Не обязательно верить астрологам, чтобы сообразить, что твоя судьба во многом зависит от того, где ты родился — на Севере или на Юге. Место и страна рождения кладут на всю твою последующую жизнь несмываемое родимое пятно. Художнику и писателю Сергею Львовичу Голлербаху довелось, пусть не в яви, а в мечтах, прожить целых три жизни. Его родина — Россия, Царское село; юношей угнанный в Германию, он провел там юность, получил художественное образование; эмигрировав в Америку, уже более полувека живет в Нью-Йорке.
И вот что получается:
Сергей Голлербах, житель многомиллионного мегаполиса, кстати, прекрасно его знающий и нежно любящий, осознает, что жизнь его могла бы протекать и на других широтах — ведь чистая случайность, что он оказался в Америке.
Мотив “трех жизней”, как я понимаю, — один из основополагающих в этой замечательной книге. А замечательна она во многих отношениях. Почему-то вначале захотелось сказать не о самой главной, но об очень зримой ее черте — книга огромная. Любители неторопливого вдумчивого чтения, собиратели неординарных мыслей, коллекционеры гротескно причудливой книжной графики обретут в ней то, что долго разыскивали на книжных развалах.
А вначале приведу полностью один из “фрагментов”, помещенных составителями книги (Е. А.Голлербах и И.А.Трофимова) в раздел МОЗАИКА и озаглавленный “Север и Юг”:
Север — это моя молодость, юг — моя старость. Я спускался с северных широт, на юг, всю мою жизнь — чтобы понять жизнь.
Юг не имеет тайн. Все тайны и секреты — на севере.
На севере природа сурово-нежна, на юге она ласково-жестока, коварно-прекрасна. Еда на севере полезна и питательна, на юге она вкусна и вредна.
На севере пьют водку, на юге — душистое вино.
Северная женщина загадочна, южанка — прямее, приветливее. Все на юге яснее, радостнее, теплее.
Но почему же я все-таки люблю север, его скованность и скрытность, его мучительные тайны, его светло-зеленое небо, тишину его снегов?
Потому, что я там родился.
Потому, что северные духи, домовые и лешие, кикиморы и шишиморы смотрели в мою колыбель, когда я рос. Они оставили на мне взгляд своих зеленых водянистых глаз, свои призрачные улыбки. Они дали мне тепло горящих в печке дров и морозные узоры на заиндевевших стеклах окон. Как амулет, как талисман ношу я с собой маленький кусочек Севера, финских болот, Санкт-Петербурга.
Если вы пленились удивительным языком, выверенной жизнью точностью и небанальной мудростью этого “стихотворения в прозе”, тогда каждый такой драгоценный кусочек вы будете смаковать как густое, высокой пробы вино, выдержанное в уединенном подвале.
Говоря о “небанальной мудрости”, я имею в виду вполне конкретные вещи.
На первый взгляд, здесь высказаны хорошо известные, аксиоматические истины, в духе изречений одного из чеховских героев: лошади кушают овес, Волга впадает в Каспийское море. И в самом деле, разве не общеизвестно, что на севере пьют водку, а на юге душистое вино? Кто не знает, что все на юге яснее, радостнее, теплее? Но вглядимся и увидим, что лукавый автор, усыпляя нашу бдительность, “протаскивает” в этот текст мысли, далеко не всеми разделяемые, даже спорные.
Все ли согласятся с тем, что юг не имеет тайн, а все тайны и секреты — на севере?
Как далеко это от обычного стереотипа сознания, приписывающего югу таинственность, непознанность, странность. О северных красавицах Пушкин устами Дон Жуана сказал, как припечатал: “В них жизни нет — все куклы восковые”, а тут, у Голлербаха: “Северная женщина загадочна”. Нет, далеко не так прост Сергей Голлербах, как иногда кажется, или каким он порой сам себя представляет (вечные его ссылки на банальность собственной мысли!).
Это книга статей и эссе, содержащих неожиданные психологические и философские прозрения.
Но все же, в первую очередь, это книга художника. И сам Голлербах в своих заметках постоянно говорит о себе как о художнике, человеке “зрительном”, идущем от внешних впечатлений. Первый раздел объемистой этой книжищи недаром озаглавлен “Заметки художника”1, раздел “Сильные ракурсы” включает статьи о художественных выставках, рассказы о художниках, но и на части “О чем иногда думается” и “Мозаика” также падает отраженный свет профессии их творца. Ловлю себя на том, что “художество” Голлербаха не “профессия”, оно нераздельно с его личностью и не мыслится вне ее. И в самом деле, кому, кроме художника, придет в голову наблюдать за старыми башмаками и шляпами, писать о различных аспектах “голизны” и “наготы”, видеть в передаче денег собирателю дорожной пошлины — из рук в руки — жест Творца, рукой касающегося пальца Адама в известной фреске Микельанджело.
