Окончание. Начало
Последние годы жизни Августы оказались непредвиденно тяжелыми как в моральном, так и физическом планах. Она предстала передо мной в совершенно новом свете. Началось все с болезни Семена. Раньше беспечная и немного взбалмошная, она стала мужественной, стойкой женщиной, безропотно принимающей удары судьбы. Она очень редко жаловалась, иногда плакала. Андраник говорил ей: «Мама, терпи. Это твоя плата за хорошую жизнь». Она соглашалась и терпела.
В конце пути роли Августы и Семена в семье поменялись. Семен, в прошлом строгий и требовательный шеф, гимнаст с атлетической фигурой, а в отношении Авы любящий и заботливый муж, полностью переродился. Стал абсолютным эгоцентриком, ворчливым и капризным. Без конца жаловался, чего раньше за ним не наблюдалось, повторяя: «Мне плохо! Мне очень плохо! Я очень сдал! Год назад я был лучше! Я подохну! Я выброшусь из окна! Вы приедете, а я лежу в гробу!» Выкрикивая эти слова, как проклятия, он сверлил всех гипнотическим взглядом властного начальника. Мы списывали все на прогрессирующую болезнь.
Не всякая психика это выдержала бы. Бедная Августа, уже сама старая женщина, пугалась, бросалась к нему на помощь по каждому зову. Помню, как панично она звала меня на улице: «Оля, иди скорее сюда, держи вместе с Андрюшей Сему! На меня не обращай внимания. Я уж как-нибудь дойду». Стоило ей от него отойти, грозный окрик: «Ава! Быстро!» Всю ночь Семен не давал ей спать. Ночами он вставал и ходил. Августа просыпалась и не спала вместе с ним. Она несколько раз говорила: «Я хочу только одного — лечь в постель, свернуться калачиком и спать, спать». Андраник много раз повторял: «Папа, не бережешь ты маму». Но все уговоры были бесполезны. Мы недооценили трудности положения, в котором она оказалась.
Теперь Андраник уговаривал отца, как своего сына: «Папа, у тебя все хорошо. У тебя была замечательная карьера, тебя все уважали. Ты долго живешь, все твои друзья умерли, ты живешь дольше всех». Он удивлялся: «Так что же, все умерли?» Но вскоре начиналось опять то же самое.
Каким-то образом Семен с Августой убедили и себя, и всех окружающих, что Августа переживет Сему. Это было абсолютной аксиомой. Семен был старше, он был болен, он перенес две тяжелых операции, его состояние было намного хуже жены. Он еле передвигал ноги, путал слова. Августа была практически здоровым человеком, не принимала постоянно лекарств, оставалась подвижной, живо и быстро говорила на двух языках, писала крепким и разборчивым почерком, могла сама себя обслуживать. К тому же у нее была хорошая наследственность: ее мать Маргарита дожила до 94 лет. Правда, в последний год у Августы появились проблемы ориентации и некоторая потеря памяти. Но все равно ее состояние нельзя было сравнить с состоянием мужа.
Мне стало казаться, что свекр, решив, что умрет раньше жены, дал волю дурному нраву. Один раз он нам заявил: «Те, кто и так хорошо живет, хотят жить еще лучше». Это относилось и к его жене, и ко всем нам, которые должны были извлечь выгоду из его кончины. Бедная Августа, испытывая неловкость от того, что переживет мужа, старалась во всем ему потакать.
Характер у Августы был зависимым с детства. Она воспитывалась матерью Маргаритой Ивановной Голанкиной и отчимом Сергеем Степановичем Кривошапом. Ее родным отцом был подполковник Виктор Мусатов — голубоглазый, интересный мужчина. Августа была на него похожа. Маргарита его любила, но тот стал выпивать, и она ушла от него к кавалеру своей юности Сергею. У них родилась дочь Светлана, которая на десять лет младше Августы. Отчим у Августы был добрым человеком. Августа всегда дружила с младшей сестрой и всю жизнь ей много помогала. Все вместе жили в старых московских коммунальных квартирах, сначала в Лефортово, затем в бывшей школе, этаж которой был поделен на комнаты, в районе Покровского бульвара. Августе всегда было перед другими «неудобно». Перед подругами во дворе, перед соседями. В частности, ей было «неудобно», что у нее два отца. Когда родной отец приходил ее навещать, она забивалась под стол. Во время войны отчим был на фронте, семья оставалась в Москве. Их мучили голод, холод, теснота. Она рассказывала, что они с матерью, сестрой и бабушкой спали в одной кровати, чтобы согреться. Повернуться на другой бок можно было только всем вместе, иначе не получалось.
