Драка

Мы приехали в этот городок ночью в автобусе с разбитым стеклом — посреди степи какой-то местный шутник метко швырнул камень. Заглох мотор, и в пустом проёме, там, где раньше было мутное отражение салона, уже зияло звёздное небо, и чернел узкий силуэт тополя.

Компания была большая — человек двенадцать или пятнадцать взрослых, двое детей. Мы сняли жильё в двух соседних домах на горе и потом три недели вели обычную курортную жизнь – купались в море, загорали, лазали по скалам, а вечером всей толпой шли ужинать в кафе возле маяка, где были танцы, шашлык и разливное вино.

Бухту окружали холмы, похожие на отвалы гигантских раскопов – округлые, с тёмными проплешинами на вершинах – а неширокая прибрежная долина была застроена обыкновенными сельскими домами.

Вечерами над городом плыл ароматный дым – шашлычники растапливали мангалы местными реликтовыми можжевельниками. На набережной узбеки помешивали плов, в казанах лоснился нежно-шафрановый рис с мягкими брусочками моркови и тёмными кусками непонятного мяса.

Вдоль набережной двигался поток курортников – хохочущих, грызущих семечки или затевающих громкие сварливые выяснения, часто начинающиеся с резкого окрика и заканчивающиеся отчаянным детским плачем.

Ночью море тихо хлюпало между причальными сваями, и ритмичный невидимый в темноте плеск прибоя напоминал звук стирки в тазу.

Утром в диетической столовой в центре города выстраивалась вдоль витрины сонная зевающая очередь. Первые посетители – семьи с детьми и пожилые курортники.

Мы с подругой заходили сюда каждое утро, покупали на всю компанию пироги и булки, а потом, обняв тёплые пакеты, сладко пахнущие курагой и ванилью, шли на пляж.

Завтракать в столовой мы никогда не оставались, нам обеим не нравилось это неуютное кафельное помещение с большими окнами в диагональных решетках, с высоким потолком, с неказистыми столами и стульями на железных ногах. Там почти исчезало ощущение близкого моря и летней беззаботности, а сохранившаяся атмосфера советского общепита только поначалу казалась забавной, а потом настораживала и раздражала.

Но пироги там пекли отменно.

За кухонной стойкой мелькали серьёзные женщины в белых халатах и крахмальных марлевых колпаках, звенела металлическая посуда, на плите что-то шипело. В кадке у окна, наклонившись и растопырив три длинных ветви, скучно цвела китайская роза, вечная пленница присутственных мест. Рядом с цветком висел плакат с напоминанием о бережном отношении к хлебу, из приделанного к специальному стенду пластикового кармана торчали тощая серая брошюра и карандаш.

В зале всегда не хватало стульев. Люди с подносами, заставленными едой, обычно топтались у кассы и ревниво наблюдали за теми, кто уже заканчивал завтрак.

Однажды мы пришли туда с детьми. Хотелось как следует накормить наших одичавших во взрослой компании пацанов.

В то утро посетителей в столовой было больше, чем обычно. Очередь тянулась вдоль кухонной стойки, заворачивала полукругом и заканчивалась у торцевой стены, где в тёмной нише у зеркала были свалены части сломанной мебели.

Я читала, подруга разглядывала стоящую впереди публику, наверное, пытаясь угадать, как скоро мы доберёмся то того места у кассы, где на подносе — гора булок, припорошенных сахарной пудрой и рядом — бледно-розовое каре из стаканов с морсом. Дети наши помалкивали и зевали.

У ближайшего к нам столика сидела загорелая девушка в коротком светлом платье для тенниса. Красивая, немного похожая на манекен из витрины спортивного магазина: стройные ножки, тонкие руки, гладкие тёмные волосы до плеч. На коленях у неё лежали две теннисные ракетки и маленькая сумка с мячами. Девушка, задумавшись, смотрела в окно.

Кто бы мог подумать, что в этом городке есть теннисные корты...

В моей книге вместо закладки лежал недавно сорванный лист лавра. Я перевернула страницу, прочла верхнюю строчку: «яркие вещи надо прятать, чтобы не привлекать внимание акул...» И тут раздался скрежет, что-то упало, очередь ахнула. Все повернулись в одну сторону.

Девушка в теннисном платье лежала на полу, как сломанная кукла — опираясь на локоть и неловко подогнув ногу. Одна ракетка валялась рядом, другая ещё летела в сторону, вертясь и шаркая о плитку лаковым ободом. Под столами бесшумно катились светло-зелёные теннисные мячи.

Мужчина в белой футболке — плотный, коротко стриженный, с розовым складчатым затылком, неторопливо удалялся, нёся в полусогнутой мускулистой руке трофей — только что добытый стул. Герой успел сделать не больше четырех шагов, когда из очереди прямо на него выпрыгнул невысокий крепкий парень в теннисной форме и стал молотить кулаками, попадая здоровяку в висок, в челюсть, в ухо. Стул упал, опрокинулся, мужчина, пятясь, задел его ногой. Парень оказался напористым и быстрым.

Здоровяк отступал, наклонял голову, пытался закрыться руками, но не успевал, не успевал, не успевал… Наконец он, сгорбившись, упёрся спиной в простенок между окнами и заслонился руками. Дальше отступать было некуда.

