События, описанные в рассказе "Горький клад", произошли в действительности и связаны с судьбой моего деда и моей матери. Все имена, названия и даты в повествовании не изменены.
Яков Мойзесон, ребе синагоги большого советского города, тяжело умирал в больнице. Несколько дней тому назад он понял, что из больницы он уже не выйдет, а это значит, что решение, которое он откладывал на последние дни своей жизни, надо принимать здесь и немедленно, так как силы его были на исходе.
Пришло время передать тайну, которую он носил в себе больше тридцати лет, кому-нибудь из его детей. Он хотел это сделать и раньше, но сейчас, в последнюю минуту, нужно было еще раз тщательно обдумать решение.
Старшая дочь Соня живет с мужем и детьми у свекрови. Глупая и жестокая старуха подчинила себе послушного сына и безвольную Соню, беззастенчиво покрикивая на обоих, и вызывала страх даже у внуков. Нет, нельзя Соне доверить тайну, ее заставят признаться, а значит, пропадет все, что тридцать лет с таким трудом, рискуя своей жизнью и жизнью всей семьи, он берёг.
Старший сын Самуил ближе всех ему по духу. Он ходит в синагогу, старается соблюдать еврейские традиции. Его семья живет в постоянной нужде, и вчера, когда Самуил пришел к отцу в больницу, он вдруг резко и в открытую стал требовать, чтобы отец забрал у своей второй жены все ценные вещи и отдал своим детям. А ценных вещей-то было – несколько серебряных молитвенных кубков и книги в тяжелых серебряных окладах – все, что успел он вывезти в одночасье из своего города тридцать лет тому назад. И неприязнь, с которой сын произнес имя его жены, прозвучала как обвинение в предательстве памяти матери. Неужели сын забыл, как они вместе обсуждали необходимость жениться ему на этой женщине, потому что ему, похоронившему жену в эвакуации, по возвращении в большой город к детям, негде было жить, После вчерашнего разговора Яков перестал колебаться: нет, и сыну нельзя было доверить эту тайну.
Самая младшая дочь Двойра, как звали ее в семье, - веселая хохотушка Вера, его любимица, вышла замуж за умного человека. Жили небогато, но с достатком. Вера стала солидной женщиной, не потеряв своей улыбчивости, уже выдала замуж дочку. Вспомнив об этом, Яков тяжело вздохнул. Впервые в их семье нарушена великая традиция - внучка вышла замуж за нееврея! От него этот факт скрывают, и это его обижает. Он прекрасно понимает, что времена уже не те, и ему хотелось бы сказать девочке, что он на нее не сердится, пусть будет счастлива.
Итак, передать тайну, а вместе с ней все заботы и тревоги, придется Вере. Он ждал ее сегодня, предупредив, чтобы пришла одна и к определенному часу. Час этот приближался, и он все больше и больше волновался.
Уже давно унесли нетронутый обед, уже стали собираться на прогулку его двое соседей по палате, - самое удобное время, чтобы поговорить с Верой, - и ужасно хотелось пить. Врач запретил давать ему пить, вздувшийся живот был полон жидкости, но это не утоляло мучившую его жажду. «Ведь все равно умираю, - думал он, - дали бы попить вволю!» Вчера он просил об этом сына, но тот, как разрешил врач, только смачивал его губы мокрой ватой, а Яков смешно раскрывал рот, стараясь поймать падающие капли. Теперь он надеялся уговорить дочь дать ему воды, эта надежда вызывала еще большее нетерпение, с которым он ждал ее прихода.
Обрывки тяжелых мыслей прервал слабый скрип открываемой двери. Яков понял, что это Вера, хотя не мог увидеть ее со своего места.
- Добрый день, татэ, - произнесла дочка, присаживаясь на край его кровати. – Как ты себя чувствуешь?
Спросила - и поняла, что вопрос этот лишний. На отёкшем лице отца появилась какая-то пергаментная желтизна, он с трудом дышал. Мутный взгляд остановился на ней. «Он умирает», вдруг с ужасом отчетливо поняла Вера, хотя все последние дни думала только об этом. Яков чуть пошевелил пальцами, и она взяла в свои холодные с улицы руки его горячую сухую ладонь.
