся! – взывал он к её эмоциям и разуму.
В таком состоянии решительности и вроде искреннего покаяния Люся видела Андрея впервые. Никто до сих пор не стоял перед ней на коленях с букетом роз и не обнимал её ноги. Она растерялась, расчувствовалась, заплакала и в конце концов согласилась ехать. Домашние смирились, успокоились, не то облегчённо, не то покорно вздохнули. Решение было принято. Правильное решение или нет, показать могла только дальнейшая жизнь.
Григорий Ефимович с Люсей пошли в ЖЭК для выписки её из квартиры. Работница ЖЭКа, молодая девица лет двадцати пяти, посмотрела на них с нескрываемой ненавистью и презрением. Её всю распирало от негодования, и она не смогла удержаться от «патриотического» напутствия отъезжающей:
– Поскорей бы вы убирались в свой Израи́ль, – она сделала ударение на третьем слоге. – Без вас тут воздух будет чище.
– А можно без хамства, девушка? Я лично никуда не уезжаю и напишу на вас жалобу начальнице ЖЭКа и… в райком партии. Я – ветеран Великой Отечественной войны и член КПСС с 1944 года. Ко мне прислушаются, а вас за такое хамство по головке точно не погладят, – пригрозил девице Григорий Ефимович.
– Что? – открыла рот девица.
– То, что слышали, – сказал Григорий Ефимович.
Девица только и смогла открыть рот и ловить воздух. Не ожидала она такого отпора от «этого старого еврея».
– Пап, не связывайся с этой дрянью. Пошли. У нас нет времени, – влезла в разговор Люся.
Она взяла отца под руку и буквально оттащила его от типичной представительницы советской хамско-антисемитской бюрократии.
Не хватало ещё, чтобы эта нахалка в отместку притормозила документы и не выдала нужную справку.
Но внутри у Люси всё клокотало. Вот и ещё одно доказательство того, что она всё делала правильно.
Надо уезжать, непременно!
Вечером Люся с Андреем решили немного погулять. Взяли Сашку и выкатились на местный бульвар. Стоял конец апреля, самое любимое Люсино время года, когда зима уже отступила, а весна ещё только-только подкрадывалась к городу, обещая скорую зелень, тополиный пух, а потом уж и цветенье сирени-черёмухи. Радость была именно в этом первом лёгком дыхании весны и предвкушении лета. Теплицкие сели на скамейку, тихо говорили о том, что ещё им предстоит сделать в ближайшие несколько недель перед отлётом. Сашка, опьянённый кислородом, заснул.
К скамейке подошла пьяная женщина лет сорока-пятидесяти, неопрятная, распатланная, из тех прожёванных жизнью «бывших ночных фей», которых в народе называют «шалава» или просто «старая б-ь». Она посмотрела на парочку тупым затуманенным взором и без всякой злобы, просто как утверждение факта произнесла:
– Во, явреи сидят. Чаво ждёте? Ехайте в свой Израи́ль!
Она ухмыльнулась и обнажила отвратительный рот с чёрными пеньками гнилых зубов. Резко запахло тухлятиной и сивухой.
Андрей хотел было ей что-то ответить, но Люся своевременно схватила его за руку и сказала:
– Молчи! Не связывайся. Это же настоящее дно. Нам сейчас только скандала не хватает и вмешательства милиции. Пошли отсюда, немедленно!
Андрей молча сжал кулаки. Он всё же умел сдерживаться, когда это было необходимо. Ведь на кону стояла эмиграция. И они покатили коляску в другую часть бульвара. Горькое чувство приниженности и незащищённости охватило Люсю.
Какая-то падаль со дна рода человеческого, грязная мразь и пьянь, которая еле стоит на ногах и мало что соображает, способна в этом полуживотном состоянии выделить их как евреев да ещё отпустить по этому поводу ремарку. Да, из такой страны надо эмигрировать непременно и как можно скорее. Всё шло к тому. Вот и ещё одно доказательство.
Больше всех отъездом Люси и Сашки была расстроена бабушка, бывшая актриса. Бабушке было семьдесят шесть лет. Она больше не играла на сцене, ей нечем было заняться, кроме забот о собственном здоровье. И тут вдруг рождается Сашка, её первый и единственный правнук. Он рос и развивался на её глазах. Старушка сильно привязалась к ребёнку, златокудрому и зеленоглазому ангелочку, пела ему колыбельные песни по-русски, по-украински и на идише, играла с ним, иногда варила ему супчик. И у неё этот супчик получался вкуснее, чем у Люси. Сашка наполнил её угасающую жизнь любовью, долгом и, можно сказать, первостепенным смыслом. Бабушка искренне горевала о том, что больше не увидит Сашку, и отговаривала Люсю ехать. Она рассказывала внучке в назидание, что в своё время её старший брат, который уехал в Америку в одна тысяча девятьсот далёком году, писал им с дедушкой о трудностях, которые ждут эмигрантов. Бабушка даже предрекала, что с профессией «английский язык», на котором там говорят все, следовательно, он не является профессией, и «таким ужасным мужем» Люся, возможно, окончит свою жизнь в приюте для бедных или в канаве. И что будет с Сашенькой! У бабушки были устарелые, дореволюционные представления об эмиграции: пароход, долгое плавание, качка, Эллис-Айленд, тяжёлый фабричный труд, нищета, приют для бедных и ранняя смерть.
– Не переживай, бабуля! Ты просто не в курсе. Сейчас другие времена. Американское государство оказывает новым иммигрантам и беженцам моральную и материальную помощь. Со мной и Сашкой всё будет хорошо!