Ее мать Маргарита Ивановна Голанкина происходила из образованной семьи инженеров-путейцев. В ее роду были голландцы (откуда и пошла фамилия), которых в XVIII веке Петр Первый привез в Россию. Маргарита окончила гимназию, знала иностранные языки. В ней были артистизм и изящество — она сочиняла стихи, немного играла на фортепиано, придумывала и разыгрывала сценки. Августа многое от нее переняла и хотела учиться на актрису. Но мать, зная слабый характер дочери и то, что представляла собой театральная среда, пошла в театральное училище и забрала ее документы.
Августа поступила на испанское отделение Иняза, где и познакомилась с Семеном, который уже закончил французское отделение и учился в аспирантуре. Он сразу увлекся Августой и сохранил влюбленность на всю жизнь. Обычно сухой, немногословный, сдержанный, он рядом с женой трогательно преображался, часто повторял, что «обожает» Авочку. Восхищался ее вкусом, изяществом, обаянием, умением расположить к себе людей, ее яркой речью.
Бесспорно, Семен значительно развил Августу, обогатил ее жизнь. Постепенно из скромной московской девочки она превратилась в парижскую Grande Dame. Но в чем-то Семен ее сильно ограничивал и подавлял. Общая их парижская знакомая Нина Собакина рассказывала нам, что Семен всегда чего-то боялся. Из-за этого он постоянно держал в напряжении и свою жену. Во многом это было обусловлено его собственной биографией.
Дед Семена — Симон Мелик-Тангян был армянским князем, род которого восходил к XI веку. До революции он был землевладельцем и буржуазным политиком. После советизации Армении он перебрался к своему младшему брату — Нерсесу Мелик-Тангяну, архиепископу армянской церкви в Иране. Отец Семена — Амазасп Симонович Мелик-Тангян — остался в Армении и из-за иранских родственников быстро попал в поле зрения чекистов. Чтобы избежать ареста, он рано оставил жену и сына, регулярно меняя работу и место жительства. Он участвовал в войне и умер сорока трех лет в киевском военном госпитале от скоротечной чахотки. Семен навещал отца в больнице перед смертью, но никаких подробностей не рассказывал. Когда мы с мужем в 2009 году были в Киеве, то с большим трудом нашли его могилу на Святошинском кладбище. На коллективной военной стелле сокращенно значится «Мелик А.С. 1903—1946». По-моему, до того дня мы были единственные родственники, когда-либо посетившие его могилу.
Мать Семы — Лусентаг (Люся) Нерсесовна Никогосян имела необычную для армянской женщины судьбу: выучившись на юриста, она поднялась до члена коллегии Верховного суда Армении. Чтобы не осложнять сыну будущее в СССР, мать опустила в его фамилии дворянскую приставку «Мелик». Он стал просто «Тангяном». Семену это не сильно помогло. Когда в конце войны он приехал из Еревана в Москву и поступил в МГИМО, кто-то из доброжелателей напомнил о его непролетарском происхождении. Семену пришлось забрать документы и перевестись в Иняз. Это травма оставила след, и страхи Семена распространились на Августу. К тому же, когда Семен в первый раз оформлял командировку в Париж в 1956 году (всего через три года после смерти Сталина), начальник отдела кадров МИДа напутствовал его словами: «Все вы — смертники».
Семен разрешал жене сколько угодно тратить деньги, но строго контролировал встречи, контакты, разговоры. Она была под постоянным наблюдением. Семен бывал обаятельным и галантным джентльменом, но мог быть и очень жестким, непререкаемым. Та же Нина Собакина рассказывала, как во время общих выездов дипломатов на уик-енды, всем становилось неловко от того, что Семен мог наложить вето на любую инициативу жены. Она могла проявлять свои пожеланиялишь в незначительных вопросах. Например, какой пиджак одеть Семену. Тут он не возражал. Во всех остальных случаях мог сказать: «Нет, Ава, этого мы делать не будем». Августа сразу тушевалась. Разговор был коротким.
В отличие от Семена Августа в конце жизни изменилась в другую сторону — стала терпеливой, кроткой, просветленной и открытой. Как будто с нее упала тяжелая ноша. Ей не надо было больше опасаться навредить карьере мужа. Один раз она сказала Дмитрию Беридзе по телефону непонятную для меня фразу: «Вашей маме нечего было бояться. У нее не было хвоста». Теперь Августе уже не надо было бояться этого «хвоста».
