Я училась в восьмом классе, когда мы с моей школьной подругой, Галиной Кравченко, познакомились с одной очень странной женщиной, тетей Валей. Ей было лет 35. Она жила на пенсию, как нетрудоспособная, занимая переделанную под жилье ванную комнату в коммунальной квартире, умудрялась на свою пенсию держать в этой коморке шесть кошек и еще ходить по чердакам, кормить кошек бездомных.
Среди домашних питомцев у нее была фаворитка – ангорка по кличке Эсмеральда. Тетя Валя водила ее гулять, как собачонку – на поводке. А сама семенила следом в сатиновых шароварах на резиночке. «Валя-кошатница», так ее все называли с намеком на ее ментальную ущербность. Может ущербность и имела место, но скорее социальная, а не ментальная. Она была талантливой поэтессой и очень начитанной женщиной, только одинокой, неприкаянной и несчастной... со своими «козликами».
Познакомились мы с ней в сквере на Девичке, где любили после школы гулять, делать устные уроки или обмениваться новыми стихами. Девичкой мы называли очень уютный, очень зеленый скверик, зажатый между Пироговкой и Плющихой. Официально он именуется Девичьем полем, поскольку земли эти еще в 1685 году были отписаны царским указом Новодевичьему монастырю, к которому они примыкают.
Однажды, услышав, что мы читаем друг другу стихи, тетя Валя подсела к нам на скамейку, попросила показать ей наши тетрадки и сделала очень толковые замечания, а потом пригласила к себе в гости. Мы в нее как-то сразу поверили и начали к ней захаживать, принося на ее суд свои «писульки», ее кошкам – гостинцы, а ей – огрызки помады, выпрошенные мною у мамы.
Как-то в школе мне поручили написать стихотворение к 7 ноября и выступить с ним на праздничном митинге. Стихи-то я писала, но романтически-сентиментальные, про любовь, про животных, про природу, находясь под влиянием обожаемого мною Есенина. А что можно сказать про революцию, даже близко себе не представляла. И я бросилась за помощью к тете Вале, в ее купеобразное, пропахшее кошками царство.
Она почесала свои тусклые редкие волосы на затылке, задумалась на минуту, подперев ладонью мясисистую маковку носа, взяла карандаш и без остановки на клочке бумаги стала писать.
Это до смешного патриотическое и пафосное стихотворение, сочиненное ею на скорую руку, я выучила наизусть и, бессовестно выдав за свое, прочла через микрофон с круглого возвышения Клуба завода «Каучук» перед целой толпой собравшихся. Каким-то непостижимым образом, нигде не записанное, оно сохранилось в закоулках памяти:
Мы здесь сегодня собрались отметить
Великий день – Седьмое Ноября.
Он ярким солнцем всем народам светит,
О нем все в мире говорят.
Как планета вкруг жаркого Солнца
Совершает свой огненный рейс,
Так и он – от китайца к эстонцу –
Шар земной облетает весь.
Его знает киргиз с алеутом,
В него верит индеец и негр.
Его враг ненавидит люто
За его небывалый разбег.
Пусть же день его юности будет
Днем последним для вражьих племен.
Пусть набат его землю разбудит
К новой эре грядущих времен!
Во как! Не больше и не меньше.
Тетя Валя поведала нам, что является членом какого-то литературного клуба, где собираются молодые поэты и писатели, и как-то раз предложила поехать с ней на их очередное заседание. Поскольку к ней самой мы не особо серьезно относились, то и приглашение восприняли соответственно. Но не отказались, больше из любопытства, и прямо после школы, даже не переодевшись – в коричневых школьных формах с белыми воротничками и в черных передниках с крылышками – поехали с ней на метро до Комсомольской, на площадь Трех вокзалов. (Тетрадки со стихами и недописанными романами, как всегда, лежали у нас в портфелях.)
По дороге тетя Валя призналась, что влюблена в одного из членов клуба – поэта Льва Халифа. Рассказала, что он грек, что очень талантлив и красив, «как бог», но альфонс. Что такое «альфонс», мы еще не знали, но само слово, да и имя его, показавшиеся нам сказочно-загадочными, заинтриговали. И мы уже с нетерпением ждали встречи с «альфонсом-Львом-Халифом».
Мои первые впечатления от литературного клуба были шоку подобны. В большом просторном помещении вокруг дорожкой составленных столов сидели десятка два-три взрослых людей, начинающие и профессиональные поэты и писатели, многие из которых, как сообщала тетя Валя, уже печатались. А во главе «дорожки» очень приятный седовласый мужчина – душа и руководитель клуба, Григорий Михайлович Левин, поэт, писатель, критик, литературный педагог и просто необыкновенный человек. Он несколько удивленно, но радушно улыбнулся при виде двух школьниц на заседании для взрослых, и, помедлив, позволил нам, как вольным слушателям, занять свободные места.
