С нашим неусыпным КГБ, который в те времена, если я не ошибаюсь, до комитета не дорос и звался министерством, я познакомился еще в колыбели… Ну, может, не совсем в колыбели, но лежа в детской кроватке. Сдается, что сей факт отложил на дальнейшую мою жизнь некий отпечаток, но о нем позже.
Люди из МГБ пришли ко мне, как и положено, – глубокой ночью. А было мне всего три с половиной года. Скажете: не могу я помнить события из столь далекого детства. Черта с два! Помню! Черный пистолет – помню. Он был именно черным – как у Высоцкого. Позволю себе впасть в литературщину и написать: ствол этот представлялся частью, обрывком какой-то зловещей и одновременно притягательной тьмы, магическим образом зажатой в руке. Пистолету я почему-то чрезвычайно обрадовался…И жалел (по причине младенческого недоумства), что до выстрела не дошло.
Итак… Лето. Теплая ночь (в такие ночи хорошо гулять с девушкой, твердо рассчитывая на ее податливость). Сдается, что светила полная луна. Если светила, то наверняка озаряла поселок с буколическим названием Расторгуево, который в то время был самой настоящей российской глубинкой – с коровьими стадами, пастухами, свиньями в необозримых лужах, обширными угодьями, прозрачными, таинственными речушками и пьяными безобидными аборигенами. Стоял в лунном, выражаясь языком романса, мерцанье довольно большой дом, с несуразными флигилечками, надстройками и чуть ли не эркерами. Вокруг – переплетенный ночными тенями, засаженный яблонями участок. В стороне от усадьбы – дощатая халупа. А в ней – моя старшая сестрица, ее подружка и я. Наши родители сняли эту халупу за небольшие деньги. Дабы дети не ошивались летом в пыльном городе. Сами же родители - в отсутствии. Они работали на железной дороге. У обоих в ту ночь случились дежурства. Мы спим. И сон наш безмятежен. Это первая часть экспозиции…
Вторая ее часть: Москва, Павелецкий, пропахший хлоркой и мокрыми опилками, вокзал, последняя электричка. В одном из ее вагонов – хозяин нашей, с позволения сказать, дачи. Мужчина в самом соку, не знаю только – в каком именно соку. А поодаль от него – компания: еще трое мужиков. Тоже в самом соку. На мордах - печать принадлежности к главному государственному ведомству, хотя одеты в штатское. А с ними – баба. Жена одного из этих мужиков. Мужики не то чтобы пьяны… О, нет! Чекисты, как известно, пьяными быть не могут. Но все-таки выпивши. Оно, конечно, им не грех. Может, люди с чистыми руками и ледяной головой тем вечером отмечали успешное разоблачение очередного врага народа. Или с устатку выкушали водочки – работа ведь тяжелая, адова, как сказал поэт, работа. Вот и сняли, ежели по-медицински, торможение коры головного мозга. Чтобы, совсем не заледенел.
И вспыхивает промеж мужа-чекиста и его благоверной семейная сцена. Чем-то оскорбленная супруга гордо встает, покидает компанию, и пересаживается на лавку – к хозяину дачи. То есть, она могла пересесть на любую другую лавку – вагон-то пустой. Но почему-то решила осчастливить одиноко едущего селянина. И заводит с ним разговор. Надо полагать, назло малость огрубевшему и в чем-то одичавшему на государственной службе супругу. Хозяину бы нашему бежать сломя голову. А он – дурашка – принялся время от времени произносить какие-то слова.
И моментально был разоблачен мужем-чекистом. Внебрачный отпрыск Железного Феликса с присущей ему бдительностью усмотрел в случайном попутчике подлого агента сионистской организации «Джойнт» (в те годы она, организация эта, была очень популярна, особливо на первых газетных полосах), пособника американского империализма, а заодно поднимающей голову японской военщины. И вообще: кто дал этому скрытому космополиту право вступать в беседу с женой представителя передового отряда партии? Коллеги чекиста были полностью с ним согласны, что позволило им выступить в едином строю, как и положено, плечом к плечу… В общем, бить хозяина нашей дачи начали еще в электричке. Хотя, честно говоря, били его неквалифицированно, несерьезно как-то били – для таких-то мастеров. Все-таки перебрали ребятушки водочки, помягчели они в ручонках. Да и мешали друг другу.
А тут электричка как раз подъехала к Расторгуеву. И хозяин, кое-как отбившись от наседавших опричников, вывалился на платформу. Но это не спасло болезного. Разгоряченные и неудовлетворенные чекисты последовали за ним, не забыв прихватить бабу, без которой эта история уж точно бы не случилась. Началась погоня. При этом хозяин, сторожил расторгуевского пленера, знал, куда и как бежать, ему в родных краях была знакома каждая выбоина, каждый кирпич на дороге, каждый лопух, репейник, засохшая коровья лепешка и даже неразличимые во тьме заросли крапивы. Но каково пришлось преследователям! Не знаю, как сейчас, а в те времена Расторгуево по ночам освещалось только звездами, если не было облаков, и луной, которой вообще могло не быть. Однако они не отставали. Они упорно, как учила партия, преследовали супостата. Они падали. И вставали. Их заносило в самую крапивную гущу. Они шипели и матерились. Они скатывались с тропы в подсохшие зловонные лужи. И выбирались из них – блестя глазами и скрипя зубами, страшные, как голодные вурдалаки. И враг не ушел от них!
