Рассказывая о своих друзьях (все они в различной степени сыграли в моей жизни судьбоносную роль), не могу не упомянуть и о Василии Снеткове. Он был старше нас, и мы с Николаем звали его «Старшой». При тебе, Саша, его в Пасторате уже не было. В первые дни плена он в лагере вступился за кого-то, - выхватил у полицая палку!... такое не прощалось. Его избили и бросили в карцер. Бросили и забыли про него. Без воды и хлеба просидел он там пять дней. Вышел, а, точнее, выполз оттуда на четвереньках… Заболел тифом, месяц провалялся в Киндерхайме, оттуда – опять в лагерь и, наконец, оказался у нас, в Пасторате. «Не жилец», - сказал про него Алексей Захарович, и… ошибся, в хилом теле оказался здоровый дух. В прошлом – колхозник, он частенько говорил: «Ни-ча-во… мы ящо попашем». И… как в воду глядел…
В Эстонии в сельском хозяйстве катастрофически не хватало рабочих рук. Почти всё мужское население было либо угнано в Россию, либо мобилизовано немцами. Цемке ловко использовал сложившуюся ситуацию. Осенью он стал «втихаря», за определенную мзду выдавать хуторянам пленных «на поруки». Обычно в вечернее время хозяин (а чаще – хозяйка) подъезжал на телеге к вахштубе, одаривал Цемке шпигом, маслом и прочей снедью, после чего они направлялись к госпиталю, где, по указанию Цемке, выстраивались «выздоравливающие», и из них хозяин по своему вкусу выбирал себе работника.
Василий не находил себе места, - ему не везло, - выглядел он уж больно тощим.
- Ему бы ватничек под шинельку, - посоветовал Николай.
Это была идея! Ватничек я ему нашёл, и Вася сразу преобразился, приобрел «товарный вид». И, когда Цемке привёл к нам во двор очередную эстонку, и она, оглядев окруживших ее измождённых людей, остановилась в нерешительности, - кого же взять? – я кивнул ей на Василия и показал: мол, - во! работник. Женщина подошла к нему, и…. судьба Василия была решена.
- Далеко ли хутор? – поинтересовался я.
О, нет, прямо вот по этой дороге, никуда не сворачивая, до перекрестка, там налево и на берегу речки… Километров десять, не больше.
Разговаривать с гражданским населением пленным не разрешалось, но на этот раз Цемке не заорал на меня, а только замахал рукой:
- Генуг, генуг! Ауфхёрен! (Довольно, довольно! Прекратить!)
За последнее время Цемке как-то подобрел ко мне, видимо, осознав бессмысленность своих визитов, а, скорее всего, от лени, он всё реже, а потом и вовсе перестал появляться в госпитале.
- Игорь! – все чаще доносилось из вахштубе, - ком!
Часовой послушно выпускал меня за ворота, я вручал Цемке мельдунг, и он отправлялся с ним в свою санчасть. Потом Цемке стал посылать меня за молоком на соседний хутор к Янесу, - двух пленных он дал этому эстонцу «на поруки» для полевых работ и теперь «доил» его.
- Игорь! – протягивал мне котелок. - Бистро! Бистро!
Этот маршрут я проделывал с великим удовольствием, т.к. хозяйка каждый раз поила меня молоком с хлебом. К тому же, проделать даже эту сотню метров, не ощущая за спиной дыхание конвоя, было великим благом.
Однажды, ты тогда еще летал, Саша, над вахштубе появился траурный флаг... Просочились слухи о Сталинграде, значит, скоро и Ленинградский фронт зашевелится! Ура!!! Начались побеги, и в вахштубе поселился еще один немец, с овчаркой – собаковод Фриц. Этому молодому красивому ефрейтору, удивительно похожему на героев-суперменов из американских кинобоевиков, на территории госпиталя делать было нечего, однако он стал частенько захаживать к нам во двор, чтобы «развлечься» и потренировать свою Альму. Один вид этой собаки вселял страх. При её приближении к госпиталю двор мгновенно пустел. Но я должен был встречать Фрица, и поэтому стал первой жертвой его «забавы». Войдя во двор, он отстегнул поводок, кивнул в мою сторону, издал какой-то свистящий звук, и собака эта в первом же прыжке сбила меня с ног. Фриц был доволен, он хохотал беззлобно… он просто «шутил».
Эта огромная злобная псина пожирала в день полведра конины, столько же, сколько Шахов закладывал в котел на весь госпиталь. Приготавливал это варево для собаки тоже Шахов, а я потом должен был относить это ведро к Фрицу в вахштубе. Однажды, зайдя за ведром, я обратил внимание на большой гвардейский котелок, в котором тоже что-то варилось.
- Это для главврача… - смутился Шахов.
- Отдельно?! Почему?
- Ну, все-таки – главврач, картошка лучше почищена, мяса побольше…
- Это ты сам придумал?
- Нет, он велел.
- И ты послушался этого холуя?
Шахов только пожал плечами.
- Выливай в общий котел!
- Игорь, накличешь беду…
- Выливай!
- Не надо…
Я схватил котелок и опрокинул его в общий котел:
- А теперь наливай и неси ему.
- Я не понесу, - отказался он, но котелок налил...
Несмотря на то, что Николай, Василий и, тем более Шахов, были старше меня, моё положение переводчика и десятилетнее школьное образование – не все мои друзья закончили и семилетку – ставило меня, как бы, в положение «ведущего». Однако, возраст есть возраст – поступки мои часто бывали необдуманными, безрассудными. Но, может быть, именно благодаря этому «безрассудству», я избежал участи тех, кто не дотянул… и сегодня я могу рассказать тебе, «как всё это было».
