Татьяна Бориневич (Эклога) — одна из самых известных и признанных московских поэтов. Впервые в нашем журнале ее стихи опубликованы в декабре 2003 г.
В моем доме стены не согреют,
Строил видно их угрюмый зодчий.
Завела я в клетке канарейку.
Что чудесней может быть и звонче?
Бесполезен миллион стараний —
Окна не пропустят солнца лучик.
Завела в горшочке я гераньку.
Что милее может быть и лучше?
Этот дом меня конечно сгубит,
От дождя не охраняет крыша.
Завела в аквариуме гуппи.
Что прекрасней может быть и тише?
Кто, скажите, дом больной излечит?
Скрип дверей — туберкулезный кашель.
Вокруг пальца обвели колечко,
Что нелепей может быть и краше?
Выпущу из клетки стен и окон
Канарейку. (Хочется прелюдий.)
Пусть от газов выхлопных подохнет,
Но мгновенье в ангелах пребудет.
И с геранькой надобно простится.
В чисто поле сбагрю не поливши.
Сладко сутки вянуть в пестицидах.
Миг — Купиной быть Неопалимой.
Да и гуппи в речку я закину.
За ее молчание награда
Всплыть вверх брюхом в радуге бензина,
Но секунду побывать в наядах.
Я сорву колечко как печати
За которыми дорога в Вечность.
К вечеру повешусь от печали.
Но хоть раз вздохну по-человечьи.
Незабудки
Ты, незабудка, вспомни обо мне...
Петкутин
Снежинок нездешние буквы тоской накатили.
Я их прочитать не смогу. Скоро будет темнеть.
На чёрной перчатке застынут на миг негативы
Каких-то шифрованных строчек, написанных мне.
Опять прикурю я от искорки Божьего дара.
Отброшу бычок в темноту и, сама за звезду
Его принимая, желанье скажу. Опоздала!
Упал. Не успела. Ну что я ещё изведу?
Молочные реки мечты! Всё. Похоже, прокисли.
На проблеск сознанья надену забот абажур.
Я вскрою как вену глоток сокровенного смысла,
И тут же в испуге бинтами запрет наложу.
Но, правда, бывает контроль потеряю и в полночь
Пойду босиком, позабыв что зима в январе.
Ищу незабудки во льду... Что-то нужно мне вспомнить!
Наверное, легче жуков добывать в янтаре.
Потом возвращаюсь. Ты пледом захочешь укутать
Мне руки и ноги. И чаю пытаешься дать.
Не трогай меня! Не пои меня, милый, цикутой!..
Возьми незабудки. Согрей. Они мёрзнут во льдах.
Банальное
Повторений боюсь пустынных,
Биссектрисой втыкаюсь в угол,
Зеркала, задернув простынкой,
Словно в доме кто-нибудь умер.
И кружит вне моих устоев,
Вне ролей, тоски и усмешек,
Голова как спирита столик,
Вызывая друзей ушедших.
Почему-то журавль все снится,
Пищу ищущий на помойке.
А в руке трепещет синица
Жизни, избранной ныне мною.
Затмение
Если правде в лицо посмотреть — она плюнет в глаза.
Правда-это затмение жизни. Так можно ослепнуть.
Не прикинув, не взвесив, не смерив пойдёт нарезать,
Твою радужку глаз, превращая лучи в антиспектры.
Для того и нужны прокопчённые стёклышки лжи,
Льдинки смёрзшейся грязи, разбавленной чем-то прозрачным,
Чтобы не было больно, чтоб силы хватило дожить,
Чтобы цвет различать, чтобы принципы переиначить.
Библейское
Я практически Мафусаил, как железная я
Вновь и вновь провожаю усопших, уснувших, умерших.
Я практически столп соляной, ведь жилетка моя
Пропиталась слезами всех тех, кто был мною утешен.
Я давно уже знаю, как яблока мякоть кисла
И скучна. От змеиных укусов до ласки телячьей.
Из рогатки псаломщика скольким я башни снесла,
Получая в ответ из монеток Матфеевых сдачу.