Хозяин достиг своей цитадели. Он даже успел забежать за калитку. Но тщетно. Чекисты решили добить выкормыша турецкой разведки и тайного поклонника кровавого югославского маршала Тито в его же логове. Тем более, что они проделали немалый тернистый путь. Баба не отставала от них. Наверно, ей было интересно, насколько далеко может зайти ее суженый в припадке пьяной чекистской ревности. Вот она – любовь, которая, как известно, бывает зла.
Нет, хозяин не укрылся в доме… Он вознамерился спрятаться в той самой халупе, в которой все еще мирно спали моя сестрица, ее школьная подруга и я. Он явно рассчитывал укрыться за спинами двух девчонок и младенца. Дескать, не посмеют советские офицеры посягнуть на детский покой и благополучие… Он, конечно, ошибался. Потому я и по сей день уверен, что били его не зря.
Бодро преодолев сад, вся компания дружно под матерные раскаты ворвалась в нашу девичью, можно сказать, обитель. Свершилось: КГБ пришел ко мне! Без ордера на арест и обыск, но пришел! Сестре было показано соответствующее грозное удостоверение. Сестре было предложено заткнуться до лучших времен и не чинить препятствий и без того осатаневшим представителям рабоче-крестьянской власти.
Грубое физическое воздействие на лицо хозяина продолжилось. После каждой зуботычины испытуемому настойчиво предлагалось чистосердечно рассказать, что связывало его, помойную крысу и шелудивого пса, с благородной чекистской женой… Женщиной, кто спорит, не совсем правильного поведения, но все равно не предназначенной для знакомств с отбросами общества. Благородную супругу, впрочем, тоже называли многочисленными неприличными словами – моя всеядная детская память фиксировала их, как знаменитый фонограф Эдисона.
И, наконец, случился апофеоз: обиженный внебрачный потомок Дзержинского выхватил тот самый черный пистолет. Не исключено, что и затвор передернул. А в нашей хибаре начали действовать законы военного времени, ибо чекисты вознамерились расстрелять хозяина без суда и следствия. Подруга сестры истошно завизжала. Завизжала и супруга чекиста, но тоном ниже. Подобные звуки издавали валькирии в соответствующей опере Вагнера, но это сравнение я сделал лет через сорок. Хибара завибрировала, норовя развалиться. И тут на авансцену вступила моя сестра. Она сказала: «Делайте что хотите! Стреляйте, убивайте… Но ребенка я вам пугать не позволю». Однако я, хотите - верьте, хотите – нет, и не думал пугаться. Передо мной разворачивалось зрелище. Мне было интересно. Сестрица потом рассказывала, что я даже подавал режиссерские реплики, побуждая участников феерии не отлынивать от действа. Сестра, между тем, завернула меня в одеяло, вытолкала за дверь невменяемую подружку и сама вслед за ней выскочила вон.
Какое-то время мы обретались в ночном саду. Девчонок трясло. Они не знали, что им делать – куда бежать, к кому… Из хибары доносились мощные раскаты отборной матерщины. В стороне от Расторгуева шла гроза. И казалось, что подхваченные ветром поминания родительницы нашего хозяина отзываются вдалеке небесным громыханием.
Меж яблонь показалось привидение. Во всяком случае, наш сосед по даче при этаком, почти театральном освещении сильно смахивал на посланца загробного мира. В лунных лучах таинственно отсвечивали его подштанники с болтающимися завязками. В руках сосед исступленно сжимал скалку. Надо сказать, что та самая усадьба, усыпанная архитектурными излишествами, была забита дачниками по самую крышу. Хозяин наш стриг урожай с каждого квадратного сантиметра, самоотверженно ютясь в чулане. Так что людей было много, но к нам на помощь вышел только один.
Потом я часто слышал: «Скажите, пожалуйста, еврей, а не побоялся». То есть, появление на сцене храброго еврея всеми признавалось удивительным. Безучастность и трусость представителей титульной нации удивления не вызывали. Вроде так и положено, вроде как ничего другого и ждать не приходилось. И когда говорят об особом пути, которым идет Русь, я почему-то вспоминаю этого давно уже немолодого, мало на что годного дачника-еврея, вышедшего со скалкой… Он даже не представлял, против кого и чего вышел. Он увел нас к себе в комнату. И было в его комнате тепло и покойно.
На рассвете вернулся живым хозяин. Правда, не совсем здоровым – все-таки морду ему набили основательно. По его словам, выходило, что гэбэшники устали, протрезвели, ехать им надо было к черту на кулички, потому они, даже не отвесив прощальной оплеухи, канули в рассвет, дабы успеть к первой электричке. Мы ушли досыпать в хибару. Только уснули – ворвалась перепуганная мать. Оказалось, что не только Расторгуево, но и чуть ли не вся железная дорога знает о ночном подвиге чекистов. Матери на рассвете позвонила ее знакомая диспетчерша: «Ты, Катя, не волнуйся, но вроде как на даче… На той, которую ты сняла, ночью был какой-то страшный шум». Мать бросила дежурство и помчалась в Расторгуево.
