Из-за огненно-красных волос Карлушу Мазеля все называли не иначе, как рыжий. Мазэл на идише значит счастье. Фамилия у него была очень многообещающая, но счастье не всегда шлендрало с ним под ручку. Скорее всего –наоборот.
Умные люди говорили ему:
- Карлуша, куда ты спешишь? Счастье придет к тебе. Рано или поздно, но оно обязательно придет. Так, что не спеши попэрэд батька в пекло.
И он не спешил. Впервые он засмеялся, когда посмотрел фильм с Чарли Чаплиным. Ему было тогда тринадцать лет. А до этого никто не видел его улыбающимся. До этого была война, гибель отца и последний пароход из Одессы, на котором они с мамой переправились через море и после долгих скитаний очутилась где-то у голубых Алтайских гор. Тут было не до смеха. В шесть лет он с мамой уже щипал хлопок под палящим среднеазиатским солнцем, а в восемь – тонкими детскими пальчиками вытаскивал кошельки из карманов своих взрослых сограждан. Черт знает, чем бы это все кончилось, если бы его мама после войны не сошлась с пожилым вдовцом Иосифом Кацем, потерявшем на войне не только жену и детей, но и правую руку. С ним шутки были плохи, и Карлуша почувствовал на собственной заднице и повыше всю силу единственной левой руки своего отчима. Это здорово подействовало на подававшего большие надежды карманщика, и, когда Карлуше исполнилось девять лет, Иосиф отвел его в школу. Он привел его в школу и сказал директору:
- Я вам честно скажу, товарищ директор, Карлуша – нелегкий мальчик, но я думаю, что из него можно сделать человека.
Иосиф оказался прав. Карлуша закончил школу, в армии стал водителем грузовика, а потом, вернувшись в Одессу, водил самосвал. Через два года он стал начальником автоколонны. Нелегкий это кусок хлеба - быть начальником автоколонны. У него в колонне было двадцать тяжелых самосвалов, и шоферюги на них были все, как один: ребята оторви да брось. И подход к ним - только один. Хороший кулак и мат. Всякие нежные слова, пожалуйста и прочее они не понимали. Слава богу, кулаки у Карлуши были, что надо, как пудовые гири, и его автоколонна работала как штык.
Жил Карлуша с мамой и одноруким отчимом в халупе размером с голубятню, нависшую над дворовым туалетом. Жилье такое, что даже врагу своему не пожелаешь. Но человек ко всему привыкает, даже к ведру с помоями и прочим добром на кухне.
После армии Карлуша ухаживал за Люсей, очень бойкой девушкой, с такими же, как у него, огненно-красными волосами. Ухаживать он не умел. Не был приучен ко всяким нежностям и цветочкам, так что Люся долго не решалась пойти за него. Наконец она согласилась, а ее мама поцеловала Карлушу в щечку и сказала: «Бог вам в помощь».
Свадьбу устроили в столовой «Приятный аппетит» напротив самой старой в Одессе бани Исаковича. Были родственники и была вся бригада шоферов. Свадьба Карлуше обошлась в копеечку. Вы даже не представляете, сколько водки нужно было купить, чтобы напоить его шоферюг. Да и друзья и родня тоже могли хорошо выпить. Было шумно и пахло селедкой с луком. Братья Карапазовы играли Хава Нагилу и Бублички, а потом по просьбе Карлушиной тещи пели очень трогательную еврейскую песню «Моя дорогая мама». Старики плакали, а молодые выплясывали рок-н-ролл и запивали водкой и портвейном. Из тостов, произнесенных в тот вечер, больше всех запомнился тост Карлушиного отчима Иосифа. Слова его прыгали, как горные козлы по скалам, но публика была в восторге, особенно ребята из автоколонны. Вот что Иосиф сказал:
- Вы видите Карлушу? Да? Так это не Карлуша. Это - богатырь Илья Муромец. И кто его сделал таким? Я! Вот этой рукой, - и он поднял свою единственную, дрожащую левую руку с рюмкой водки, - так за что мы выпьем, братишки? За Илью Муромца и его красавицу жену Люсю. И чтобы она народила ему много маленьких богатырчиков! Ура! Лыхаим!