- Двойра, мне надо сказать тебе очень важную вещь, без этого я не имею права умереть. Выслушай меня и не прерывай, я не знаю, хватит ли у меня сил. Но перед этим дай мне воды. Я ведь умираю, доченька, - сказал он, заметив ее колебание, - а перед смертью все можно.
Вера встала, наполнила больничную кружку водой и, приподняв голову отца, поднесла к его губам. Яков осторожно стал пить маленькими глотками, чувствуя, как благодатная влага охлаждает и орошает его измученное жаждой тело.
- Не надо все сразу, - Вера мягко отняла кружку, поставила на тумбочку рядом с кроватью, и Яков с радостью понял, что она снова даст ему попить.
- Двойра, ты помнишь наш городок Пустошку? – взгляд отца прояснился, - сколько тебе было лет, когда ты уехала из дома?
- Пятнадцать, папа, я все помню, - она живо представила себе их старый дом, который в детстве казался таким большим и уютным, вспомнила, с каким нетерпением ждала отъезда в большой город, куда уже уехали старшие брат и сестра, как не хотела тогда замечать тревоги на лице матери.
- А помнишь ли ты наших соседей, сапожника Ицхака и его детей? - продолжал спрашивать Яков.
- Конечно! – Вера засмеялась.
Семеро крикливых детей, из которых она дружила только со старшей девочкой Ханой, годом младше ее, которая взяла с нее тайное обещание забрать ее к себе в город через год. Но Хана не дождалась этого года, и, вспомнив об этом, Вера замолчала и погрустнела.
Вопросы отца не удивляли Веру – наверное, перед смертью человеку хочется вспомнить молодость. А она помнит отца молодым, с курчавой бородой, неспешно идущим к синагоге, и почтительно здоровающихся с ним жителей города, которые все его знали и очень уважали за доброту, удивительную рассудительность и умение помирить насмерть поссорившихся соседей. К нему за советом приходили не только евреи, но и украинцы, белорусы и русские, которые жили в Пустошке. Вера очень любила и уважала отца, умевшего справляться с любыми трудностями в жизни, и тем обиднее было видеть его беспомощным и смирившимся со смертью.
Яков напряженно смотрел на дочь.
- Хорошо, что ты уехала вовремя ... Послушай меня внимательно. – Яков чуть приподнял голову, и Вера поняла, что он хочет лечь повыше. Она подоткнула ему под голову подушку, устроилась удобно у его ног и приготовилась слушать.
В больничной палате было тепло и тихо. Время от времени в коридоре слышались быстрые шаги и голоса сестер и врачей. «Соседи вернутся не раньше чем через час, - подумал Яков, - мне хватит времени все сказать». Глядя на нее, он все больше убеждался в правильности своего выбора и в то же время жалел ее – ведь ей придется жить с этой тайной и с соблазном ее нарушить.
- Ты уехала весной 29-го года, а осенью в нашем городе началось раскулачивание. Не было в Пустошке богатых людей – так, с десяток наберется кто жил получше, но забирать стали многих. Отнимали последнее в доме, заставляли собирать пожитки и грузиться на телеги. И вот однажды ночью к нам постучал Ицхак. Он был бледен, дрожал, и в руках у него позвякивал холщовый мешок.
- Нас забирают! – с расширенными от ужаса глазами прошептал он.
- Ну какие же вы кулаки, - удивился я.
- Ты же знаешь, что я взялся обучать сынишку Мойры сапожному делу – плакала вдова, просила. Так теперь, выходит, кулак я, эксплуатирую чужой труд, - Ицхак с трудом произнес замысловатое слово и беспомощно махнул рукой. Мешок в его руках снова звякнул.
- Куда же вы?
- Говорят, в Витебск на подводах едем, а там – на поезд ... в Сибирь.
- И там люди живут, - я старался говорить бодрым голосом, хотя от страха у меня внутри все дрожало. – Выживете, а там все уляжется, и всей семьей вернетесь.
- Вот и я это говорю моей Фриде. Но пришел я к тебе вот с этим, - Ицхак приподнял мешок, и он снова звякнул металлом. – Здесь все мое богатство, которое я привез из Польши еще перед войной, для детей берег. Не могу везти с собой – отнимут. А тебя не тронут, ты -ребе. Сохрани его, если не я, так дети за ним придут. Я только тебе верю, поклянись, что сбережешь и вернешь моим детям.