Она ни на что не жаловалась, как многие старые люди, никого не ругала, всему радовалась, хотя, как мы сейчас понимаем, ей было очень тяжело. Когда мы вместе праздновали в Русском доме Рождество с вкусной едой и концертом с баяном и песнями, Августа сказала:
— Ради таких праздников, хочется здесь находиться.
Под конец жизни она нам сказала несколько неожиданных вещей, которые мы тогда не поняли, а позже расценили ее слова как прощание с нами. Сыну она вдруг сообщила:
— Сейчас я люблю тебя даже больше, чем когда ты был маленьким.
Его озадачило это признание, будто в детстве его мало любили. Но потом он переоценил ее слова.
В последнее время, когда я пришила пуговицы к ее вещам, постирала и погладила их, Андраник уже стал шутить надо мной, что в глазах мамы я стала приближаться к «потрясающим» женщинам. Она, действительно, начала посматривать на меня с тайным восхищением.
А когда, во время прогулки по парку вокруг Русского дома я развлекала ее разговорами о том, что весной здесь посадят цветы, все будет очень красиво, можно будет прямо из столовой выходить в парк, она неожиданно сказала мне:
— Я даже не знала, что ты такая...
Она имела в виду «хорошая». Я возразила:
— Августа Викторовна, но мы ведь с вами 40 лет знакомы.
— Мы вместе не жили.
Своей старшей внучке Кате она под конец жизни говорила:
— Вот все говорят, что красота спасет мир. А я думаю, что любовь спасет мир.
А Семену в тот день, когда с ней случился инсульт, она поцеловала руки, чего никогда раньше не делала.
На третий день после того, как мы, организовав жизнь родителей в Русском доме и обеспечив их всем необходимым, вернулись в Германию, с Августой случился инсульт. Мы сразу приехали, но она была уже в больнице и лежала в коме.
Нам рассказали, как все произошло. Семен ночью встал, упал и разбил себе в кровь голову. Дежурные медсестры его подняли, обработали ранку и уложили спать. Он себе ничего не повредил. Но Августа страшно перепугалась, пошла в ванную и упала сама. Когда ее подняли, она отвечала на вопросы, сама дошла до постели. Ей дали лекарство, она сказала: «Спасибо» и заснула. Когда утром пришли в комнату, она уже не реагировала. В больнице соседнего города Лонжюмо сканирование головы показало обширный инсульт с поражением трети мозга. Нас сразу предупредили, чтобы мы готовились к худшему.
Никто в Русском доме не ожидал, что с ней могло такое произойти. Она была в хорошей форме. Все русские жители дома очень тепло отнеслись к Августе и Семену, сразу интегрировали их в свое общество. Все восхищались их парой — они с Семеном ходили «как два голубка». Всегда нарядные, элегантные. Августа еще подкрашивалась, носила клипсы, одевала блузки с бантами. Семен ходил либо в блейзере, либо в твидовом пиджаке. Правда, он с трудом передвигался маленькими шажками, плохо держал равновесие. Она его кормила с ложечки. Ольга Сидельникова вспоминала, как Августа командовала Семеном: «Делай шире шаг! Держись за стену! Открывай больше рот!» Многие потом говорили, что она чересчур его опекала. Никто не догадывался, как она сама была этим истощена. Когда с Августой случился инсульт и ее увозила скорая помощь, даже ко всему привычные нянечки плакали.
В Лонжюмо Августа пролежала с капельницей пять дней. Лицо у нее было спокойным. Видно было, что она не страдала. Казалось, что она просто спала, как она этого и хотела. Отсыпалась. Мы с мужем находились с ней рядом. Попрощаться с «бабулей» приезжала внучка Катя.
Помню, как Августа Викторовна боялась смерти и больницы. «Ужасная больница! Ужас! Ужас!» Она боялась стать лежачей больной, ей хотелось умереть в окружении близких, как ее мать Маргарита. Ее желание осуществилось. Она умерла именно так, как хотела. Умерла быстро и безболезненно. И мы с мужем были с ней рядом. В последний день она стала дышать с паузами, и паузы становились все длиннее. Потом у нее приоткрылся один глаз, и на лице, до того неподвижном, появилась некая мимика. Она как бы поморгала нам в знак приветствия, после чего дыхание стихло. Пришла медсестра, осмотрела ее и сказала: «C’est fini» (Все кончено — фр.)