В окно я увидел Николая и позвал его:
- Отнеси шефу, - я протянул ему котелок.
Минут через пять дверь с шумом отворилась, и появился шеф с котелком. Увидев меня, он, конечно, все понял:
- Это… это… - он тряс котелком, не находя слов, - это всё ты… ты… - тыкал он в меня пальцем, и от возбуждения быстро-быстро на месте семенил ногами.
- Если вы хотите пожаловаться немцу, я в точности переведу ему ваши слова…
Швырнув на пол котелок, он ринулся к двери, и уже с порога сквозь зубы процедил:
- Ну, по-го-ди…
- Ох, - сокрушался Шахов, - тут ты перебрал.
Я и сам чувствовал, что меня «заносит», просто выплескивается чувство гадливости к этому человеку. Но в какие-то моменты я не в силах с собой совладать – это уже черта характера, а он и с годами мало изменился.
Немного поостыв и мысленно уже ругая себя, - «на кой чёрт связался с этим подонком», - я с ведром направился к Фрицу. Он кормил собаку сам, я же с ведром только сопровождал его до просторного, сколоченного из досок жилья, пристроенного к задней стене вахштубе.
Уже издали я заметил его улыбку – верный признак того, что он навеселе (пил он коньяк, но и эстонским самогоном не брезговал). Мелькнуло: «сейчас начнёт шутить». И не ошибся: протянув ключ, он велел мне самому накормить собаку. Шутка была нешуточной – кровавой. Мне предстояло протянуть ведро зверю, который, по утверждению Фрица, одним захватом перегрызает руку на три части. Это был приказ, возражать было бесполезно. Обогнув дом, я в нерешительности приблизился к будке… Собака злобно зарычала. Когда же я протянул руку к замку, будка заходила ходуном и я впервые услышал лай этого зверя.
- Смелее, смелее, - услышал я голос Фрица и, обернувшись, увидел его улыбающуюся физиономию. – Лос, лос! – подбадривал он меня, - ты же русский солдат… - и он захохотал.
Этот хохот решил всё. Забыв про ключ, я рванул дверцу так, что замок с хрустом вылетел, в образовавшуюся щель я швырнул подальше выхваченную из ведра кость, и в то мгновение, когда собака метнулась за ней, втиснул ведро в будку. Затем, уже не спеша, я закрепил дверь проволокой и повернулся к Фрицу. Он не смеялся:
- Гут, гут… у тебя есть… - он постукал пальцем себя по виску и угостил меня сигаретой.
С этого дня отношение Фрица ко мне изменилось, появилось что-то вроде дружелюбия. Он даже стал брать меня с собой, отправляясь на «прогулку» по хуторам, где он менял табак на самогон. Альма тоже стала ко мне привыкать. Входя в дом какого-нибудь хуторянина, Фриц оставлял её при мне, и она уже не рычала, а просто устраивалась у моих ног. Но выучка была отменной, - стоило мне двинуться с места, приподнималась и она…
Со временем я стал как бы слугой трех господ: Цемке, Фрица и его собаки. Составлял мельдунги, принимал продукты, кормил собаку, ходил за молоком для немцев на хутор к Янесу. Этим я особенно дорожил, т.к. Янес стал более разговорчив, чувствовалось, что успехи наших войск радовали и его. А в нас вселяли и надежду. Положение пленных начинало казаться не столь безнадежным.
Волновало другое. Слова Сталина о том, что «у нас нет пленных, - есть изменники родины», крепко сидели в нашем сознании. Что нас всех ждет, даже если выживем? Поймут ли нас? Однако, беспокойство это возникало только на сытый желудок…
В последнем куплете лагерной песни есть такие слова:
Русь, о, Русь ты моя дорогая,
Не вернуться уж больше к тебе…
Кто вернется, плен век помнить будет,
Всё расскажет родимой семье.
Всё расскажет, покатятся слезы,
Выпьет стопку, вскружит голова…
Дай, Господь, нам до дома добраться
Продолжать трудовые дела.
Да, главным было – до дома добраться, выжить.
Мое положение было обнадеживающим. Смертельного голода я, благодаря хозяину хутора, уже не испытывал, да и от «моих немцев» кое-что перепадало. Наши отношения кое-как стабилизировались, так что отправка в Германию мне не грозила. Все было бы ничего, если бы не угроза разоблачения, что я – еврей. Внешность моя не вызывала подозрений, но что делать с отметиной, сделанной мне при рождении?...
Угроза эта устрашающе нависала надо мной в «банные дни». Вши заедали не только пленных, но и немцев, прибывающих с фронта. Для дезинфекции в городе была оборудована вошебойка (энтлаузунг). Людей в госпитале выстраивали, и всех до единого под конвоем вели в город. Тех, кто сам идти не мог, везли лагерные тягачи на телегах. Там, в предбаннике, все раздевались догола, вещи загружались в огромную камеру, а люди шли в душевую. Через 15 минут вода отключалась, и все возвращались в предбанник. Камера открывалась, и оттуда вываливалась уже прожаренная одежда. Такие дни повторялись каждые 6-8 месяцев.