- Конечно сберегу, клянусь перед Богом нашим единственным. Так ведь и со мной может чего случиться, сколько же мне ждать?
Ицхак передал мне в руки мешок и отступил к дверям.
- Сорок лет жди, а потом все это твое, - выговорил он свистящим шепотом и исчез за дверью.
Яков замолчал, собираясь с силами. Воспоминания его взволновали, а рассказ утомил.
- Дай, доченька, еще водички.
Он снова с жадностью сделал несколько глотков и с удивлением почувствовал, что вода не имеет никакого вкуса и уже не приносит того удовольствия, что вначале, к горлу подступила тошнота. «Умираю, - подумал он без страха, - надо успеть». Вера сидела притихшая, увлеченная и испуганная его рассказом.
- Мы дождались ночи, - продолжал Яков, - нашли подходящий деревянный ящик, положили в него мешок и закопали в огороде.
Страх сковал город, шли бесконечные подводы, нагруженные скарбом и плачущими детьми. Евреи приходили в синагогу, молились, просили у меня защиты, я много раз обращался в Совет, где меня хорошо знали, но мало кого удалось спасти ...
- А через год пришли за нами. Что за безумие охватило людей, наделенных властью! Еще вчера мы были хорошими соседями, еще вчера они разговаривали со мной с уважением и часто спрашивали совета, а сегодня ворвались в мой дом, глаза их пылали ненавистью, они говорили ужасные слова, обвиняя меня в предательстве советской власти.
- Если завтра в восемь утра вы еще будете здесь, мы вас арестуем. А синагогу вашу мы уже закрыли, - были их последние слова.
Яков снова замолчал. Вера терпеливо ждала.
- А мама твоя оказалась на редкость смелой, она не плакала, не молилась. «Я давно ожидала этого, - сказала она, - я уже и поплакала, и помолилась, теперь надо действовать, я уже многое собрала, мы можем скоро уйти». И когда последние узлы с багажом были положены на тележку, мы вспомнили о закопанном ящике. Ведь прошел почти год, мы ни разу не вынимали его и даже не знали, что в нем находится. Найти этот ящик оказалось делом трудным – в темноте ночи, боясь зажечь даже свечу, мы долго искали забытое место, но твоя мама была настойчивой женщиной, и мы не уехали, пока не откопали его.
- Доченька, - Яков бессильной рукой сжал пальцы Веры, - я сдержал клятву ... все эти годы берег ... а теперь ... передаю это тебе. Тебе осталось не много ждать, а потом ... раздели все ... между вами.
- Но почему я ... – она не закончила, увидев умоляющий взгляд отца. – А где этот ?..
- Он у тебя ... в маленькой комнатке ... у окна, с левой стороны ... я вынул из пола две доски ... положил туда мешок ... в газетах ...
Вера с изумлением смотрела на отца. Все эти почти двадцать лет мешок лежал у нее в комнате, и она ничего не знала! Но тут же она представила себе, как отец берег этот мешок во время войны, как вез его в эвакуацию в Сибирь, а потом обратно.
Удивление и восхищение отцом сменилось горечью. Она вспомнила, как они голодали в эвакуации, как она обменяла на рынке свое единственное золотое колечко на пакетик замусоленных конфет, потому что ее дочка заболела желтухой и врач сказал, что малышке нужно сладкое.
- Татэ, ты ... все это время ... – Вера не находила слов.
- Я ... ему ... обещал ... я поклялся ... обещай и ты ... – голос отца совсем ослабел.
«Боже мой, он сейчас умрет», подумала Вера и, схватив беспомощную руку отца и всматриваясь в его мутнеющие глаза, произнесла твердо и убедительно:
- Я обещаю, я клянусь сделать все как ты сказал. Ты меня слышишь, татэ, я все сделаю!
