Мне довелось в жизни присутствовать при одном историческом событии – это освобождение Парижа, мне тогда было 10 лет и это очень запомнилось, и при другом всемирно-историческом событии, когда Сталин отправился в то место, откуда он прибыл, то есть к Вельзевулу, в свою геенну огненную. И если бы это не произошло, то нам теперь здесь c вами не сидеть. Мне тогда было 19 лет, я оказался в Москве и учился в институте иностранных языков им. Мориса Тореза. Как я туда поступил при сидящем в Тайшете отце, мною было уже рассказано в тексте «Бегство из Ульяновска, 1952 год». Это целая история ( см. ж. ЧАЙКА и АЛьМАНАХ ЧАЙКА № 2)
С большим трудом я получил место в общежитии, в центре города, оно помещалось в Петроверигском переулке. По тем годам это общежитие было роскошное, в комнате 4 человека (небывалый комфорт! ), об этой комнате и кто со мной в ней бытовал, тоже целая история. Тогда Москва была трудно нами представимая, малоавтомобильная, вечерами пустые и плохо освещённые улицы, а толпа была вся однородно черная, мужчины-женщины зимой в ватниках, пальто, летом нечто другое, но тоже все черное, мрачные лица и что меня всегда поражало, что вся эта движущаяся масса была молчащей. Я, который помнил Париж в самые разные годы, даже во время войны, ничего подобного не мог представить. Москва в часы пик, метро, улицу Горького, гуляющие с детьми в выходные дни, парки, трамваи, троллейбусы … люди шли, ехали и между ними не было ни разговоров, ни обращения к друг другу, ни насвистывания, ни смеха, даже в парках, где играли дети. Это молчание было висящим в воздухе, страшным, даже угрожающим, оно более чем правдиво и полностью отражало состояние людей, да и всей атмосферы.
И вот гром среди белого дня и четкое начало конца, светопреставления, это не преувеличение. 11 января 1953 г. появляется статья в «Правде» о группе разоблаченных «врачей - отравителей». В тот же вечер я оказался в гостях у одной моей однокурсницы и там был человек (ныне покойный) пятикурсник философского факультета МГУ Михаил Грисман, потом он стал поэтом и печатался в «Юности», «Дружбе народов» под псевдонимом Михаил Курганцев. И вот он сидит передо мной и плачет: «Нам, евреям, советская власть все дала, мы ей всем обязаны, и как же мы её отблагодарили (?), отравив главных наших руководителей». Я к этим событиям уже достаточно трезво воспринимал окружившую меня волну арестов наших друзей, среди них и порядочных людей-репатриантов, и, увы, многие из них были одержимы тогдашним патриотизмом. Мое довоенное детство и отрочество в Париже, приезд в СССР, арест отца, сыграли вполне «воспитательную» роль в восприятии реальной жизни. Тут я должен себя похвалить, я Михаила прервал и сказал: «Это все не так, это ложь и провокация». Он потом меня через год благодарил.
Когда это дело врачей шло, вся Москва была украшена карикатурами и плакатами безобразных Кукрыниксов, один из них недавно в столетнем возрасте скончался, а тогда после перерыва на ежовщину, они опять взялись за свое дело. Ясно помню изображённое в большом формате и в журнале «Крокодил» - мускулистая рука МГБ крепко держит за ворот врача-отравителя, а в руке вредителя - шприц с ядом, с отравителя падает маска, и лицо под этой маской отчетливо видно, что вполне подходит под 5-ый пункт. В тот же период я ездил на каникулы в Ульяновск и там было несколько самоубийств евреев-врачей. Вся эта кампания нагнеталась изо дня в день на фоне разгорающейся Корейской войны и призывов, чтобы коммунизм стал всемирным, именно так, как это было изображено на гербе СССР с серпом и молотом на всем земном шаре. Тогда же вышла передовица в газете «Правда» под названием « «Так выпейте стакан холодной воды, Айк (Эйзенхауэр), и успокойте свои разбушевавшиеся нервы». Каждые 2 - 3 недели по радио и в газетах сообщалось об испытаниях атомного и термоядерного оружия, нагнетался постоянный страх агрессии с Запада, народные массы молчащие, но трясующиеся, вполне осознавали, что дело шло к войне.
В те же дни я посетил семью медика и биолога академика Беклемишева, человека редкой образованности, эрудиции и добра, и во время разговора с ним и его женой я понял ( по словам и выражению лиц), что они парализованы от страха от паники… Этот дом был кооперативом Академии медицинских наук, и из этого дома уже несколько человек по делу врачей увезли, так что Беклемишевы днем и ночью постоянно прислушивались к шороху автомобильных шин, лифта, шагов на лестнице… они ждали!