Возглавлял вошебойку унтер-офицер Пигорс, по профессии парикмахер, по натуре – садист. Стоя с тросточкой в руках у входа в душевую, и внимательно оглядывая проходящих мимо него голых людей, он приходил в такое возбуждение, что начинал сучить ногами и тростью проделывал такое… об этом не только писать, но и вспоминать противно. И, всё же, люди шли туда охотно, предвкушая радость очищения от лагерной грязи. Для меня же, предстать перед Пигорсом в голом виде было смерти подобно. Дважды мне удалось избежать вошебойки, укрывшись в вахштубе, делая вид, что составляю мельдунг. Но однажды уловка не удалась…
Шел я в эту вошебойку как приговоренный… казалось, тросточка Пигорса, о которой мне рассказывали, уже остановилась на мне… Спасительную соломинку, когда я оказался в предбаннике, я видел только в разговоре с Пигорсом… «немедленно заговорить с ним, но о чем?» Что-то Алексей Захарович говорил про вошебойку, но что? что? вспомнил!!! Когда взгляд Пигорса остановился на мне, я быстро заговорил: Что толку прожигать одежду, если не дезинфицировать помещение, где люди спят?... ведь… Я не знаю, что говорил бы дальше, но он перебил меня:
- Думал я уже об этом, - сказал он. Что он дальше говорил, я не слышал, я ждал, когда же, наконец, захлопнется дверца вошебойки. И вдруг он спросил:
- А почему ты не раздеваешься? Язык мой словно прирос к нёбу.
Но тут – хлоп! – дверца захлопнулась, и он пошёл к крану, чтобы дать воду в душевую. Пронесло… Но три года целиком, по-людски, я так и не мылся.
Задержав однажды Цемке у ворот, Алексей Захарович убеждал его, что для спасения нескольких больных необходимо какое-то лекарство. Я переводил… И вдруг заметил, что Николай, чем-то взволнованный, делает мне какие-то знаки, с нетерпением ждёт, когда я освобожусь.
- Что случилось? – спросил я, как только немец ушёл.
- Случилось! Там, наверху, - он кивнул на окно главврача, - шеф и его кодла пишут письмо немцам… пишут, что ты еврей и что ты на хуторе Янеса встречаешься с партизанами.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю и всё…
Никакого обдуманного решения я не принимал, просто мне нужно было сию же минуту увидеть эту кодлу. Еще не зная, зачем, что скажу, что сделаю, бросился, вернее, взлетел вверх по лестнице, с ходу толкнул дверь так, что крючок не выдержал, и я оказался в комнате шефа. По растерянным лицам шефа и двух его подручных, - толстого, как боров, врача и фельдшера, - по тому, как фельдшер стал суетливо прятать в карман какую-то бумажку, я понял, что Николай не ошибся…
Когда я спустился вниз, Николай схватил меня за руку:
- Ну, что?
- Что что?
- Что ты им сказал?
- …? Не помню… дай отдышаться. У меня, словно, всё застило… Из всего, что я им в запале наплёл, помню только, что грозил, мол, да, я еврей, да, связан с партизанами… Через них в ленинградское НКВД я передал пофамильный список всего персонала… семьи их там… и если со мной что-нибудь случится… Короче… судьба их детей, жён и матерей в их руках.
Ни с какими партизанами я не был связан, да их в Эстонии и не было. Но какое это имело значение? Чтобы погубить меня, достаточно было и того, что я еврей. Это было мгновение, Саша, когда только «безрассудство», инстинкт могли сработать так безошибочно точно… С этого дня, обращаясь ко мне, иначе как «Игорёк», они меня не называли.
Об успехах наших войск мы узнавали от прибывающих с фронта немцев. Главное, что и Ленинградский фронт зашевелился: Фриц трезвым теперь бывал редко, и мне приходилось собаку и кормить, и поить, и будку её подметать.
Цемке из отпуска вернулся мрачный, сникший, где-то свою вздыбленную пилотку потерял. Теперь его только в насмешку можно было назвать «пруссаком», скорее – солдатом Швейком.
А пленные, наоборот, воспряли духом, - своих ждали. И не просто ждали, начались побеги, а что такое побег из плена, ты не хуже моего знаешь… Знаешь теперь и о реакции немцев на твой побег.
Я убеждён, что у тебя невольно возникает вопрос:
Почему же я сам, имея такие возможности для побега, всё еще торчал за колючей проволокой, ежеминутно рискуя быть преданным шеф-врачом и его кодлой?
А вот почему… Есть в русском языке хорошее слово – «братство». Так вот то, что связывало меня с Николаем и Шаховым, и было братством. Поэтому бежать в одиночку… такая мысль даже не возникала, а втроем… как? Никакого конкретного плана у меня не было, но интуиция подсказывала, что в этом нам должны помочь Фриц или Цемке. За последнее время мы перебрали массу вариантов, думали об этом непрестанно, думал я об этом и возвращаясь с Фрицем в госпиталь. Как ни странно, но неудача с преследованием тебя его нисколько не огорчила. И именно тогда, когда мы «охотились» за тобой, Саша, когда эстонец оказался некурящим, и Фриц, выйдя, чертыхался, что ему не удалось обменять табак на самогон, у меня родилась идея… (так что можно сказать, что из-за того, что Фрицу не удалось обменять табак на самогон, «мне, еврею, удалось выжить»).
Последнее время Николай наловчился шить сапоги из двух-трех пар вдрызг раздолбанных сапог умерших. Получалась неплохая пара. Только на днях одну я выменял у Янеса на шпиг и яйца. В надежде, что у Николая есть ещё готовая пара, я предложил Фрицу выменять её у эстонцев на самогон и сало. Самогон – ему, сало – нам…
- Стали бы ходить по хуторам, и Шахова взяли бы с собой, он уж так для Альмы старается…
- А что?! пошли… - сразу согласился он.
- Когда?
- Да хоть сегодня.
У меня аж дыхание перехватило, уже вечерело, и это было нам на руку. Но сапог у Николая не оказалось…
- Откуда? – заволновался Николай, - мы же те продали.