Не удалось бабушке отговорить внучку от отъезда в Америку. Бабушка всплакнула и на всякий случай всё же снабдила Люсю адресами своих племянников и их детей. Потом, по приезде в Америку, Люся написала им письма, но никто не откликнулся, и послания её не вернулись, значит, всё же были получены адресатами. Видимо, американские родственники просто не захотели отвечать какой-то там троюродной сестре – десятой воде на киселе, испугавшись, что она обременит их заботами или, что ещё хуже, упаси боже, попросит денег.
Где-то за месяц до отъезда Люся с Андреем собрали кое-какие хорошие, но ненужные вроде в Америке вещи, сложили в чемодан и решили отнести в комиссионный магазин. Выходят они из дома, направляются к автобусной остановке, а навстречу им два милиционера:
– Куда направляетесь, молодые люди? Ваши документы.
Андрей побледнел, у Люси всё похолодело внутри.
Ну вот. Приехали. Они знают, что мы собрались эмигрировать. Выследили нас. Сейчас придерутся к чему-нибудь – и прямиком в СИЗО. Не видать нам Америки!
– Мы едем в комиссионный магазин, – еле выдавила из себя Люся. Андрей, наступив на горло своему вздорному характеру, слава богу, молчал.
– Вы проживаете в этом доме?
– Да, я здесь прописана. Это мой муж. Вот паспорт, пожалуйста. Вот прописка. Вот штамп регистрации брака.
Блюстители порядка просмотрели Люсин паспорт, убедились, что она проживает в доме и подъезде, из которого вышла, и вернули ей документ.
– Всё в порядке, граждане, можете ехать в комиссионный магазин. Извините за беспокойство! Превентивные меры, так сказать.
– А что, собственно, происходит, почему вдруг такая проверка? – не преминул вставить вопрос Андрей. Ну, не мог он удержаться, так и лез на рожон! Люся мрачно на него взглянула.
Лучше бы ты помалкивал. Какое нам, отъезжающим за кордон, дело до того, что здесь происходит. Отпустили нас, и слава богу! Сейчас нарвёшься! Мало не покажется.
Однако в этот день всё закончилось наилучшим образом. Милиционеры спокойно отреагировали на вопрос Андрея, объяснив Теплицким, что в их доме произошли две крупные кражи, и теперь служители порядка пытаются выследить преступников, поэтому, когда увидели мужчину и женщину, выходящих из дома с чемоданом, решили проверить документы. Всё логично и просто.
У Теплицких отлегло от сердца. Они поехали в комиссионный, сдали вещи на комиссию, но потом в суматохе так об этом и не вспомнили и не узнали, проданы вещи или нет. А деньги от продажи? Кому-то они достались…
Наступил день отлёта. Все не спали две ночи. Одну – перед отправкой багажа, дома, другую – в аэропорту, сдавая багаж перед отлётом. Кошмар таможенного досмотра в Шереметьеве. Когда открывали каждый из многочисленных чемоданов, трясли каждую тряпочку, мурыжили дотошно и сознательно, чтобы эмигранты там, за границей, не забыли родину-мать. У одного отъезжающего в поисках валюты даже развинтили утюг, а у другого – срезали каблуки ботинок.
Люся действовала как автомат, без мыслей и эмоций. Она знала, что нужно пройти через все препоны и улететь. Единственное, что она смогла из себя скупо выдавить:
– Мамочка и папочка, простите меня, что я не говорю вам о том, как вас люблю. Вы же знаете и всё понимаете. Я просто боюсь разреветься и не хочу вас расстраивать. Всё решено. Пути назад нет. Надо сжать зубы и действовать.
– Я понимаю, Люсенька, девочка моя, – ответила Мария Александровна. Чего стоила ей эта короткая фраза! Отец молча кивнул и взял жену под руку.
Мама надела Люсе на руку свои золотые швейцарские часы марки «Мовадо», подаренные ей ещё дедушкой на тридцатилетие. Так, на чёрный день, чтобы дочь смогла их продать, если дойдёт до крайней степени бедности. У таможенника глаз на драгоценности был намётан. Он сразу заметил эти часы и велел их немедленно вернуть родственникам. Из ювелирных изделий Люсе позволили провезти только два золотых кольца (одно с жемчужиной, другое – обручальное) и маленькие жемчужные серьги. Денег разрешалось – триста долларов на семью.
Отъезжающих было четверо, не считая собаки: Андрей, Люся, Сашка и Инна Абрамовна. Когда они прошли все контрольные пункты и оказались по ту сторону «баррикады», Люся оглянулась назад и застыла соляным столпом. Родители – две сразу сгорбившиеся печалью фигурки – медленно удалялись, поддерживая друг друга.
Что я натворила, безумная? Как я могла решиться на такой шаг? Я искалечила наши жизни. Ведь я никогда, никогда своих родителей больше не увижу! Я оставляю их заложниками в стране, где их могут покарать за мой выбор. Папу будут таскать в райком партии, читать мораль за то, что вырастил предательницу дочь. Могут понизить в должности и даже уволить с работы. Бедная моя больная мама впадёт в депрессию, а бабушка без своего любимого правнука просто зачахнет и скоро умрёт, – ясно и безжалостно пронеслось в голове.
Люся заплакала, беспомощно и беззвучно, и ещё крепче прижала к себе Сашку, которого несла на руках. Сашка пока не умел разговаривать, но он понимал, чувствовал, что происходит нечто очень важное, неотвратимое, что это касается и его тоже, и, глядя на плачущую маму, захныкал.
Добавить комментарий