Смерть не казалась такой страшной. Она была похожа на избавление, освобождение. Было странное чувство. Впервые близкий человек умирал у меня на глазах. Я сидела рядом. Ведь я не присутствовала ни при смерти родителей, ни бабушки с дедушкой, хотя с последними я, по крайней мере, накануне попрощалась. Попрощаться от слова просить прощение.
Я просила у Августы прощение за то, что бывала с ней нелюбезна, могла ей резко ответить. И благодарила за то, что она помогла мне воспитать детей, а еще старалась внести атмосферу праздника в наши далеко не всегда простые и радостные будни. Она и была той самой «потрясающей» женщиной, просто ей было «неудобно» в этом себе признаться.
Через несколько дней я видела Августу во сне. Она стояла, как бы покачиваясь в воздухе над землей в своем элегантном клетчатом костюме, в туфельках и улыбалась мне приветливо и спокойно. В обычной жизни она редко бывала спокойной, часто была взволнованной, экзальтированной, куда-то спешащей, нервозной.
Семен остался один и испытывает неопределенную тоску. Неопределенную от того, что не понимает, где его жена, где Ава. Хотя он присутствовал на похоронах, и мы ему много раз говорили, что Ава умерла. Он или не верит, или не понимает, или его посещают призраки. Один раз на его очередной вопрос, где Ава, сын, не находя других слов, ответил:
— Папа, мама в раю!
А я вспоминаю, как мы перевозили Августу с Семеном в Сент-Женевьев-де-Буа, и Августа сказала:
— Вот вы нас сюда перевезете, здесь и похороните.
На похороны Августы приезжали ее сестра Светлана с дочерью Таней из Москвы, наш сын Миша из Германии. Присутствовали все члены Русского клуба, что было очень трогательно. Они не так давно знали Августу, но все сказали о ней теплые слова. Семен сидел рядом в инвалидном кресле. Мы отпевали свекровь в знаменитой церкви с голубым куполом, построенной по проекту скульптора А.Бенуа в новгородском стиле XVI века. Молодой священник Андрей огромного роста с черной бородой читал молитвы над гробом.
Могила Августы Мусатовой-Тангян на Русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа находится в чудесном месте под березой рядом с могилой художника Константина Коровина и неподалеку от могил балерины Матильды Кшесинской и танцора Сергея Лифаря. Она ведь так любила живопись и балет. На могильной плите значится
Avgousta Tanguiane née Moussatova Августа Викторовна Тангян урожденная Мусатова 27.02.1929 – 08.02.2016 |
По французским правилам следует сначала указывать девичью фамилию, а затем фамилию по мужу. В России принято делать наоборот.
Когда мы хоронили Августу на Русском кладбище, я думала о том, какие пустые надежды и мечты нас посещают! Белые офицеры мечтали вернуться в Россию без большевиков. На «белом» коне. Поэтому многие не принимали французского гражданства, работали таксистами, официантами. Им неважно было, чем заработать на хлеб. Они жили надеждой. Многие всю жизнь прожили с временными нансеновскими паспортами.[1] Сидели на чемоданах, которые часто оставались нераспакованными, чтобы вернуться в Россию при первой возможности. Отдельные эмигранты даже переходили воевать на сторону Гитлера, надеясь поскорее уничтожить большевизм. Другие отдавали старших сыновей учить русский язык в интернат в Версале, чтобы потом те вернулись на родину и заняли там подобающие места.
Тангяны тоже не принимали французское гражданство, ограничиваясь продлением вида на жительство. Хотя спокойно могли это сделать, им даже предлагали это французские чиновники. Но свекр привык каждый год приезжать в Москву и ходить на свою бывшую работу в Академии наук. А свекровь мечтала вернуться и жить в старых арбатских переулках, рядом с домом, где жил ее отец Виктор Мусатов (она мне показывала этот солидный доходный дом) и быть похороненной рядом с матерью Маргаритой. Постепенно до ее сознания стало доходить, что это было нереалистично.
Сергей Лифарь как-то сказал:
Даже прекрасный блестящий Париж не смог заставить меня, киевлянина, забыть мой широкий, величавый Днепр.[2]
Все русские были такие разные, враждовали друг с другом, ненавидели, воевали, горевали, на что-то надеялись. Хорошо, что на земле есть такое место — Русский дом — место примирения и успокоения, где многие наши несчастные соотечественники нашли свой последний приют.
Добавить комментарий