- Когда новые сделаешь?
- Дня через три…
- Через два!
- Постараюсь…
Подошёл Шахов:
- Что случилось?
- Суши сухари!
- Уже давно насушил… Неужели…
Рассказал я им обо всём не очень внятно, - меня бил колотун, - но главное ребята поняли, и они мне доверяли.
Нелегко мне было обо всем рассказывать Алексею Захаровичу, ведь мы расставались, скорее всего, навсегда. Он выслушал меня, всё понял и одобрил:
- Удачи вам… Эх, сбросить бы мне годков эдак двадцать… - и улыбнулся.
Таким он и остался в моей памяти.
Николай сдержал слово, сапоги уже на следующий день к вечеру были готовы. Он не стал шить новые, а просто навёл марафет на какие-то старые. Но сейчас это не имело значения. Итак, всё было готово.
Утром я уже собрался было идти к Фрицу, когда произошло неожиданное: к вахштубе подъехала легковая машина, из неё выскочил офицер – немецкий врач, и быстрой походкой направился к госпиталю. Цемке догнал его уже у ворот.
- Сколько человек в госпитале? – спросил офицер.
Цемке точно не знал, он посмотрел на меня. Я ответил.
- Сколько из них не могут ходить?
- Приблизительно половина.
- Мне нужно точно! – повысил голос немец.
Я не знал, перевёл вопрос главврачу, но тот от страха не мог выговорить ни слова, только быстрее обычного моргал глазами. Офицер махнул на него рукой, направился к машине и уехал.
Ещё ничего не понимая, я почувствовал недоброе… И не ошибся. К вахштубе часовой меня не выпустил, а вскоре лагерные «тягачи» под охраной автоматчиков приволокли к госпиталю пустые телеги. Ходячим было велено быстро собрать свои вещи и построиться во дворе, а «тягачи», тем временем, грузили на повозки тех, кто сам идти не мог. Это была катастрофа – госпиталь ликвидировали.
Впоследствии стало известно, что, готовясь к отступлению из Прибалтики, немцы пытались всех пленных угнать в Германию. Но советские войска перекрыли им путь к отступлению. Вся прибалтийская группировка немцев была припёрта к морю… В сложившейся обстановке, в первую очередь, гибли пленные. Спаслись единицы.
По дороге в лагерь я старался не смотреть на Шахова и Николая. Я обнадёжил их, они мне поверили и вот… Никакой надежды организовать побег из лагеря у меня не было. В лагере я – ничто. Мне было тошно.
Но оказалось, что самое худшее меня ждало впереди. Едва мы оказались в лагере, наш главврач и фельдшер подошли к полицаю и стали ему что-то говорить, кивая в мою сторону. На их лицах было просто написано: «Вон он – жид!».
Мгновенно затерявшись в толпе, я кинулся на поиски Фрица. В нём я видел единственный шанс на спасение, он был моей «соломинкой». Но найти его я нигде не мог. Наткнулся на Цемке:
- А где Фриц? – спросил я, с трудом сдерживая волнение.
- Он в городе, скоро придёт. А в чём дело?
- Терять мне было уже нечего, и я рассказал ему про сапоги и обещание Фрица пройтись с нами по хуторам.
- Сколько килограммов шпига рассчитывает Николай получить за сапоги?
- Шесть, брякнул я, лихорадочно соображая, что же теперь делать?
- Половина – моя, гут?
Я сразу даже не понял, о чём он… От Цемке такого я просто не ожидал. (Охватившая меня радость едва не испортила всё дело). Тяжело вздохнув, - мол, многовато… - я в знак согласия, наконец, махнул рукой. (Парадокс! Защиту от русского врача я искал у немецкого санитара-ефрейтора…).
Мы стояли около караульного помещения, и Цемке пошел туда за автоматом, а я кивком подозвал Шахова и Николая, которые всё это время не сводили с меня глаз. Увидев нашу троицу, Цемке замотал головой: «найн, найн…». Шахова он решительно отказался взять с собой.
- Сапоги и вдвоём донесёте, - пошутил он.
Никакие уговоры не помогли, Шахов только повторял: «битте, битте…», а очень уж настаивать было рискованно – Цемке мог заподозрить неладное и вообще отказаться от всей этой затеи. Ох, какой нелегкой была эта минута! Бедный Шахов, он, растерянный, с сухарями в вещмешке, так и остался у ворот. Мы даже не имели возможности попрощаться.
НО У МЕНЯ НЕ БЫЛО ВЫБОРА.
- Куда пойдем? – спросил Цемке, когда мы оказались за воротами.
Об этом я до сих пор не думал, но, вспомнив, с какой стороны по ночам доносится гул артиллерии, в ту сторону и махнул рукой.
- Нет, - отрезал Цемке, - там болота и мало хуторов.
Пропустив Николая и меня на несколько шагов вперед, он повёл нас в противоположном направлении. Мы обогнули город, прошли километра два, показался какой-то хутор. Подошли. Цемке остался снаружи, а мы с Николаем двинулись дальше. Автомат Цемке сдвинул за спину, нас пропустил вперёд. Я постучал, дверь открыл эстонец, удивлённо оглядел нашу троицу, посторонился, пропуская нас в прихожую. Николай, не спеша, стал развязывать вещмешок, а Цемке, неожиданно выступив вперед, решительно заявил: «Sechs Kilo Speck!». Но эстонец, так и не увидев сапоги и ничего не поняв, замахал руками и затараторил: „Speck nix, Speck nix!“. Цемке махнул рукой, мы вышли и двинулись дальше. На втором хуторе та же ситуация, - хозяева дома, дети…
Если сначала Цемке шёл спокойно, то теперь, отойдя от города, на пару километров, где люди стали попадаться реже, он стал нервничать. Я попытался заговорить с ним, но он рявкнул: «вперед!» и сдвинул автомат на живот. Таким я его ещё не видел. Это был уже не Цемке-«Швейк», каким он вернулся из отпуска, а конвоир-службист, у которого не дрогнет рука, если… День был жаркий, по лицу его струился пот, он весь взмок, устал, начал чертыхаться и, наконец, указав вдаль на утопающий в зелени хутор, решительно заявил:
- Ещё во-он тот, и назад!
