Никогда не дари мне метроном.
Я не люблю метроном – это факт. Такой же факт, как и то, что сегодня суббота. Не скажу, какое число – тут можно ошибиться, если не смотреть в календарь. А я не смотрю несколько дней. Если не заглядываешь в календарь, числа путаются или стираются. Вот дни я помню точно – по ощущениям. У каждого дня своя интонация, а когда слышно интонацию – проявляется ощущение. У моей субботы в последние годы нет интонации, она молчит. Нет интонации – нет ощущения. Как сегодня, поэтому я не ошибся. Но у этой субботы – совершенно точно – интонация твоего метронома. Размеренная и неотвратимая. Не люблю.
Я сижу вместе с ним за столом и экспериментирую со временем. Это возможно: растягиваю паузы между ударами, потом останавливаю пальцем медную стрелку, сужаю паузу – чтобы быстрее. Тут кажется, что время должно ускориться с этими тик-так. Но в субботу, именно в субботу, время не перехитрить – оно увеличится настолько, насколько метроном стучит быстрее положенного ему. Удивительное откровение. Оно улыбает меня, и я опять останавливаю указательным пальцем острую стрелку – включаю режим «Вечность». На секунду. (Смайл).
Ладно, похвалю: метроном прекрасен. Верю твоему вкусу – он знает мой: про старину и штучки. В метрономе штучки – всё. «Потертый» деревянный корпус, металлические детали на грани позолоты и меди – тоже «подтёрты», цифры с черточками туда же. Старокорабельная история. Винтаж – который мне уже нравится. Возраст?
Нет, я все равно не люблю метроном. И сейчас потяну медный рычажок – сделаю паузу максимально долгой. То есть, суббота – по логике – должна сократиться, но она не станет. Наоборот, метроном поможет ей поймать свой ритм, и они войдут друг с другом в совершенный резонанс. Ладно, пусть, это всё-таки эксперимент. Я попробую. Отпускаю палец. Вот так: раз… Пауза… Пауза… Пауза… Два. Нет, долго, я еще не готов к режиму вечности. Суббота предполагает вечность – но нет, не сегодня. Теперь так: раз… Пауза… Пауза… Два. Пауза… Пауза. Раз.
А к этому я готов.
И да, ты права: я могу придумать любую теорию, чтобы не писать тебе «Субботнее письмо». Но о лучшей отговорке ещё подумаю. Кстати, «теория» меня нравится больше, чем отговорка.
Ты сомневаешься в моей памяти? Наивная детка. Я помню всё до минуты. И помню, когда написал первое. Тридцать лет назад: 86 год, 16 августа. Не веришь? Посмотри вечный календарь – это суббота. Мы, «дети Чернобыля», едем в поезде из Нальчика. По мнению врачей нас уже «оздоровили» за это лето после аварии. Едем в плацкарте, третьи сутки. Дом скоро. Я помню, что суббота, и что должен сделать прямо сейчас. Помню, но хочу смотреть на карты, в которые играют соседи. Твои глаза в тот момент я тоже помню, и волосы без хвостика, заложенные за уши.
Мы стоим у дуба. В ладони у меня листок из тетради, на нем твой почерк. Мне кажется, что учителя должны были ставить тебе «отлично» исключительно за почерк. Я читал его тогда, как сейчас читаю в Ворде. В нём не было ни спешной остроты, ни нудной закругленности – ровно, спокойно. В нем, кстати, слышался твой голос – фразами, по слогам. Я знал, что написано на листке, но очень хотел прочитать и услышать. Подождал, пока ты уйдешь на обед, посмотрел вслед. Алая мастерка сборной по художественной гимнастике скрылась за ореховыми кустами. Гимнастическая походка тоже. Походка тоже. Сердце, или что там перегоняет кровь в пятнадцать лет, застучало, так чтоб слышно. Листок с ладонью открылся сам: четыре строчки твоего адреса. Город. Улица, дом, корпус, квартира. Фамилия, имя. И индекс: ровными палочками, похожими на задачку со спичками.
Знал бы я, чего будет стоить этот ромеоджульетовский обет под горной луной и «Лавандой» Ротару. Вот что они ставили? Кассету со «Смоки» уже можно было достать легко: взять у меня. Наверное, из-за не той кассеты мы ушли с последних танцев. Лагерь заканчивался. Ты вдруг предложила это, а я ответил сразу. Да. Писать письма друг другу каждую субботу. Ты велела мне быть первым. Я послушал. Тридцать лет я пищу, тридцать лет – без недели – ты отвечаешь. Когда есть настроение и повод, шлёшь бандероли и посылки. Я тоже шлю, но ты – забавней. Окей, про метроном не буду. (Смайл)
Последний месяц я не пишу. Ты злишься. Что можно написать из тишины? Тишину. Я не умею. Может быть, мне нужно ее описывать, как описывал все, что проходило за неделю. По-акынски. «Гулял на улице. Подрался. Учился гитаре. Репетитор по английскому. Сдал экзамены после восьмого класса. Сдал после десятого. Выпускной. Поступил. Вечеринка. Закончил. Собеседование. Работа. Женился…»
Я ведь написал тебе, и когда женился. Не ерунда ли?