Сколько губ целовала и сколько я гладила рук,
Вспоминая тех трех отречений испуганный щебет.
Я ведь ела того петуха, что кричал поутру.
Ковыряла в зубах из ковчега отломанной щепкой.
Шип от розы воткнулся гвоздем, сквозь перчатку в ладонь,
Хоть жила, не заботясь о завтрашнем дне, словно птица.
Но на свадьбе моей все вино становилось водой.
Рыбы прыгали в ванну, а хлеб превращался в пшеницу.
Оборотное
Назначенная на роли
Коней, королев и пешек,
Пляшу опять рок-н-роллы
Под дудки поддатых леших.
Кормлю домовых изюмом,
Чтоб ночью не задушили.
Потом к водяным безумным
Плыву сквозь поля кувшинок.
Мне б пальцы сложить щепотью,
Забыв о страстях волчиных,
А я хохочу в щекотке
Русалочьих вечеринок.
Я спрячу клыки за щёки,
Мой взгляд притворится серым,
Но зелень опять зажжётся
И сладко запахнет серой.
К утру от волчьих страданий,
Мне вновь придётся поплакать.
Остатки когтей сдираю
И крою матом и лаком.
Под душем ору стихами,
Мол, путь мой широк и долог,
И сизая шерсть стекает
Как иглы кремлёвских ёлок.
* * *
Когда скребётся в дверь котом привычная тоска,
Определённый сорт вина не дай мне Бог искать.
Когда иллюзий черепки в отхожих спят местах,
Не дай о чём-то об одном мне, Господи, мечтать.
Мне трудно ждать, мечтать, искать, и может, оттого
Не дай мне, Господи, любить кого-то одного.
Гости
Когда лежишь с фантомной болью в крыльях,
Вдруг раздается домофона посвист,
Там требуют, чтоб дверь скорей открыли,
Мою трехмерность обращая в плоскость.
И нужно в коридоре целоваться,
Хотя мы друг от друга так устали.
Белеют хризантемы в целлофане
Как девять пудельков в гробу хрустальном.
Не из души, а из сухой гортани
Вновь нужно выжимать слова-опилки,
Пить водку и настраивать гитару,
Чтоб петь блатняк и бардов опостылых.
Меня от этих полудружб колотит,
Но, в общем-то, нам ни к чему ругаться.
А совести краплёная колода
Шуршит своей нестираной рубашкой.
Ах, если бы не совести укоры,
С её неистребимым назиданьем,
Как сладко послевкусие ухода
Моих гостей непрошеных, незваных.
В предчувствии зимы
Зима придет, сметая без усилий
Мой мусор букв до белого листа.
Мне яблоки глазные надкусили
Борзые из ее белёсых стай
И навык распальцовочного жеста
В кустах без листьев крив, уродлив, ржав.
А души агнцев, принесенных в жертву,
Задолго до Христа, уже дрожат.
Теперь почти не хочется Италий,
Испаний, Кипров, Индий и Сахар.
Рабу в себя по капельке впитаю.
Известкой стужи вытравлю загар.
Мы на пикник собрали яблок спелых,
Бутылку водки, спички для огня.
А души агнцев, из которых сделан
Шашлык последний, смотрят на меня.
Мы пахнем нафталиновой ванилью,
Ключами от чуланчиков звеним.
Ах, чем мы в прошлой жизни провинились?
Уже с июля ждем прихода зим.
Под вьюгу я стихи скатаю в свиток,
Он белой пылью будет занесен.
А души агнцев, из которых сшита
Моя дубленка, блеют в унисон.
Чужое
О Господи! Ну как же я устала
В горячке биться от чужих запоев!
Чужих монастырей зубрить уставы,
Ходить по кругу лошадью слепою
В привычке старой. (Горькими дарами
Нутро моё троянское набито.)
Мне на чужих пирах ковшом дырявым
Вычерпывать никчёмные напитки.
В чужом глазу в период лесосплава
Выуживать бревно, боясь поджога.
И тут же — в виде дров трофей отправить
На поддержанье очага чужого.