Этот хутор был наш последний шанс. Через две-три минуты всё решится. Подошли… Немец, отдуваясь, снял китель и присел на колодец, а мы с Николаем двинулись к крыльцу. Дверь я открыл без стука… В прихожей – никого. Вошли в комнату… я даже не знаю, был ли в ней кто-нибудь – прямо перед собой я увидел окно, большое открытое окно, выходящее в сад. Как я оказался у окна, как перекинул ногу через подоконник, я не помню… «Стой, Игорь, стой! Погоди…» - Николай схватил меня за рукав, в глазах – страх. Страшно было и мне, очень страшно, но было что-то и ещё, что оказалось сильнее страха. Я вцепился в лацканы его бушлата: «В лагерь захотелось?!» - рванул на себя, и мы вывалились в сад… Вот, Саша, еще одно мгновение…
Теперь мы бежали, причём Николай бежал так, что я еле поспевал за ним. Но вот сад кончился, и перед нами открылось огромное поле, и там люди, видимо, хозяева хутора, траву косят. Они прекратили работу, на нас смотрят. Переходим на шаг, стараемся идти спокойно, но это нам не удаётся, да и вид наш… А-а… наплевать на них, наш немец опаснее, пока он не спохватился, - если уже не спохватился, - надо бежать. Бежим… Куда? К шоссе… по нему шныряют немцы на мотоциклах, крытые фургоны, машины, но нам деваться некуда – кругом открытое поле, назад нельзя. А Цемке, конечно, уже всё понял… Только бы стрелять не стал, привлекать к нам внимание… Вышли на шоссе, пристроились к какой-то телеге, на которой дремлет разомлевший на жаре эстонец. Это хорошо, со стороны, он – наш хозяин, мы – его работники. Заговариваем с ним, потом подсаживаемся на телегу и Николай показывает сапоги. Эстонец заинтересовался сапогами и, пока он их рассматривает, Николай хватает вожжи и нахлестывает лошадь. Мчимся мы, обгоняя другие повозки. И вот, когда дорога пошла лесом, я, перекрывая шум плетущегося по ней трактора, кричу эстонцу:
- Где находится хутор… - я назвал хутор Василия (запомнил ведь!).
- О! Пять километров, - обрадовался эстонец, почувствовав надежду отделаться от нас, и указал направление.
Николай выматерился, придётся возвращаться на дорогу, по которой только что шли с Цемке… Но не век же он будет торчать там, у хутора. Получив от эстонца за сапоги полбуханки хлеба, - весь его наличный запас, - мы соскочили с телеги и углубились в лес. Тут мы могли, наконец, отдышаться.
Уже смеркалось. Пробираясь лесом, мы добрались до дороги, которая должна была привести нас к Василию. Вдруг что-то заставило нас насторожиться. Мы замерли, и в то же мгновение я услышал какой-то шорох, тяжелое дыхание и различил в темноте огромного зверя. Овчарка! Она мчалась на нас. Бежать было бессмысленно, она мигом настигла бы нас, сбила с ног, а люди, - я не сомневался, что немцы, - конечно же, были где-то рядом. – Стоять! – вырвалось у меня… Это относилось к Николаю, я угадал его намерение выхватить сапожный нож – наше единственное оружие. Но притормозила и собака… У немцев овчарок было много, но ошибиться я не мог, - это была собака Фрица… Не знаю, что руководило мною, но я сделал движение к ней навстречу, присел на корточки и, протянув руки, поманил к себе:
- Альма…
Вытянув морду, собака медленно приближалась ко мне (именно ко мне, Николай стоял рядом, но она не обратила на него никакого внимания), сильно потянула ноздрями воздух, обнюхала меня и… лизнула руку.
- Вег, - шепнул я ей и, умоляя, как человека, попросил: - Альма, вег.
Собака меня послушалась, потрусила прочь. Секунды продолжалась эта «встреча», мы понимали, что немцы где-то рядом, что надо бежать, но не могли двинуться с места, просто не могли.
Впоследствии мне рассказали, что произошло после нашего побега: «Разъяренный Цемке примчался в лагерь, разыскал Шахова, кричал на него, хватался за автомат, топал ногами, чем-то грозил главврачу, а тот только твердил: «Игорь – юде, юде…» Потом Цемке с Фрицем вскочили на велосипеды и умчались – похоже, вас ловить».
Придя, наконец, в себя, мы стали пробираться дальше вдоль дороги, ища наш основной ориентир – «перекрёсток двух дорог, откуда – налево, до речки», а там, где-то на берегу – Васькин хутор.
