Настал 2017- год столетия русской революции. Ее прежде именовали «Великая октябрьская социалистическая», а сейчас все чаще называют «переворотом» (мол, был заговор одиночек) или рассматривают как «черную дыру», нарушившую «правильный» ход российской истории. Поэтому так важно вслушаться в слова, произнесенные, если не участниками, то по крайней мере, вдумчивыми свидетелями того, что происходило в России.
В этом отношении на меня произвел очень сильное впечатление непосредственный документ эпохи - «Московский дневник» немецкого философа Вальтера Беньямина, который он вел в Москве в течение двух зимних месяцев - с декабря 1926 по январь 1927 года. С момента революции прошло 10 лет.
Беньямина привела в Москву любовь к некой Асе Лацис, актрисе и режиссеру, которая в это время находилась на излечении в санатории (правда, расположенном в центре Москвы). Что с ней случилось, можно только догадываться, - всего вероятнее, - крайнее нервное истощение от тяжелых условий московской жизни. Дневник буквально обжигает и обеззоруживает своей искренней, какой-то детской интонацией. Причем впечатления от Москвы для автора как-то незримо связаны с образом Аси и его любовью. Они оба, как чеховские герои, повторяют одну и ту же фразу: «Место, которое в моей жизни занимает Москва, я могу узнать только через тебя».[1]
Не эта ли жгучая связь города и Аси, - делает повествование автора дневника столь сильным и завораживающим?!
Сама Ася и отвечает, и не отвечает на его чувство, что можно объяснить болезнью, а можно присутствием в ее жизни некоего Райха, в 1925 году эмигрировавшего из Германии в Советский Союз театрального режиссера и театроведа. Он еще так неустроен, что часто вынужден ночевать в гостиничном номере Беньямина.
Итак, внутренне пылающий европейский левый интеллигент попадает в зимнюю, невероятно холодную, снежную, непроходимую из-за льда, но тоже словно раскаленную - нэпповскую Москву. Предновогодняя Москва напоминает Беньямину большой лазарет, видимо, по аналогии с Асиным санаторием. Здесь много нищих, беспризорных, по улицам гонят на убой скотину, нет никакого транспорта, кроме переполненных трамваев и саней. Он описывает трамвайную кондукторшу, похожую на «примитивные народы севера». Как тут не вспомнить примерно в то же время написанную «Кондукторшу» Александра Самохвалова, мощную. богатырского сложения, с билетной сумкой через плечо и с наполовину зеленым лицом («Кондукторша»,1928) ?!
Вспоминается и трагическое мандельштамовское стихотворение 1931 года, где он называет себя «трамвайной вишенкой», то есть человеком, висящим где-то на ступеньках в переполненном трамвае («Нет, не спрятаться мне от великой муры»). Можно добавить к этому ряду и смешной, по-детски наивно, с элементами вывески и лубка написанный «Трамвай Б» (1922,РМ) Самуила Адливанкина, где при входе происходит нечто вроде рукопашной, а в самом трамвае у окон чинно сидят «граждане» и «гражданки» - мужчины в котелках и кепках, крестьянского вида женщины в платочках и дамы в шляпках –«из бывших». (Кстати, Беньямин называет некоторые новые выражения в языке, в частности , «бывшие люди», относящееся к неприспособившейся к новым условиям буржуазии. Нечто вроде «бомжа» в наши 90-е).Трамвай и впрямь был существенной частью тогдашнего быта, снимающего прежние социальные разграничения – «кареты» аристократов и «телеги» простонародья.
Жизнь Беньямина в Москве насыщена до краев и в основном ночная. Днем он навещает Асю, где ему почти не удается остаться с ней наедине в больничной палате. А ночью он ходит в кино и на спектакли Мейрхольда и Таирова. Посмотрел он, кстати, и знаменитые «Дни Турбиных» в Художественном. Причем об этих посещениях он напишет статьи для немецких изданий. Ходит он и на бесконечные обсуждения и дискуссии, на ресторанные встречи с друзьями, где подают водку и закуску, - слова, которые он вытвердил по-русски. В редкие свободные минуты в гостинице он переводит захваченного с собой Пруста. О бешеном ритме московской жизни он пишет следующее: «Вся комбинаторика жизни западноевропейской интеллигенции чрезвычайна бедна в сравнениями с бесконечными перипетиями судьбы, которые человек тут успевает пережить за один месяц».