И вот настало 2 марта, когда вместо передачи «утренней гимнастики», стал играть Шуберт с Моцартом вперемешку с вечным Чайковским, а потом все тот же вечный Левитан (от голоса, которого вздрагивала вся страна), сдерживая рыдания, сообщил о тяжелой болезни постигшей тов. Сталина, и такие «сводки» длились три дня, до 5 марта, и то, что я уже говорил, – все эти сообщения не вызывали, по крайней мере, внешне никакой реакции у народа: было сплошное молчание. Массы затаили дыхание, ни в моем общежитии, ни в институте, на улицах, в транспорте – всюду, люди не обсуждали эти сообщения, народ пребывал в полном ступоре. Один только человек, Владимир Невинный, ныне покойный, он учился со мной в ИНЯЗе, он был сыном раскулаченных, помнил события тех страшных лет, (об этом же помнил и говорил Б.Н. Ельцин), тогда вслух об этом никто не говорил, так вот этот Владимир, куря со мной на лестнице тихо, но твёрдо мне сказал: «Скорей бы сдох!»
Это был единственный человек, от которого я услышал реакцию на происходящее. И мы с ним пошли выпить.
Настало 5 марта, и я не преувеличиваю, что в масштабах всей страны и текстильной промышленности СССР не хватило бы мощности произвести тонны носовых платков, сколько понадобилось советскому народу, у которого в одну секунду прорвало «водную плотину»! Было холодно, а если бы стояло лето, то по Москве можно было бы плавать и устроить специальные стоки. Эти слезы в них стекали бы и замерзали…население рыдало!
Я такое отвратительное зрелище видел впервые, мне было ужасно сознавать, как эти затравленные люди были слепым террором – заворожены! И сила его была в слепоте. Они оплакивали палача, убийцу их отцов, матерей и детей.
Мне захотелось посмотреть на Сталина в гробу. Я не люблю макаберности, но тут, как в басне у Крылова, когда «осел пинает дохлого льва». Пошел по Дмитровке и вышел на Трубную площадь, на протяжении всего пути несусветная толпа заливалась рыданиями и потоками молчаливых слез. Уже на подходе к Трубной площади, на бульваре, я увидел несколько грузовиков набитых войсками, с синими погонами и с автоматами наперевес, это означало, что власть уже понимала начало конца. Я посмотрел на это, и интуиция мне подсказала, что нужно отсюда уходить, спустя часа два или три на Трубной площади объявились безобразные Молотов и Микоян, которые пытались эту толпу уговорить разойтись, но у них ничего не получилось, и тут началась страшная давка. Не помню точную цифру, но погибло несколько сотен. Сравнить это столпотворение можно только с Фараоновым погребением в пирамиду, куда заодно с ним помещают его жен, слуг, коней и все остальное.
Я пошел пешком, на Старом Арбате была шашлычная, зашел, и увидел за столиками только одних мужчин, ни одной женщины. Просидел часа полтора, только чтобы надраться, и за это время я не услышал голосов, а только звон стаканов и наливаемой жидкости. Сидевшие мужчины пили в гробовом молчании, мрачно, не поднимая глаз от кружек, без единого слова.
В эти же дни я пришел в близкий мне дом, он был мне во всем своим , здесь висели фотографии Шартрского собора, стояли томики Блока, собрание Пруста по - французски, это был дом Нины Константиновна Бруни, дочки Бальмонта, у нас с этой семьей было много связано, и я этой семье обязан очень многим… Так вот, Нина Константиновна тоже была мрачна. Я очень этому удивился, так как со смертью Сталина мне грезился конец ада, а она мне говорит: «Не радуюсь я потому, что вспомнила «Пир Богов» Анатоля Франса, как там старушка молится за тирана, а он ее вызывает и спрашивает: «Почему ты за меня молишься, ведь все меня ненавидят и мечтают о моей смерти», на что старушка отвечает: «Молюсь за тебя, потому что за каждым тираном приходит еще более жестокий». Вот и я Никита, боюсь именно этого»
Чтобы представить обстановку тех дней, приведу пример. Я сдавал экзамен по «марксизму-ленинизму», и это тогда называлось «История ВКППБ», и только что, в 1952 году, вышла брошюра Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР». Понимая, что мне поставят за этот экзамен двойку, от которой во многом зависела моя судьба, я этот текст проштудировал почти наизусть и пришел сдавать экзамен к доценту Зверевой. После моих исчерпывающих ответов на вопросы, она была явно недовольна моим старанием, мрачно посмотрела на меня и вдруг наизусть произнесла длинную цитату из «Проблем экономики», а потом спрашивает: «Ну а теперь скажите, на какой странице написаны эти слова?»
Я, конечно, страницу назвать не мог, и она мне в ответ: «Не могу поставить вам пятёрки».
Вот какая была густота изуверства и язычества!