Плутая в темноте, бросаясь то в одну сторону, то в другую, мы, наконец, выбрались из леса, но… оказались в болоте. Чем дальше шли, тем больше увязали в жиже, она затягивала… Ко всему ещё пошёл дождь. О Ваське я уже не думал, даже встреча с немцами не страшила – только выбраться бы из этой проклятой трясины. Николай в те минуты и в той ситуации соображал лучше меня, он спокойно, будто ничего страшного не происходит, сказал:
- Дотянись вон до той кочки, - указал он рукой, - и уцепись за траву. – Это мне удалось, и я сразу почувствовал под рукой что-то твердое. – А теперь другую руку протяни мне… - Эта кочка спасла нас, ведь мы увязли по пояс, а теперь ухитрились лечь, потом вытянуться и, цепляясь за попадавшиеся под руку траву и кустики, медленно, по-пластунски, поползли от кочки к кочке, от кочки к кочке… Куда? – мы уже не знали. Светало, темнело, опять светало, а мы всё ползли и ползли. Когда, наконец, выбрались на сушу, нам было страшно друг на друга смотреть, - мокрые, грязные, нас трясло, как в лихорадке. Ни спичек, ни крошки хлеба…
Надежды найти Василия у нас уже не было, поэтому решили пробираться к фронту, откуда все отчетливее доносился гул артиллерии. «К нашим!» (Ох, как много значило для нас это «к нашим!»). Решить-то решили, но силы уже иссякли, - трое суток во рту ничего, кроме болотных ягод, не было. В темноте забрели в какой-то огород, пожевали горох, морковку… Спугнул нас лай собаки. На её лай отозвалась собака с другого хутора, потом ещё, и ещё… Казалось, вся округа превратилась в огромную псарню, послышались выстрелы… Вконец затравленные, мы бросились к лесу, но вдруг какая-то речка преградила нам путь. Я смотрел на нее с ужасом… куда бежать? А Николай радостно воскликнул:
- Она! Она приведет нас к Ваське!
И, действительно, пройдя берегом с полкилометра, мы оказались у хутора… Но тот ли это? На лай собаки кто-то появился в дверях, но разобрать – кто? – в темноте было невозможно.
- Васька, - неуверенно позвал Николай.
Человек смотрел в нашу сторону, но стоял в нерешительности… Да нас и при свете нельзя было бы узнать.
- Старшой! – позвал я.
- Ребята-а-а?! – бросился к нам Василий, обхватил, облапил нас, - силища у него оказалась богатырская, - затолкал в сарай. – Вот стремянка, забирайтесь наверх, на сеновал, а я сейчас, сейчас, я мигом…
Он понимал, что для нас сейчас важнее всего, притащил полведра молока, хлеба, какой-то халат, ватничек… Посыпались вопросы. Его интересовало все: как Алексей Захарович? Как Шахов? Как нам удалось бежать? Даже о немцах расспрашивал. Услышав о том, как главврач хотел выдать меня немцам, выразился коротко: «Ведь, кажется, - врач, а сука!». Посмеялись, вспомнив, как Василий ловко был продан его хозяйке. Оказалось, она за него заплатила Цемке пять килограммов шпига. Проговорили мы всю ночь.
- А ватничек – вот он, - я и теперь с ним зимой не расстаюсь, - рассказывал Василий. – Работы у меня, конечно, много, - хозяйство большое, - но жить можно, к такой работе я с малолетства приучен, лучше здесь, чем на колхоз вкалывать и три копейки за трудодень получать.
Создавалось впечатление, что он совсем забыл про войну.
- Ну, а наши придут, - что скажешь?
Он неопределенно пожал плечами.
А вечером он устроил нам баньку, да ещё какую! Банька стояла на самом берегу речки. Напарившись, мы бросались в неё, как ошпаренные выскакивали и мчались назад, в парилку, туда-сюда, туда-сюда, ныряли и опять мчались назад. Блаженство, которое я при этом испытывал, освобождаясь от трехлетней грязи, сравнить нельзя ни с чем.
Через несколько дней мы окончательно пришли в себя, от хозяйки получили обещанные карту и компас, а Василий приволок полный вещмешок толченых сухарей, - «здесь на троих», - сказал он, и признался: вопрос «что он скажет, когда наши придут?» все эти дни не выходил у него из головы. Мы с Николаем были рады, - втроём надёжнее. Решили завтра же двинуться в путь.
Но всё сложилось иначе. Ночью нас разбудил голос Василия:
- Ребята, не пугайтесь, - я не один…
Он поднялся по стремянке, и сразу же вслед за ним в проёме пола показалась чья-то бородатая голова, вернее, сначала показался зажатый в руке пистолет… Мужик лет сорока так и не поднялся к нам. Продолжая стоять на лестнице, он поздоровался, и, внимательно оглядев нас, заговорил с явно выраженным эстонским акцентом:
- Кто вы, я уже знаю, Василий только что рассказал. Теперь, - кто я… Зовут меня Эльмар Янович Лутс, я местный житель, офицер Советской армии. Ушёл отсюда в 41-м вместе с отступающими частями. В Ленинграде вместе с другими товарищами прошёл специальную подготовку в разведшколе. Скоро начнётся решительное наступление Ленинградского фронта и освобождение Эстонии. На днях нас пять человек эстонцев сбросили здесь на парашютах для ведения разведки, - командованию фронта необходимо иметь данные о передвижении немецких войск, - через Вильянди проходит железная дорога и шоссе на Пярну. Но произошла беда, трое наших товарищей при приземлении погибли. Остались радист и я – командир группы. Знаю, вы собираетесь идти к фронту, но, как видите, воевать можно и здесь. Получите оружие и всё необходимое. Думайте. За ответом приду завтра в это же время.
Мы согласились, и следующей ночью он повёл нас на свою базу. Долго шли лесом, потом – болотом. Шёл он уверенно, видимо, уже много раз хоженой им дорогой. На базе радист только кивнул нам и продолжал свое дело – шел сеанс связи. Кругом валялись парашюты, мешки, какие-то ящики с иностранными наклейками, консервные банки с американской колбасой, тушенкой. Мы получили автоматы!