Автор дневника подмечает некоторые странные, зкстравагантные, а порой просто зловещие подробности московской жизни. Он встречает на улице раскрашенный агитационный трамвай. (В этой связи мне припомнилось, что в 20-е годы Александр Тышлер совместно с живописцем Александром Лабасом и скульптором Иосифом Чайковым расписали двойной трамвай под названием «Подарок Коминтерну»). Его чрезвычайно удивляет продавец, который с лотка торгует буквами алфавита. Оказывается, они нужны, чтобы помечать ими галоши. В книге есть выразительнейшая фотография Александра Родченко «Прихожая в столовой Электрозавода»(1931), где на вешалках висят куртки и спецовки, а под вешалкой на полу громоздится снятая обувь. Уж не знаю, шли ли в столовую босиком, в носках или носили с собой тапочки, но почти неразличающуюся обувь снимали и помечали ее, вероятно, теми самыми алфавитными буквами. Невероятный, но очевидный пример тогдашнего «коллективизма»!
Подмечает гость и огромное число больших и маленьких скульптурных и живописных портретов Ленина - начало культа вождей. А еще он попадает в народном клубе на инсценировку судебного процесса, где судят «знахарку» - виновницу гибели подопечной. Прокурор требует «высшей меры», комсомолец из зала выступает за «беспощадное наказание». Правда, приговор сравнительно мягкий. Но ведь это только инсценировка! Все это очень напоминает ту вакханалию «процессов», которая набирает силы в реальной жизни. Вспоминается картина Соломона Никритина «Суд народа» (1934, ГТГ) с грозно сидящими за квадратным столом, покрытым красным сукном, судьями . Характерно, что их лица изображены неотчетливо, словно это заседает сама судьба с неколебимыми, «железными» чертами «кремлевского горца».
Но даже и лазарет нуждается в празднике и, может быть, больше чем прочие учреждения. Из темноты выныривают продавцы елочных игрушек и лаковых шкатулок, которые гость с жадностью приобретает. Ведь они добротнее европейских, так как сделаны вручную. Магазины работают аж до 11 часов, чего нет в Европе. Он ходит с Асей по этим магазинам, отыскивая ей материю на платье. Наконец, покупает очень дорогую, коричневую. Без конца сопровождает Асю к портнихе. И в финале своего путешествия идет с почти выздоровевшей Асей в театр, где она впервые показывается в новом платье, снова женственная и привлекательная.
И вот отъезд. Ася его провожает до Тверской. А наш герой признается в дневнике, что ехал к вокзалу «плача». Для автора предисловия - друга юности Беньямина, Гершома Шолема, в дневнике рассказана история «неудачного домогательства». Я так не считаю. Сам текст говорит о каких-то удивительных душевных высотах, открывшихся герою в Москве, обретении, как он выразился, «нового духовного состояния». Да, Ася и город - больны, но Берлин показался ему по приезде из Москвы и вовсе «мертвым», а люди на его улицах «безнадежно обособленными». Даже сама местность производит впечатление «излишне чистой, излишне комфортабельной». (То, что всегда так пленяло россиян в Европе).
Речь идет, как мы понимаем, о духе «буржуазности», который кроется для автора за этой «чистотой». Вспомним сетования Роберта Фалька, оказавшегося в конце 20-х годов во Франции, что ему «душевно скучно» среди французов и есть чувство, что «сердцевина их мертвая». И тут снова речь идет о нестерпимой для приехавшего из «революционной России» буржуазности, ограниченности своим малым мирком и финансовыми заботами.
Можно прочертить некие самые важные моменты, намеченные проницательным чужаком в Москве 20-х годов в сравнении с Европой. Это какая-то повышенная энергетика жизни, - в отличие от «усталой» Европы, и ощущение некой общности, возникшее у людей. Это не миф, а то, что Беньямин видел воочию и что запечатлено в искусстве этой поры, пусть со временем художники и разочаровывались в своих ожиданиях и надеждах…
Добавить комментарий