Левин обращался к кому-нибудь из присутствующих и просил прочесть свое стихотворение или отрывок из прозы. А потом предлагал остальным услышанное обсудить, и сам давал комментарии. Где-то посредине заседания прозвучало заветное: «Лев Халиф». Мы с Галей схватили друг друга за руки, вертя головами.
Из-за стола поднялся... ну, грек – не грек, но действительно очень красивый молодой человек лет 24-х с пышной шевелюрой, только весь какой-то дерганный. Откашлялся, нервно потеребил галстук и, выбросив вперед руку, нараспев продекламировал:
Если вас ударить в глаз,
Вы пожалуй вскрикнете.
Раз ударить и другой,
А потом привыкнете.
Он читал что-то еще. Но мне врезались в память только эти вот строки, и выражение лица тети Вали, не сводившей с него зачарованных глаз. Включая в свои воспоминания сей забавный эпизод, я решила поинтересоваться, а существовал ли вообще такой поэт Лев Халиф.
И всезнайка Интернет услужливо поведал мне, что существовал и существует по сей день, в возрасте 85 лет. Что жизнь его не складывалась или складывалась туго. В Москву приехал из глубинки поступать в Литературный институт – не приняли. Не имея жилья, ночевал у друзей, на вокзалах, в парках и в женских общежитиях, откуда его гнали. В Союз Писателей сначала включили, потом исключили. Из страны в 77-м практически выдворили.
Уехал по израильской визе в Америку с девизом «Ша, я еду в США». Поселившись, по его собственным стихам, на задворках Нью-Йорка (в гетто черных и латинос), коротает одиночество в обществе тараканов, едва сводя концы с концами, «сквозь разорванный ботинок ощущая пульс земной». Издал в США злую книжку «ЦДЛ», за которую Сергей Довлатов окрестил его «помесью тореадора с быком».
За что окрестил? И за что изгоняли? Может вот за такие сентенции в «ЦДЛ»: «Литературная канализация... Все кому не лень, кто хоть как-то умеет держать в руках и подслюнивать карандаш… все прут в писатели... А вот и мы – союза писателей член». Или такие: «Места, засиженные Мухиной – эмблема родины моей», «Столица вся обцеретелина – такой в Москве церетуал!»
Увы, бывает и так. Фортуна порой не желает замечать ни внешность, ни талант. И тогда непризнанному гению ничего не остается, кроме как озлобиться на всех и вся.
Напоследок приведу одно его менее ядовитое творение, из поздних:
Старость – явно за что-то месть –
не рука отнимается, не нога – отнимаешься весь
от всего, что в глазах еще не померкло,
хотя и не слишком торопишься лезть
раньше времени к батьке небесному в пекло.
Старость – явно за что-то месть,
Старость – это молодость в камере пытки,
где всегда не хватает посадочных мест,
но зато лежачих в избытке.
Но вернусь на Площадь Трех вокзалов. Оказалось, что в тот памятный для меня день тетя Валя привела нас в литературное объединение «Магистраль», широко известное в среде творческой интеллигенции не только Москвы, но и всей страны.
Открыто оно вроде бы было для железнодорожников, в их Центральном Доме культуры (ЦДКЖ). На самом же деле под отеческим крылом Левина начали собираться молодые писатели и поэты Москвы, не имевшие к железнодорожной индустрии никакого отношения.
В Википедии дана лаконичная справка: «Магистраль» – неофициальное литературное объединение известных советских писателей и поэтов. «Менее того» – формально «Магистраль», очень скоро превратившаяся в главный столичный литературный клуб, значилась всего лишь как кружок при ЦДКЖ.
Крещение «Магистралью» прошли Булат Окуджава, Саша Аронов, Елена Аксельрод, Эльмира Котляр, Наталья Астафьева, Владимир Войнович, Павел Хмара, Хулио Матеу, Владимир Акимов, Владимир Леонович, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, Павел Антокольский, Семен Кирсанов, Михаил Светлов, Назым Хикмет и многие-многие другие.
А посему не трудно будет представить, какую гордость и щенячий восторг я испытала, когда Левин, забрав с собой мою тетрадь, на следующем заседании зачитал вслух отрывок из моей полудетской повести, не поленившись разобраться в рукописном, с помарками и исправлениями тексте, и объявил, что перед ним «способный прозаик», которого он зачисляет в члены клуба-объединения. Единственным огорчением было то, что взял он только меня, без Гали.
С того дня я года два аккуратно посещала объединение. Пройдя заветную дверь с переулка, взбегала на второй этаж и, не веря в то, что это происходит со мной, вливалась в дружный, удивительно доброжелательный творческий коллектив «небожителей», коими они мне все представлялись.