Итак, страна рыдает, молчит, дрожит от страха и чего-то ждет ...
Общежитие в котором я пребывал находилось недалеко от Красной площади и в день похорон в открытую форточку я услышал буквально вопли заикающегося Молотова и кавказский акцент Берии, а потом пошло все очень быстро, буквально на глазах, и в августе 1953 возникло постановление ЦКПСС и СМ СССР «О режиме рабочего дня в советских Госучреждениях и ведомствах». Все обязаны были строго соблюдать это новшество.
Я часто возвращался в общежитие пешком поздно ночью, иногда в 2-3 часа, через пл. Дзержинского, и, когда шло «дело врачей», то весь фасад Лубянки от нижнего этажа до крыши горел огнями, «они» не спали всю ночь! После выхода этого постановления ночная Лубянка – погасла и престала светиться.
И таких признаков перемен было каждый день, неделя за неделей... Маленков взял да и отменил то, что называлось в деревнях «натурналог». Каждый колхозный двор, помимо работы за «трудодни-палочки», должен был отдавать со своего хозяйства кто мешок зерна, кто мясо, овощи, яйца и т.д., так Маленков взял и отменил этот налог.
Ехал я в Ульяновск и сошел на станции Рузаевка и вижу как вроде фольклорного ансамбля, состоящего из баб соседней деревни (а ля «играй гармонь любимая»), под гармошку пляшут и поют, с радостными привываниями «Нами правил грузин, урожаи увозил, а товарищ Маленков напек пышек и блинков…».
Маленков сыскал такую популярность за эту меру среди замордованного народа, что стали ходить в деревнях слухи, будто он незаконнорождённый сын Ленина (а потому хороший и понятливый), а другая распространяемая легенда, что он уверовал в Господа Бога и закончил в результате свои дни церковным старостой под другой фамилией.
Наглядные перемены шли из месяца в месяц. Я уже упоминал передовицу в «Правде» «о стакане воды», которая вышла незадолго до смерти Сталина, «о разбушевавшихся нервах АЙКа», так вот вдруг тон поменялся и в отражении внешней политики, и в той же «Правде» появилась статья «К выступлению президента Эйзенхауэра» без всяких издевательств, а вскоре стала сворачиваться Корейская война.
В 1953-м Пасха была ранней, и в Великую пятницу, я помню, что это было утром, появилось сообщение в газетах о прекращении «Дела врачей», закрытии следствия и их освобождения. Иван Бруни, сын Нины Константиновны, пришел в церковь «Иоанна Воина» и ликующе мне сказал: «Наших скоро освободят!», я этому не поверил… сидел мой отец, сидело много наших, и о конце ГУЛАГА мечтать не приходилось. Но в 1954-м моего отца после шестимесячного переследствия выпустили, и стали выпускать массового всех репатриантов, не погибших в лагерях.
Толпа перестала молчать. Появилась музыка в репродукторах, но уже не погребальные Чайковский с Моцартом, а стали танцевать в ресторанах, появились улыбки, разговоры на улицах… И так шло до ХХ съезда, как бы путем постепенной нормализации и излечения, и не только мне, но и многим казалось, что это укрепится, не то что проявится «человеческое новое лицо», но произойдёт постепенное очеловечивание. Увы, очень скоро была речь Хрущева в Китайском посольстве, где он положительно отозвался о т.Сталине, потом наступил Будапешт, и всем нашим надеждам был положен конец, и ни в какую весну и «шестидесятничество» никто из нас и я, конечно, уже никогда не верил. Оттепель эта поманила, мелькнула, но оказалась очень короткой. Доклад Хрущева о культе личности на ХХ съезде скоро был напечатан во французской и американской печати, но Советы его объявили фальшивкой, никто его в оригинале в СССР не видел, он нигде не был опубликован, но этот текст читали в отдельных учреждениях, на предприятиях, в институтах, на партсобраниях . В нашем институте доклад читали в аудитории перед студентами, в течении двух часов, при гробовом молчании. Девушки из студенток читали поочерёдно, все при том же молчании слушателей, никаких обсуждений после, никаких вопросов-ответов в коридорах института. Во время этого чтения я видел, как многие плакали. Доцент кафедры Марксизма- Ленинизма Пшенко выглядела так, что казалось ее хватит на месте удар, все профессора и преподаватели этой кафедры были в ступоре и зеленого цвета, а студенты молчали. Доклад был издан в виде брошюры в обложке красного цвета с порядковым номером экземпляра и с черным корешком. Книжечку привозили, читали и увозили.