Но, говоря по правде, больше всего в этой книге меня привлекли самые обычные, словно бы дневниковые записи, городские и бытовые зарисовки, из мозаики которых можно сложить жизнь их автора и представить себе его образ.
А образ получается любопытный. Уже очень немолодой художник, живущий один в самом центре Нью-Йорка, ищущий и находящий свои способы ухода от темноты, тяжести и неприветливости жизни, дабы сделать ее, эту жизнь, более сносной, уютной, своей. В ход идет наблюдение за соседями, встречными, посетителями ресторанов и кафе, гуляющими по улице и загорающими на пляже. Если вокруг нет людей, наблюдение ведется за животными, вещами. Если нет и их, — за самим собой. А ведь как интересно! Не знаю, может, и обижу этим восклицанием автора — его наблюдения порой весьма горьки и самоироничны. Но читатель следит за ними с захватывающим и, можно даже сказать, личным интересом — ему, читателю, тоже ведомы и эти настроения, и эта безысходность, и это одиночество. Вчитываясь в книгу, он проверяет себя, свои собственные ощущения, сопоставляет, сравнивает, учится и набирается ума.
Вот тягучее, зябкое название “С вечера знобило”, читаешь — и описание больного старого человека, не могущего заснуть и бродящего в полутьме, в шубе и меховой шапке, среди привычных вещей своей комнаты, дает тебе тот катарсис, то душевное очищение, которые, увы, так редко посылаются современному читателю.
Некое ночное бдение совершается в эти моменты, узнавание знакомого, защита самого себя окружением этих вещей. И медленно высыхают злоба и тоска, и почти слезы благодарности выступают, неожиданно для самого себя. Да, вот так, в пространстве комнаты, полной вещей, в пространстве памяти, полной воспоминаний, очерчиваешь вокруг себя заколдованный круг. Он защищает тебя со всех сторон, но открыт сверху — для зова, просьбы, спасения. Тогда снимаешь с себя шубу и шапку и, сопя, укладываешься спать.
На фотографии, имеющейся в книжке, Сергей Голлербах веселый, очень живой и моложавый, стоит с кистью в руке у недописанного портрета. На портрете полуобнаженная женщина, скорее всего, натурщица, в перерыве между сеансом что-то на себя накинувшая и примостившаяся в мастерской у столика — выпить чашку кофе.
Фотография выхватила еще один очень значимый для Сергея Голлербаха сюжет — женщина, тайны ее души и тела, непознанный “пейзаж” ее лица, скрытые телесные “абстракции”, обособленный от мужского зачарованный женский мир. Похоже, что еще с военной поры, когда юный Сергей мучительно страшился умереть так и не изведав женской любви, — сохранилось в нем это жадное любопытство ко всему, что касается женщины.
На страницах его книги мы столкнемся со случайными собеседницами, соседками, натурщицами, посетительницами кафе, созданьями всех возрастов и наций, с точеными и странно уродливыми женскими формами и фигурами. Они интересны не только Голлербаху-художнику, но и Голлербаху-человеку, наблюдателю, проницательному психологу и физиогномисту.
Вот эти две — бабушка и внучка, — пришедшие на художественную вечеринку, оказывается, никакие не натурщицы, а самые обыкновенные ведьмы, прилетевшие на Манхеттен с Лысой горы, а эта необыкновенная рыжеволосая красавица с пышной гривой, увиденная из окна автомобиля, — на поверку и вовсе обернулась ирландским сеттером. Но не думай, читатель, что женщины показаны в книге лишь в этом ракурсе — ракурсов много, они разнообразны и необычны. Художник, чутко реагирующий на женскую красоту, сохранивший что-то старомодно-рыцарственное в своем отношении к женщине, в наше, увы, нерыцарское время напоминает мне русского классика, а если точнее, — Ивана Алексеевича Бунина. В обоих есть нечто сходное, делающее их “последними поэтами” уже даже не “железного”, а “пластмассового” века.
Читая книгу, совершаешь обратное путешествие — из сегодняшнего дня, обозначенного словом “старость”, в молодость и детство автора. Если начало книги составлено из впечатлений “ньюйоркца”, то ее последний раздел “Мозаика” содержит воспоминания о детстве, проведенном в овеянном поэтическими ассоциациями Царском Селе, родителях2 и их родовых корнях, школе и сверстниках; этот светлый период сменился с началом войны фашистской оккупацией, лагерем в Германии и последующей, следует сказать, успешной адаптацией к новой жизни.
И все же, несмотря на полнокровную послевоенную жизнь Сергея Голлербаха в Европе и Америке, несмотря на воплощенность его многочисленных талантов — художника большой формы, художника-графика, преподавателя живописи, писателя, — в его воспоминаниях звучит ностальгия по городу и стране его детства, по той другой — неосуществленной жизни, вымечтанной в книге как “вариация на тему”. И в самом деле, Сергей Голлербах мог, как мой отец, кстати сказать, ровесник С.Л., попасть на фронт, воевать, затем, вернувшись с победой, влюбиться в хорошую советскую девушку, жениться, обзавестись потомством... Оказавшись спустя годы в России и глядя в окно гостиницы на суету московской улицы, художник вдруг ощутил, как могла идти его “тутошняя” жизнь, параллельная “тамошней”.