«Магистраль», как литературная студия, кружок, объединение, клуб, возникла в 1946 году и просуществовала без малого полвека – до дня смерти Григория Михайловича (в 1994), ее создателя и бессменного руководителя. До конца шестидесятых она (он, оно) официально базировалась в ЦДКЖ.
Здесь почитывали и разбирали запрещенных и опальных авторов, здесь царила полная свобода творчества и слова. Не случайно свои же называли Левина «председателем Пира во время Чумы». Как явление инакомыслящее, не вписывающееся в общепринятые рамки, объединение терпело гонения, проверки, подозрения и недовольство со стороны вершителей человеческих судеб.
Его несколько раз закрывали. А потом и вовсе лишили железнодорожного пристанища. На какое-то время объединение прекратило свое существование, но в семидесятых возродилось вновь, поменяв среду обитания с ЦДКЖ на ВИНИТИ (Всесоюзный институт научной и технической информации), а потом – на Дом культуры завода «Калибр».
«Фактически это был главный столичный литературный клуб, – пишет Дмитрий Сухарев, поэт, переводчик, бард и ученый-биолог. – Где бы запел свои песни Булат, если бы не было "Магистрали"? В ней начиналась жизнь стихотворных сборников, обретали вес имена.»
Здесь расправляли плечи Тарковский и Вознесенский, Самойлов и Евтушенко, Леонович, Матусовский, Алигер... Сюда стремилась попасть вся литературная Москва.
Поэтесса Лариса Миллер вспоминает: «Кто-то из друзей посоветовал мне: "Пойди к Григорию Левину. Он чокнутый. Будет часами говорить с тобой о литературе и разбирать твои стихи." Все так и вышло. И слава Богу. Когда такие "чокнутые" уходят, мир становится пугающе пресным и пустым... "Магистраль" была той форточкой, через которую мы дышали.»
Разбирая произведение начинающего автора, Левин искал не недостатки, а зерно таланта, точное попадание хотя бы одной строкой, одним словом, и на этом попадании советовал сконцентрироваться, чтобы идти и развиваться дальше. «Никакой «техники» в поэзии не существует, – учил он. – Никакого «профессионализма» – тем более. Поэт – не профессия. Иногда говорят о мастерстве, но и это не самое точное определение. Есть душевное состояние, и есть умение создать образ, погрузиться в него...»
Натолкнувшись на подлинный «дар от Бога», он не успокаивался, пока не открывал перед его обладателем дорогу к известности. Для общения со своими подопечными для него не существовало времени суток.
Темпераментный, самоотверженный эрудит и энтузиаст, этот человек был одержим литературой, поэзией и своими учениками-друзьями, отдавая им всего себя без остатка. И ему платили тем же. Достаточно прочитать книгу «Рыцарь поэзии. Памяти Григория Левина», вышедшую уже после его смерти, в 2012 году, и составленную из статей-воспоминаний членов литературного объединения «Магистраль». Каждое слово в этой книге насыщено любовью, восхищением и благодарностью.
Цитирую: «Он один сделал то, что может сделать целый институт. У Гриши не было кабинета, не было секретарши, не было шофёра, его не вызывали в ЦК, и он сам туда не ходил. У него не было постоянного помещения, и его гоняли с одного места на другое. Но если собрать книжки всех его учеников, это будет не просто библиотека – это будет литература.»
Андрей Вознесенский пишет о своих коллегах по перу: «Всех их озаряло нищее самосожженчество Левина. Бескорыстие его. Некоторые, покинув гнездо, становились и конъюнктурщиками, и агрессивными завистниками. Но присутствие мэтра гасило в них низменные качества. В «Магистрали» они были поэтами.»
А Павел Хмара выразил свои чувства стихами:
О, «Магистраль» – великая держава,
И из неё в литературный мир
Ушли Войнович, Храмов, Окуджава,
Гомер, Овидий и Вильям Шекспир!
И я теперь уже уверен в этом,
Я в этой мысли затвердел, как сталь:
Когда поэт становится ПОЭТОМ?
Когда его признает «Магистраль»!
Кто-то лаконично изрек: «В каждом поэте должно быть хотя бы немножко Гриши Левина». Еще лаконичнее выразил свои чувства Булат Окуджава – всего в трех словах: «Он сделал меня».
С кончиной Левина «Магистраль» потерялась и зашла в тупик. Но не заросла бурьяном. Год спустя, в 1995-м, она снова возродилась, обретя статус старейшей литературной студии России. Ее нынешние члены собираются в Доме-музее Марины Цветаевой, в «Кафе поэтов», дважды в месяц – с октября по июнь. Но, думается, что без Левина, ее создателя, вдохновителя, ее стержня-магнита, «Магистраль» неизбежно должна была потерять свою глубину, профессионализм и шарм. Потому что Левины рождаются не часто.
Добавить комментарий