Не только для меня, а для очень многих моих сверстников события в Венгрии оказались переломом, но я разуверился в этом строе еще до ареста отца в сентябре 1949 года. В Ульяновске я побывал на траурном митинге по А. Жданову, который умер в августе 1948-ого, и на фанерной трибуне с лозунгами и призывами я увидел тамошнюю номенклатуру, это стояли носороги, в серых пальто, и в серых нахлобученных до глаз шляпах, толстые, с белыми мучнистыми отёкшими лицами, и то, что они говорили, отрезвило меня на всю жизнь. Так, что я ни в чудесное выздоровление, ни в перемены, ни в аспирин ни в антибиотики от этого режима не верил.
В 1956 возник Будапешт, а в 1957-ом я ничего умнее в те дни отходящей в небытие «оттепели» не придумал, как сочинить письмо о событиях в Будапеште во французскую, как говорили Советы «буржуазную» газету «Ле Монд». Тогда появились первые иностранные студенты, это тоже было оттепельным явлением, с ними можно было разговаривать, с некоторыми из них я дружил, а, когда написал свой текст, то передал эту короткую статью через одного из них.
Вычислить автора статьи не составляло труда, видимо, маленькая квартирка, которую занимали родители после выхода отца из Лубянки была уже тогда пропитана прослушками. Говорю это доказательно, потому как во время моих допросов, следователи зачитывали целые монологи моих разговоров с родителями, в основном моей мамы, антисоветских. После окончания «Фестиваля молодёжи и студентов», который тоже для всех нас казался обнадёживающим, в августе, меня арестовали и привезли на Лубянку, из которой три года тому вышел отец , потом я оказался в «Дубравлаге». Именно туда свозили потом А. Гинзбурга, А. Синявского и многих других политзаключённых. После Венгерских событий было арестовано много тысяч человек, брали буквально «ни за что», «за пол-литру» ( человек напивался и начинал поносить советскую власть или рассказывал анекдот в дружеской компании). Чаще всего, когда спрашивали за что сидишь, – был ответ «за пол-литру». Сажали за анонимные письма, графологическая экспертиза была прекрасно отлажена, хорошо вызнавали по почерку, а если машинопись , то еще быстрее, потому как пишущих машинок было наперечёт, и все под номерами. Человек в этих письмах анонимных выкладывал все своё накипевшее и все против власти. Я уж не говорю, сколько сидело в этих лагерях националистов – латышей, эстонцев, западных украинцев, да и пятидесятников и просто верующих…
Многих сажали и за создание антисоветских организаций, и, как не покажется абсурдным, среди них были комсомольцы партийные… Сидевшие со мной относились к группам Льва Краснопевцева и Виктора Трофимова, обе группы раздавали листовки, они собирались чтобы проникнуться ранним Лениным, поздним Марксом и подлинным социализмом, там они находили идеи романтического переустройства Советов. Но всех их арестовали и они получили большие сроки, для власти это были не враги из-за бугра, а вполне антисоветчики из «своих», за это власть хотела их наказать особенно, так чтобы другим не повадно было.
Мне во время допросов всячески подчёркивали что я «не свой», и в том постановлении, который они мне предъявили, следователь зачитывая вслух меру пресечения и мою анкету, сказал – … «из дворян». Я не растерялся : «Позвольте, один из ваших первых указов был указ об упразднении сословий?» Следователь на меня внимательно посмотрел и.. : «Извините, это, видимо, машинистка опечаталась». А я ему : «Нет, не опечаталась , я действительно дворянин, а не «из дворян». Несмотря на то, что я им «своим» не был, срок на меня вешали большой.
Надо возблагодарить небо и т.Семичастного, что они сосредоточили в Мордовии людей, как бы я выразился, - близких к нормальности и очень по мыслям мне понятным. Если до ареста, я встречал мало единодушия в политических взглядах, таких людей были единицы, да и среди них многие боялись говорить вслух, то тут на зоне Советы сосредоточили людей, способных анализировать и пытающихся вырваться из плена пропаганды. До Мордовии мне казалось, что или я ненормальный, а вокруг все нормальные, или наоборот, и только по прибытии в лагерь, в общении с политзеками, я осознал, что люди на воле в большинстве своем совершенно зашоренные, запуганные и не нормальные, а тут я попал в свой круг. Этому открытию я был безмерно рад !
Вспоминаю черную тарелку радио, висевшую в каждой комнате, из которой шла пропаганда и вранье 24 часа в сутки, потом траурный Чайковский, страх и панику людей, Москву, рыдающую о тиране, о XX съезде, отметившему переходный период как бы нормализации и следующего отрезка времени, к которому страна подошла в 1991 году, и это уже началась постсоветская история России, но переходный период начался именно тогда, в 1953 году. Теперь мне кажется, что страна до сих пор пребывает в этом многодесятилетнем перестроечном осознании СССР и этот период не закончен, и, когда народ нормализуется, не известно. Только тогда страна выйдет из обморока, а пока будем ждать и надеяться на окончательные перемены.
Добавить комментарий