Долго кричали лыхаим, лыхаим, а потом - несметное количество раз горько.
Карлуша переехал жить к Люсе. У нее была царская квартира, с двумя комнатушками и коммунальной кухней. Правда - одно неудобство. Дверь выходила в коридор, где жили еще семь семей, и среди них одна - греческая. Их фамилия была почему-то с грузинским окончанием, называлась Кирикидзе, и у них было три девочки и один недоразвитый мальчик Леня, который любил писать под Люсиной дверью. Как Карлушина теща Лиза Мойсеевна уживалась с соседями, до сих пор загадка.
Сначало все было хорошо. За обедом Карлуше наливали рюмочку водки, а на закуску – давали малосольную тюлечку, и обязательно горячую картошку с отбивной. То, что он любил больше всего. По субботам вечером молодожены ходили в кино, а в воскресенье с другом Шурой Мермелем и его подругой Лорочкой в ресторан «Красный» на Пушкинской. Рядом было здание Филармонии. Люся печально глядела в ту сторону, откуда слышалась музыка, и с укором смотрела в Карлушины глаза.
С детьми, которых ждали Карлушина мама с Иосифом и теща, что-то не получалось. Очевидно, одного секса и приличной зарплаты было недостаточно для зачатия еврейского богатырчика. А к ласкам и красивым словам Карлуша, к сожалению, не был приучен. Они звучали для него так же, как незнакомые слова магнолия и поливитамины. Люся не жаловалась, только часто говорила по вечерам, что у нее болит голова - и шла спать в мамину комнату.
Так без особых радостей и вяло, как затяжной грипп, тянулся их брак. В один прекрасный вечер Карлуша вернулся с работы, а Люси нету дома. Теща Карлуше говорит, что его вещички лежат в чемодане на кухне, а сама Люся уехала с другом в Сочи. Понимаете – с другом. Это Карлуше больше всего было больно.
С того печального вечера прошло два года. Карлуша снова жил в голубятне, но теперь только с мамой. Иосифа не стало сразу же после свадьбы. Грустное было житье без Люси. Мама все видела. Ее сердце болело еще сильнее, чем у сына, в котором она души не чаяла. Однажды она погладила его рыжие кудри и сказала:
- Ты, сынок, я вижу, скоро начнешь лысеть. Пора тебе уже устроить свою жизнь. Я слыхала, что Люся теперь одна. Может быть, ты встретишься с ней? Я же вижу, что ты сохнешь без нее. Купи большой букет красных роз и принеси ей. Это размягчит ее сердце. Все женщины любят, когда им дарят цветы. Сделай это ради меня, сынок.
Карлуше было тяжело без Люсиного грудного низкого голоса, без золотых вьющихся змейками кудрей, мягких, как шелк, и ее улыбающихся, коричневых, цвета кофе, миндалевидных глаз. Каждой ночью она снилась ему, лежащей, раскинув руки, в соленой, как репа воде Куяльницкого лимана. Она манила его к себе пальчиком, посылала воздушные поцелуи, напевая при этом песню Пугачевой про холодный айсберг. Когда Карлуша бросался в густую, горячую воду, чтобы побыть рядом с ней, она ныряла - и с концами. А вместо нее со дна лимана на поверхность воды выплывал громадный, величиной с трехэтажный дом айсберг.
Карлуша послушал маму и вышел из дому. Был конец марта, препротивная пора в Одессе. Падал мокрый вялый снег. Конечно, о том, чтобы купить цветы в магазине в девять вечера, не могло быть и речи. Но было одно место в городе. Это - домик на Пересыпи, где жила Маня Федоровна. У нее можно было купить все на свете. От цветов до японского телевизора и даже автомат Калашникова.
Карлуша долго мотался по черным Одесским улицам, пока, наконец, приехал к дому, где жила знаменитая бандерша. Он постучал три раза в занавешенное окно. Громадное черное чудовище открыло дверь. То была хозяйка. При виде Карлуши ее круглое, оплывшее жиром лицо расцвело в улыбке:
- Ах, это вы, Карл Григорьевич? Как я рада! – Заходите, чего на холоде стоять?