- Но… - предупредил Лутс, - автоматы только на крайний случай. Избегать встреч с немцами и кем бы то ни было, - мы не имеем права себя обнаруживать. Только наблюдение и сбор разведданных. Облюбуйте для себя наблюдательный пункт вблизи вокзала. Двигаться туда и обратно только ночью и только лесом, - дороги патрулируются, - это километров двадцать. Радиосвязь с Ленинградом ежедневная. Спать будет некогда. – И он показал нам, как пользоваться автоматом, - никто из нас раньше в руках его не держал.
Мы были счастливы, теперь, если и погибнем, то не на лагерных нарах, а в бою, как солдаты. А это совсем другое.
ТОЛЬКО ДОЖИТЬ БЫ ДО ВСТРЕЧИ С НАШИМИ!
Как ни странно, но лучший наблюдательный пункт, чем бывшая комната главврача в пустующем теперь «Пасторате», придумать мы не могли: второй этаж, из окна хорошо просматривались и железная дорога, и шоссе, и все подступы к дому. Там мы и обосновали наш наблюдательный пункт.
График у нас был четкий: ночь в пути к городу, днем – наблюдение, ночь – в пути на базу, отчёт Лутсу о результатах наблюдения (данные тотчас передавались в Центр), несколько часов сна и опять к городу.
Как ни были мы осторожны, как ни старались не обнаружить себя, однажды, возвращаясь ночью на базу, всё же напоролись на засаду. Завязалась перестрелка, и я был ранен в ногу. Нас преследовали, а бежать я не мог. «Ну, - подумал, - теперь-то уж точно, конец…» И вдруг слышу: «Игорь, Игорь, где ты?» Не сбежали друзья мои, не бросили. Они подхватили меня и доволокли до базы. А это километров пятнадцать лесом и болотами! Спасибо им.
Теперь на задания Николай и Василий отправлялись без меня. Рана была не серьёзной, кость не задета, но ходить я не мог, а потому на несколько дней выбыл из строя. Места себе не находил. Радовал только радист, - прослушав сводку Информбюро, делился новостями: Ленинградский фронт перешёл в решительное наступление, перечислялись до боли знакомые мне населённые пункты, сначала мелкие и, наконец – Луга! Кингисепп!! Иван-город!!! Это уже, считай, Эстония… Да и гул артиллерии подтверждал: вот-вот НАШИ БУДУТ ЗДЕСЬ.
В ту памятную ночь с 22-го на 23-е сентября 1944-го года я, наконец, отправился с ребятами на очередное задание. Шли мы уже под грохот артиллерийской канонады, но при подходе к городу внезапно все стихло. Неужели… Мы ускорили шаг, почти бежали. Город был погружён в непроглядную темноту, словно вымер. Стоя у окна на втором этаже нашего наблюдательного пункта, мы с нетерпением ждали рассвета. Постепенно на железнодорожном полотне мы стали различать человеческие фигуры… в серых солдатских шинелях… НАШИ!!!
Первым вытер глаза Николай, а потом мы… нет, не заплакали, - зарыдали в голос, как бабы. Потом смеялись, хлопали друг друга по плечу, поэтому не сразу услышали треск мотоциклов, и увидели только когда они уже проскочили дом Янеса… немцы! Каратели!!! Фриц как-то рассказывал, что при отступлении они заметают следы, уничтожают своих же – дезертиров.
У Пастората треск заглох… Как мы взлетели в нишу под самой крышей, я не помню… Стал возиться с автоматом, а по лестнице уже топот сапог. Старшой шепнул: «оставь… замри». Немцы уже в комнате… орут… спорят… я только разобрал: verbrennen!... sprengen! (сжечь, взорвать). И сразу же топот по лестнице. «Уходят… быстро», - только и успел бросить ребятам, первый спрыгнул и к лестнице… и обалдел: внизу, у лестницы стоит немец, курит, пускает колечки дыма, поэтому на секунду я увидел его раньше, чем он меня, но этой секунды мне хватило, чтобы, забыв про автомат (из которого я так и не сделал ни одного выстрела), в 3-4 прыжка преодолеть 15-20 ступенек и, прижав, придавив немца к стенке, вцепиться в горло… Если бы это был Пигорс из вошебойки, я бы, конечно, его прикончил, а этого… я не хотел его задушить, я хотел только освободиться от него, ждал, что Николай и Василий мне как-то помогут, а они, что-то крикнув, промчались мимо и выскочили в окно. Хорошо, что немец уже оседал, сползал по стенке, и автомат его сполз с плеча; схватив его, я тоже выскочил в окно, и сразу увидел в кустах Николая и Василия. Они ждали меня, но вид у меня, конечно, был такой, что Николай почему-то, защищая лицо, прикрыл его двумя ладонями. Это было так смешно, что я не только остыл, чуть не рассмеялся, но, всё же, сквозь зубы прошептал: «предатели…». Снеткову это не понравилось:
- Игорь, ты зря так. Сам же говорил: могут взрывчатку подложить. Николай и крикнул тебе: «беги!».
- Да ладно, понял… пошли к нашим…
- Не спеши. – Николай думал о чем-то своём.
- Ты чего?
- Да так… вспомнил…
- Как тебя мама рожала? Так по дороге расскажешь… Пошли
- Не спеши, сядь. Ты, Старшой, что-нибудь слышал о пленных в финскую кампанию?
- А разве были?