Спортсмен пружинисто отскочил, сгруппировался, но после трёх-четырёх ударов остыл — выдохнул, опустил сжатые кулаки и направился к выходу.

Тут же рядом с ним возникла девушка с ракетками. Парень взял её за руку, и они вместе вышли из зала.

В столовой стало тихо, слышались только обычные кухонные звуки. Люди как будто избегали смотреть в ту сторону, где только что произошла драка. Они молча брали тарелки с полок, ставили на подносы, медленно двигались вдоль витрины. Зеркало в тёмной нише отражало очередь — серую, на фоне белого кафельного зала. Под зеркалом, возле сваленных в кучу обломков мебели, лежал маленький зелёный мяч.

Листик лавра из моей книги куда-то исчез. «Яркие вещи надо прятать, чтобы…» — страницу никак не удавалось дочитать до конца.

Я пыталась смотреть в сторону, но всё равно видела стол, к которому мы с каждым шагом становились всё ближе, белую скатерть, четыре глубоких тарелки с борщом — ярким, нетронутым. Салаты, закуски, аккуратную горку пирогов, гранёный стакан с уголками салфеток...

За столом сидели четверо: побитый здоровяк в белой футболке, его жена, двое детей — мальчик и девочка.

Отец семейства, ссутулившись, смотрел в борщ.

Рядом, кротко сложив на коленях руки, сидела его жена. Глаза её были опущены, уголки губ чуть заметно дрожали. Я вдруг вспомнила, эта женщина в длинном татарском платье металась рядом, когда загорелый красавец-спортсмен ловко бил её мужа. Но тогда мой взгляд на ней не задерживался.

Теперь она будто замерла на вдохе, удивлённо вскинув брови, не решаясь выдохнуть какое-нибудь покорное «ну, что же делать…».

Напротив неё высовывалась из-за края стола тоненькая испуганная девочка – быстроглазая, смуглая, с двумя короткими тугими косичками. Взгляд её скользил по столу, но, как будто обжигаясь, отскакивал от каждого предмета, метался. На отца она старалась не смотреть и, так же как мать, нервно сжимала губы.

Рядом сидел её брат, мальчик лет десяти. Худенький, такой же белобрысый, как его отец, в такой же белой футболке. На макушке у него топорщились густые светлые волосы.

Все четверо были неподвижны. Багровое лицо мужчины оплывало с каждой секундой всё сильнее, через бугристую кожу проступали серые пятна.

Я отвернулась, но сын взял меня за руку и указал глазами на мальчика в белой футболке.

Поставив локти на край стола, мальчишка изо всех сил прижимал ладони к запрокинутому лицу. Слезы ползли по ним, просачиваясь между пальцами. В зале стояла тишина.

Мы купили всё, что покупали обычно и пошли к морю.

Под платанами на бульваре ещё было по-утреннему свежо, а на открытых местах уже веяло зноем, слабый ветер приносил запах горячих камней и сухой травы. Вдоль кипарисовой аллеи пестрели лотки с персиками, виноградом, инжиром, помидорами. Тёмные лица продавцов блестели на солнце.

Дети шли впереди нас, что-то рассказывали друг-другу и дурачились.

Подруга недовольно посмотрела на своё плечо, безразличной скороговоркой пробормотала «кажется, я всё-таки облезаю, нет?» и, не меняя тона, продолжила:

— …а ты заметила, какие они незагорелые?

О ком идёт речь, можно было не уточнять.

— Наверное, приехали этой ночью. Или рано утром.

Мы прожили в этом городке почти три недели. К концу августа народу на пляжах поубавилось, на море каждый день шли высокие волны, по ночам поднимался ветер...

Компания наша постепенно редела, знакомые разъезжались. Мы уехали в начале сентября.

В том городке я больше никогда не была, честно говоря, он мне не понравился. Что-то варварское ощущалось тогда в его укладе — в можжевеловых вечерних дымах, в сомнительных «домашних» винах, разлитых в мутные бутыли, в городских постройках, чужеродных и ландшафтным красотам и здравому смыслу.

Говорят, что теперь он сильно изменился. Скорее всего, так и есть. Но в его названии для меня навсегда зашифрованы запах степного ветра и моря, серый песчаный пляж, блестящая галька в прибое.

Продавцы с клетчатыми сумками, с птичьей лёгкостью перешагивающие через вещи и тела загорающих — «пахлава, семачки жареные, солёная кукуруза».

Фотограф с маленькой испуганной обезьянкой на поводке, оба в одинаковых красных бейсболках.

Купания в шторм, ночная гроза, стук мелких слив о крышу сакли.

Вросшие в полынный холм ступени из белого камня, похожие на обломки телеграфных столбов, на боковых сторонах полустёртая вязь татарских надписей — остатки разорённого кладбища. По ним мы каждый вечер поднимались к нашему жилищу и оступались в темноте, глядя на звёзды.

И ещё — длинная молчаливая очередь в столовой, белая скатерть, четыре тарелки с нетронутым темно-красным борщом, слёзы белобрысого мальчика.

Гневный и вопросительный взгляд моего пятилетнего сына, обращённый ко мне, к тем, кто рядом, ко всей нашей вечно правой взрослости, от которой, как оказалось, не так много толку.