Бросать в чужие огороды камни,
Лишив еды чужих козлов недойных,
Чужие беды разгребать руками —
Так, чтоб стигматы тлели на ладонях.
* * *
Нам бы бражничать на маленькой кухне,
Согреваясь коньяком кареглазым,
Нам бы специи заморские нюхать,
Наконец увидев небо в алмазах.
Чтобы яства были пряны и сдобны,
Словно сумерки-движенья нерезки.
Чтобы мысли — неприметней амёбы
И коротенькие как SMS-ки
Нам бы будни объявить глупым вздором, —
Дни в неделе станут только седьмыми.
И продёргивать шелка разговоров
Сквозь колечки сигаретного дыма.
Или может быть... А впрочем, подробно
Намечтала, что случилось бы с нами...
Мы же бесов расселяем по рёбрам
И играем в Сталинград и цунами.
* * *
Зодиачною сущностью долго и нудно болеют,
А не сразу, чтоб кровью истечь через главную жилу,
По молекуле тает эпоха моя Водолея,
Так случилось, что это не зверь Мандельштама, а жидкость.
В детстве были дешевые книжки волшебных картинок,
В них под кистью с водой оживали дурацкие сказки.
Ты погладь меня кистью руки, чтоб не так колотилась
Сердца рыбка, пробитая в пирсинг грехом и соблазном
Умереть, притворяясь покусанным зверем, тем самым...
Под унылым адажио, вялым как око коровье,
Исходя из себя никакими на запах слезами....
Аш-два-о—аш-два-о—аш-два-о... Но ни капельки крови.
Секретик
Что услышу в тебе, опустевший рапановый домик?
По идее прибой коктебельский заплещет мне в уши,
И хохляцкой Деметры призыв эротически-томный, —
Покупать шашлыки из копчёных хозяев ракушек.
Словно держит за пазухой парочку дынек-колхозниц.
И, кавун пополам, — ягодицы. В глазах — “изабелла”.
А когда подоткнёт она юбку — увижу колосья,
Что растут между ног из ворот торжества изобилья.
Нет. Всё вовсе не так. Дома муж — импотент-алкоголик, —
Беззастенчивой цепью прикован к деметриной шее.
Да единственный сын. Как бы мягче сказать? Малохольный.
Из-за лишней одной хромосомы — обличьем пришелец.
Он под старой черешней работой мудрёною занят,
Из цветов и стекляшек, “секретик” творит упоённо…
Я на Новослободской, толпу раздвигаю глазами,
Будто крымскую землю нескладной рукой даунёнок.
Витражи-витражи... Мой скелетик в шкафу, мой “секретик”
Ни читать. Ни считать. Не умна. Не грешна. Не должна.
Так порою меня перебор хромосомный засветит, —
Снег запахнет черешней и близко-преблизко луна.
Я в слюнях и соплях. Я простой имбецил коктебельский.
В двухколейной лыжне стану общую точку искать...
Ах, мой милый Евклид, и чего я ей Богу кобенюсь?
Параллельным прямым ни совпасть, ни скреститься никак.
* * *
Зимний вечер безудержно таял, стекал и стихал,
Так проходит когда-нибудь всё-таки кашель простудный.
Что прозрачнее было? Намёк? Или водки стакан?
Ну, а что холодней? Мои руки? Погода? Рассудок?
Всё не сходится вновь. Мой душевный пасьянс бестолков.
И опять сладкий пафос из фильмов с участьем Капура.
Сколько я завязала на нервах больных узелков,
Чтобы помнить в лицо все молекулы вечера. Дура
Я по жизни... С ушей соберу урожаем лапшу.
Засушу. Между строк. Я и этому, в общем-то, рада.
Узелки разрублю. И до крови губу закушу.
На стакане поставлю печать. Пусть грешат на помаду.
Время рвёт меня в клочья, пытаясь хоть так научить,
Как делить нужно сердце кусками, по пайке, по дольке.
Я всегда отыщу в этой тёмного дёгтя ночи
Ложку мёда луны. И, ей Богу, мне будет довольно.
Добавить комментарий