Ностальгия по детству, искусственно прерванному войной, особенно ощутима:
Иногда мне хочется поцеловать мое детство, прикрикнуть на мою молодость и пригрозить кулаком моим зрелым годам.
В книге отчетливо слышится горестный, идущий от пушкинского самоприговора — “строк печальных не смываю” — крик души, не избежавшей ошибок и падений. Вслушайся, читатель, в такое, например, признание:
Как-то мне приснилось, что я снова стал молод. Ужас охватил меня: “Боже, неужели все начнется снова?”
Видимо, дает старость своим избранникам панорамный, словно с вершины горы, взгляд на жизнь, и в свете этого взгляда именно молодость, с ее поисками себя, своего призвания и своей любви, будет казаться временем наиболее неопределенным и мучительным.
Как филолог не могу не обратить внимания на чудесный язык рассказчика, нисколько не утерянный за годы эмиграции. Мало того, может, именно пребывание в чужой языковой среде так обострило лингвистический слух писателя Голлербаха, что он с упоением берется за филологические изыскания, выискивая словесный ряд и корневые соответствия слов “красота” и “лепота”, “жало и жалость”. К удивительным наблюдениям приходит рассказчик в небольшом эссе “Крестики и нолики”. Жаль, что не могу привести его целиком:
Ноль — совершенство. Но ноль — и Ничто. Прибавь ноль к цифре, и она удесятерится. А диагональный крестик? Как два удара хлыстом, он зачеркивает и уничтожает. Но он и знак умножения, таинственный “икс” в алгебре, Андреевский флаг...
Но с ноликом не лучше. “О-о... — стонем мы. “О-о!” — вопием мы в страхе. И ограждаем, охраняем себя тем же ноликом. Мы облачаем себя в одежды, мы окружаем себя друзьями. Мы очень-очень многое можем выразить, начиная слово с буквы “о...”
Завершается это эссе на редкость красиво, я бы сказала, драматургически находчиво. Голлербах вспоминает о картине раннего Шагала, хранящейся в Филадельфии, на которой изображен человек с отрезанной головой. На темном фоне возле парящей в воздухе отрезанной головы написано: “Ох, Боже!” Можно понять, что художник таким своеобразным способом выразил тогдашнее свое физическое состояние. И — комментарий Голлербаха: “Но вот что интересно: восклицание “ох!” — это же нолик и крестик! Многое чувствовал Марк Захарьевич”.
В разделе, посвященном живописи, состоящем из критических статей и рецензий на выставки художников, я нашла любопытное определение. По Голлербаху, среди живописцев есть “свои короли, герои и полководцы, изобретатели, шуты и мученики, но есть и просто праведники”. О праведниках автор говорит так: “(их) творчество питает нас своим качеством и дает нам ощущение постоянства эстетических и человеческих основ в нашем непостоянном мире”. Очень это подходит к самому Голлербаху. Думаю, он рассмеется с обычной для него самоиронией над словом “праведник”, но слово дела не меняет — его книга оставляет именно такое ощущение.
Под занавес, как правило, пишут о недостатках. Каюсь, недостатков не нашла. Издана книга прекрасно (петербургское издательство “Инапресс”), составители-редакторы не только умело подобрали к текстам графические зарисовки Голлербаха, но и в самом конце поместили статьи об его прозе Бориса Филиппова, Рене Герра, Юрия Кублановского и Юрия Зорина.
Кончить хочу еще одним фрагментом книги, на этот раз относящимся к истории:
Царская Россия была наказана за свою гордыню большевизмом. Большевизм был наказан за свою гордыню демократией. Демократия будет наказана за свою гордыню преступностью, развратом и полным искажением самого понятия “свобода”, что, в свою очередь, приведет к авторитарному режиму, который будет наказан за свою гордыню новой демократией, а она... И так далее.
Гордыня и наказание — вот, собственно, и вся история рода человеческого.
Генрих Гессе все высказывания непрофессионалов на специальные темы называл “журнализмом” и относился к ним скептически. В противовес известному мыслителю, скажу, что мне приведенная максима кажется очень точной. Но как бы мы ни отнеслись к социологическому анализу-прогнозу художника, обратим внимание на то, что отталкивается он — от России. И это неспроста. Именно Россия, а не Америка или Европа — самая больная тема для русского по рождению, европейского американца Сергея Львовича Голлербаха.
1 Этот раздел перекликается с первой книгой автора “Заметки художника”. Russian Edition Overseas Publications Interchange Ltd, 1983
2 С. Голлербах посвятил книгу родителям
Добавить комментарий