Услышав, за чем он приехал, она чуть не плача промяукала:
- Роз, к сожалению, нет, не розовое сейчас время. Зато хризантемы есть, и очень свежие. Только днем привезли из Грузии.
Уже близилась полночь, когда Карлуша прикатил к Люсиному дому. Вошел в черное, как заброшенная угольная шахта, парадное, и по винтовой лестнице начал подниматься на второй этаж. Он знал там все: и запахи, оставленные собаками и котами, и где была прогнившая ступенька, и в каком месте в перилах можно было загнать в ладонь занозу. Он знал это все и мог пройти к Люсе даже с закрытыми глазами. Карлуше осталось пройти совсем ерунду – всего три ступеньки, но он остановился. Сомнения начали одолевать его. Он стоял и думал. Потом все же медленно, как больной, старый человек, одолел последние три ступеньки.
В коридоре горела закопченая лампочка. Вторая дверь – была Люсина, и он постучал.
- Кто там? – то был тещин голос.
Карлуша молчал и думал отвечать или уйти.
- Кто там? – теща спросила снова.
- Это Карл, - сказал он, - Люся дома?
Молчание было ответом.
- Лиза Мойсеевнаа, не бойтесь. Я вас не съем. Я хочу сказать Люсе всего пару слов.
Прошло несколько длинных, как зимние ночи, минут.
- Люся вышла замуж и здесь больше не живет, - сказала теща.
Карлуша ожидал услышать все что угодно, только не это.
- Вышла замуж и здесь больше не живет! Вот здорово! Была Люська, и вдруг здесь больше не живет. А где я живу? – кричал он.
И еще много раз повторял одно и то же:
- Вышла замуж! Вот так Люсенька! Шустрая девчонка...
- А может старуха врет? – подумал он.
- Не может быть! Вы врете! – Карлуша снова кричал в запертую дверь, - откройте! Я должен сказать Люсе пару слов! Всего пару слов! И я уйду.
- Карл, уходите. Люси нету здесь.
- Нету! Не верю! Пару слов...
- Уходите. Я вызову милицию.
- Когда жрали мой хлеб, вы не вызывали милицию! Все вы суки!
- Карл, уходите! – умоляла за дверью бывшая теща.
- Ухожу, ухожу. Спите спокойно...
Вместо того чтобы спуститься вниз по лестнице во двор, он прошел через проем в стене и очутился на балконе.
Внизу белели пятна свежего снега и были грязные горки снега, еще не растаявшего с зимы. Дворовый туалет с покосившейся крышей примостился в углу, рядом с комнатой, где жила полоумная дворничка Анька. Колонка с водопроводным краном, откуда дети и собаки пили воду в жаркие летние дни, стояла в самом центре двора. Над всем этим высился кусок чистого, только что открывшегося неба, усыпанного круглыми, как спелые золотые яблоки белый налив, звездами. Облака, как чудовищные хищные рыбы с открытыми ртами, медленно проплывали между ними.
Карлуша закричал неизвестно кому:
- Люся вышла замуж. Мазыл тоф[1], Люся! Ха, ха, ха!
Потом он вспомнил про букет хризантем, который держал в руке - и швырнул его вверх, к небу. Цветы рассыпались на высоте. Каждый лепесток, как снежинка, кружился в воздухе, прежде, чем лечь на землю, превращая ее в ослепительно белую, благоухающую арену. То был необыкновенный снег - чистый и спокойный, как младенец, насытившийся материнским молоком.
С сердцем, полным черной бедой, Карлуша завел мотор самосвала и покатил вниз по Успенской. Пересек Французский бульвар и свернул в темный, как во время воздушной тревоги, Стурзовский переулок. Он ехал, не сбавляя скорости, почти до самого края обрыва. Дальше была пропасть и на дне ее - черная пустыня моря. Над ней гулял злой холодный ветер, а где-то у горизонта, медленно скользил по поверхности воды, сверкающий зеленым огнем, громадный айсберг. На его вершине в ярком цветастом платье стояла рыжеволосая Люся.
- Прощай, Карлуша, - услышал он, несмотря на завывание взбесившегося ветра.
- Прошай, - сказал он, завел мотор и поехал в пропасть.
Мельбурн,
2015 – 2016.
Добавить комментарий