- Были, - уверенно произнес Николай, - и немало. Но не только вы, никто о них ничего не слышал. Двоих моих дружков со «Скорохода» на моих глазах финны взяли. Я был ранен, притворился мертвым, а их взяли. Когда из госпиталя выписался, пошёл по их адресам. Так мне показали похоронки на них, мол, погибли при защите Отечества. А их, всех пленных, когда после войны финны вернули, эшелонами в Сибирь… и больше ни слуха, ни духа…
То, о чём мы старались не думать все эти годы, вдруг навалилось на нас, придавило. Сидели молча, уже никуда не спешили. Рядом с Николаем я внезапно почувствовал себя мальчишкой.
- Но ведь то была финская кам-па-ния, а сейчас-то вой-на, - неуверенно произнёс я.
- Да к тому же, мы из плена бежали и выполняли важное задание командования фронта, - подхватил Василий.
- И в плен попали не сотни, не тысячи, а целые ар-ми-и! И вообще, ни ода война не обходилась без пленных, это-то Сталин понимает?! – я опять воспрял духом. – Не будем раскисать, пошли!
Мы спустились во двор и направились в город. Проходя мимо хутора Янеса, мы столкнулись с первым НАШИМ СОЛДАТОМ. При виде нас, он схватился за винтовку:
- Стой, руки вверх! Кто такие?
- Да свои мы, свои, пленные… бежали из лагеря.
- А-а, - солдат несколько успокоился. – Ну, и досталось же, наверняка, вам… А автоматы откуда?
- Достали… - мы не стали ничего объяснять.
- Куда же теперь идете?
- В комендатуру.
-Ну, тогда ладно, - подобрел он. И, хотя автоматы у нас были за спиной, винтовку так и не опустил, пока мы не скрылись за домом.
P.S. В надежде, что это письмо останется в моем «архивчике», хочу приоткрыть свою душу, рассказать о самом сокровенном… Медальон, который в 41-м году дала мне мама, я взял только для того, чтобы успокоить ее, можно сказать, из вежливости, и вспомнил о нём только, когда «припёрло»… Шёл к повару тогда, держа его в руке, но «внутренний голос» кричал: «Нет, нет, нет!» - теперь я убежден, это был голос мамы…
Поэтому, когда в «Киндерхайме» твой тёзка-переводчик спёр его у меня, я, несмотря на своё бессилие, боролся за него. Ида «чудом» увидела меня лежащим на полу, и всё дальнейшее было «чудом», вплоть до того, что я стал «переводчиком». Теперь я понял – медальон «спасал» меня много раз на фронте и в борьбе с главврачом, и в вошебойке с Пигорсом, и, конечно же, в побеге из плена. Ведь если бы менять сапоги нас вёл, как договорились, собаковод Фриц, то от овчарки убежать… сам понимаешь… Но он ушёл в город… (это чудо), неожиданно согласился идти Цемке! – это тоже чудо! и то, что на третьем (последнем!) хуторе никого не было – тоже (чудо!) и то, что собака Альма меня признала… а то, что в болоте, в котором мы увязли, Николай разглядел кочку, уцепившись за которую нам удалось выбраться на сушу… а то, что потом, в темноте, в совершенно незнакомой местности мы вдруг оказались у хутора, где батрачил Василий, который нас связал с Лутцем… Кстати, о ранении. Дело было так: отправляя нас в очередной раз на задание, Лутц прицепил к моему бушлату обыкновенный фонарик, объяснив, что, если мы почувствуем, что затемно не успеваем вернуться на базу, то можем пересидеть день на хуторе, о котором рассказывал Василию, хорошо знавшему всю округу. Хозяин хутора периодически выходит из дома, чтобы покурить… Если ты трижды с паузами моргнешь ему по два раза, он тебе также ответит. Тогда можете смело заходить в дом.
Однажды мы решили использовать такую возможность. Вышли из леса и возле какого-то хутора остановились. «Кажется, этот», - сказал Василий. Дождались, когда кто-то вышел, я моргнул… в ответ этот «кто-то» стал палить из пистолета по моему фонарику… «немец!» - разглядел я, и мы бросились в лес. В горячке я не сразу почувствовал боль в ноге, вижу – немцы повыскакивали из дома, надо бежать, а я не могу – нога онемела… Но ребята вернулись и доволокли меня до нашей базы. А немец стрелял-то с расстояния в 5-6 метров… Скажешь, «повезло» - не знаю…
А тот каратель, который внизу у лестницы курил, пуская колечки. На какую-то секунду увидел бы меня раньше - и изрешетил бы, автомат-то лежал у него на животе… Я был для него мишенью, лучше не придумаешь, прямо с лестницы свалился бы к его ногам, и ребята за мною следом.
Конечно, все можно объяснить «везением», «стечением обстоятельств», «судьбой», наконец. Но тогда медальон и мама ни при чём?
Я, Саша, человек неверующий, совок, можно сказать, не верю во всякие приметы, в черную кошку, которая перебежала дорогу, ни в соль, рассыпанную на столе (к ссоре), ни в порог, через который нельзя… и т.д. Ты спрашивал «как мне, еврею, удалось выжить?» Я уверовал в медальон, который мне вручила мама со словами: «береги его, он будет беречь тебя. И он берёг.. Это он (считай, мама) привлёк ко мне Николая, Иду, Василия, Алексея Захаровича, Шахова… Конечно, все они ушли… они были старше меня, а мне уже 92, но всем им спешу вдогонку сказать: спасибо, спасибо, спасибо…
Спасибо и тебе, Саша. Это ты, твоё письмо заставило меня ещё раз вспомнить о былом, о том, что мне очень и очень дорого.
Добавить комментарий