И ведь дело-то не замяли! По крайней мере, набедокурившие чекисты приходили к нашему хозяину – извиняться. Народ потом говорил, что они с пострадавшим пьянствовали несколько дней. Говорили, что хозяин слупил с них неплохие деньги. Стало быть, не зря принял муки. Приходили они и к матери, тоже что-то предлагали… Мать послала их в хорошо знакомом всем направлении. И ей за это ничего не было. Надо полагать, дорогу наш дачный хозяин перешел бойцам не самого крутого замеса. И то: отягощенные званиями костоломы в электричках не ездят. И публично морду никому не бьют.
С той буколической поры «контора глубокого бурения» не раз и не два имела возможность прищучить меня и впаять срок. Посадили же они моего друга Толика Чернышева, инвалида, бывшего детдомовца… От него до меня – только руку протяни. А я, между тем, пару раз заезжал к нему в Томск и вывозил в Москву по чемодану самиздата. И снабжал потом немалое количество приятелей Солженицыным, Сахаровым, Авторхановым, Войновичем, Зиновьевым, Буковским. Толик-то меня, конечно, не выдал. Да неужто среди приятелей не сыскалось хотя бы двух-трех стукачей? А взять мои ленинградские приключения, когда я мотался по тамошним коммуналкам – в извилистых, как лабиринт, коридорах, пил едва теплый, прозрачный чай без сахара с людьми исключительно заговорщицкого вида. Грезилось, что, испив чаю, утерев аккуратно бледные и тонкие губы, они уйдут в город на предмет совершения цареубийства. По стенам метались тени. И это были тени Желябова, Засулич, Перовской, Михайлова, Каракозова и Халтурина. И ведь их – тех, кто утирал губы, вызывали в «большой дом» на Литейном. И уж кто-то из них непременно должен был рассказать обо мне.
А уж когда мою статью о том же неправедно осужденным Толике Чернышеве прочитали по Би-Би-Си, должны были чекисты хотя бы ради проформы вызвать меня, хотя бы припугнуть… Но даже звонком не побеспокоили.
В том, что меня посадят, была уверена даже моя мамаша. К этой перспективе она отнеслась вполне деловито, по-житейски, – без малейшего намека на истерику. Бывшей моей жене она так и сказала: «Леньку не сегодня-завтра посадят, а тебе сына одной растить».
Приехал в Москву Владимир Буковский. И судьба свела меня с ним. Познакомились. Сидели мы с ним в гостинице «Россия», в прокуренном его номере, пили в отличие от питерских заговорщиков почти чифирь (а что еще мог пить бывший зек, да и я, слава Богу, был приучен). Ну я и спросил… Пусть не был я диссидентом в полном и окончательном смысле, пусть был я мелким чиновником, пусть – двурушник - состоял в партии, но на три года отсидки наработал. Ну, хотя бы на увольнение с волчьим билетом, на обыск, на конфискацию сам- и тамиздата, на запугивающую беседу. Как же миновала меня чаша сия?
Буковский закурил очередную сигарету, хлебнул чифиря и рассудил так… Гэбуха наша – заведение сугубо кафкианское. Мало того – мистическое. Ни формальная, ни даже марксистко-ленинская логика к сему явлению неприложимы, темны законы существования КГБ. Посему возникают внутри и около ведомства всяческие аномалии. А можно еще вспомнить бурсака Хому Брута, который три ночи подряд оставался невидим для многочисленной нечисти, обведя себя магическим кругом. Он бы выжил, кабы не любопытство: ну за каким хреном взглянул он на Вия? Ведь шептал ему Голос, заклинал: не смотри! Раньше такое тоже бывало: несет человек антисоветчину, письма за границу передает, литературу запрещенную по рукам пускает – и ничего! И ведь не стукач, не подсадная утка, не провокатор. А что-то в нем такое есть – не берут. Не хотят связываться. Не видят. Вот и тебя не увидели. Хотя, продлись советское время лет на пять дольше, не помри так скоро Андропов, не появись Горбачев, углядели бы, упекли.
Вот я и думаю: нет ли тут какой связи – между моим везением и той летней ночью, когда ко мне пришли чекисты?! Может, решило чудовище, что с меня пока хватит? А может, сестра, сказав, что не позволит гэбэшникам пугать ребенка, сама того не ведая, заключила меня в магический круг? И я сделался невидим для всевидящего ока?
Владимир же Буковский в тот осенний вечер 1991 года сказал мне: «Ничего не получится. Ничего толком не изменится. Походил, посмотрел, поговорил… Везде те же морды. Те же мозги и души. Они подождут. А потом начнут брать свое».
И они начали брать. Напрасно я недоумевал. Есть у них еще время прийти ко мне ночью и сказать: «Мы тебя видим».
Добавить комментарий