Ты писала иначе. С поэтикой во фразах. Ты описывала дни так, чтобы я их чувствовал. Удивительно, странно – но так и было. С первых твоих – тех, девчонских – писем ты хотела, чтобы я понимал твои дни. Тут же и твой почерк, с наклоном, похожий на волны. Я и чувствовал себя на краю листов, как на берегу. Строки накатывали на меня. Вот первый абзац о разговоре с подругой – он накрывает меня, я хочу знать дальше. Дальше – следующая волна с новым абзацем. Я дочитывал и перечитывал. Перед сном, утром, на учебе, в поездках, на работе.
Даже после своей свадьбы я перечитывал письмо о твоей свадьбе, выходя утром на балкон. Интересно мне было сравнить то, что не может быть сравнимо. Мы разные. Это понятно.
Кстати, эти послесвадебные письма – забавная игра, азартная. Мы сравнивали ощущения. Твои – привычные теплые волны. Иногда они накатывали горячо. До горла – не вдохнуть. Мои – как отчёт, но ты смеялась. Еще в Нальчике, после первой дискотеки, ты сказала, что тебе нравится мой «английский юмор». Это когда без улыбки, короткими фразами. Сейчас это называется стёб. Кстати, откуда в 86 году ты знала про английский юмор?
Потом свадебные письма закончились, когда и должны были – через пару лет. Начались письма про детей, командировки. Я устал писать. Но море нельзя остановить. Твой курсив не прекращал приливы.
Со временем переписка поменяла стороны. Стал отвечать я. А сейчас не могу. Пятую субботу я молчу. Ты – нет.
Я смотрю на метроном – странный подарок, который должен меня запустить (я читаю твои подтексты, ты знаешь). Ты считаешь, что так я поймаю ритм.
Ритм не поймал, но услышал отсчёт. Не обратный. Какой фатализм?! Я никогда о нём не писал. Просто отсчет моего, очень моего времени за этим столом. Ты же любишь читать теории психологов про личное пространство. Так что вот здесь, за столом, это пространство совместилось со временем. С появлением метронома оно материализовалось в «тик-таках». Теперь, кроме тишины, я должен слушать и время. Это давит. Я чувствую границы, сжатие кольца времени. Не люблю, когда на меня давят. Ты и это знаешь. Может, в этом смысл подарка? Чтобы кто-то давил на меня вместо тебя? Как будто тишина и озвученное время пытаются выдавить из меня молчание.
Как-то я напечатал письмо на принтере. В первый рабочий день в офисе. У нас был компьютер, факс и принтер. (Тогдашняя бизнес-мечта, ради которой стоило открыть фирму.) Я набрал письмо ловко, хвастливо. Получилось на три глянцевых страницы. На каждой – логотип «Компании». В первом же предложении, в ответе, ты написала, чтобы я никогда так больше не делал – только от руки!
Ты и сейчас пишешь от руки. Теми же фиолетовыми чернилами. Мы бы давно могли пересылать мейлы, позже – смски. Сейчас – триста способов. Тебе даже не нужно вырисовывать любимых человечков со смайлами. Смайлы можешь выбрать на вкус в любом мессенджере. Но по-прежнему ты их рисуешь разными чернилами в конце письма и на конвертах. Впрочем, ирония: я делаю так же. Только ручка у меня всегда одного цвета. Обычного, синего.
После завтрака в субботу я убираю со стола ноутбук, оттаскиваю принтер на подоконник, сбрасываю бумажки и достаю большую тетрадку в клетку. («Чтобы никаких гаджетов!» – ты.) Но прежде чем написать, делаю любимое дело. Долго рассматриваю марки. Ты любишь оранжевый цвет. А я люблю, чтобы на белом конверте были маленькие апельсиновые окна. Ты как-то описывала окна в соседнем доме: «квадратные апельсины на черной стене» – была зима. Я захотел белые стены.
Наклеиваю марку на конверт. Теперь пишу, чтобы потом осуществить последний ритуал: ровно, идеально ровно, свернуть листы, провести, прижимая ногтями, по краям, и сложить в дом с белой стеной и оранжевыми окнами. Зачем-то разглядываю конверт на просвет. Может, проверяю: не выпали ли нужные буквы. Отправляю ближе к вечеру. Заклеиваю только перед ящиком. Вдруг придет главная мысль. Тот самый P.S., который доскажет о главном, а до следующего письма ждать неделю. Помнишь, как мы любили писать эти P.S.? P.S. потом P.P.S, P.P.P.S. Это ведь тоже была игра. Такая игра в главное.
Позже, когда слова найдутся (попробую потрясти старые конверты), я напишу тебе о том, чтобы ты больше никогда не дарила мне метроном. Никакой. Этот я всё-таки остановил прямо сейчас. И припишу, что подарил его сыну. Он музыкант. Ему нужен ритм, мне – тишина. Буквы выпадают из вечности.
А сейчас я все-таки ничего не напишу, но зайду в нашу спальню. Ты еще спишь. Оставлю записку без всякого конверта про то, что завтрак на столе, но лучше дождись, потому что я вышел за булкой. В субботу нет хлеба, а он должен быть. В субботе и булке много от вечности.
P.S. У магазина встретил соседку. Жалуется: почтальон вышел на пенсию, нового «не назначили». Я нашел идеальную отговорку! С добрым утром.
Добавить комментарий