Слабое пожатие руки говорило о том, что он все услышал и понял. Казалось, отец заснул или просто лежал в изнеможении. Вера наклонилась над ним, услышала его трудное дыхание и села на стул рядом с кроватью. Она смотрела на отца, вспоминала его рассказ и вдруг поняла, как легко стало, когда он освободился от многолетней тайны. «А мне надо ждать ... еще восемь лет ... - высчитывала она, - но что там ... в мешке», - женское любопытство подмывало посмотреть немедленно. И вдруг она увидела взгляд отца, он как будто читал ее мысли.
- Доченька, Двойра ... это очень тяжелая тайна ... прости меня ... но чтобы сберечь ее ... надо ... никому не говори ... и не трогай мешок ... так тебе будет легче. Поверь мне ... знали только я и твоя мать ... я несколько раз хотел ... открыть мешок, чтобы помочь вам ... но твоя мать ... она ... меня останавливала, а перед смертью ... наказала ... – Яков не договорил, но Вера поняла, что он хотел сказать. – А сейчас иди ... мне стало легче ... я хочу спать.
Вернувшись из больницы, Вера нашла в комнате место, о котором говорил отец. Она отодвинула стол, потрогала доски, посидела
задумавшись на корточках, потом решительно встала и снова поставила стол на место.
Яков умер через два дня. Его похоронили на еврейском кладбище на почетном месте у самой синагоги. Хлопоты, связанные с похоронами отца, хотя и заглушили мысли о его рассказе, но не успокоили Веру. Даже на самих похоронах, стоя рядом с плачущими сестрой Соней и братом Самуилом, в последний раз всматриваясь сквозь слезы в похудевшее и успокоенное лицо отца, она чувствовала, как крепко связала ее с отцом эта тайна.
Через несколько дней, когда никого не было дома, она приподняла доски и достала пакет, завернутый в несколько слоев газеты.
«Я только посмотрю, все ли на месте», - мысленно оправдывалась Вера перед отцом. Газеты были слегка влажными и пахли плесенью. «Видишь, может быть, там все сгнило», - она даже перешла на шепот. Развернув газеты, Вера увидела грязный холщовый мешок, туго завязанный грубой веревкой. Мешок был небольшой и сравнительно легкий. Развязать веревку было невозможно, оставалось только разрезать. Вера стала ощупывать через ткань мешка его содержимое. Несколько металлических чашек, наверное, серебряные или золотые, вилки, ложки, а вот и какие-то бусы или цепочки, еще что-то в других мешочках ... Вера нехотя отложила мешок. «Кто и когда может прийти за мешком, - подумала она. – Ицхак уже очень старый, да и остался ли кто-нибудь в живых после стольких страшных лет?» Она вернулась мысленно в Пустошку. Вспомнила вечно сгорбленного соседа, сидящего на низеньком стульчике перед верстаком с наваленными на нем старыми ботинками со стоптанными подметками, доносящиеся из-за изгороди удары его молотка, которые заглушались визгом его многочисленных детей и сердитым криком его жены. «Да и как они нас найдут? – продолжала думать Вера. – Надо только еще немного подождать ...»
... Прошло два года, и Вера все реже и реже вспоминала о тайном пакете. Только однажды, когда ей пришлось лечь на операцию, она вспомнила о нем и даже вынула из-под досок. «А вдруг я не вернусь из больницы», - со страхом подумала она. Вера написала короткую записку мужу и попросила прочитать ее только в случае своей смерти. Муж смеялся над ее страхами, шутил над ее «посмертным завещанием», но обещал все сделать как она просит. Выйдя из больницы, она уничтожила записку и перестала думать о «сокровищах».
Однажды вечером, подогревая на кухне ужин, Вера столкнулась с соседкой по коммуналке Граней. Обычно она старалась избегать встреч с этой грубой и часто подвыпившей женщиной, но сейчас та явно шла на разговор.
- Сегодня днем, - начала Граня, - стучат к нам, а вас никого не было, я открыла, а там женщина, в пальто, в платке на голове, спрашивает, живет ли здесь Мойзесон Вера. Я говорю – Вера живет, только не Мойзесон, а Арон.
Вера вздрогнула от какого-то предчувствия, а Граня продолжала:
- Просила передать, что завтра вечером придет, что она – Хана из Пусто... – Граня силилась вспомнить название города, но Вере уже все стало ясно. «Вот оно, вот оно ... свершилось», - лихорадочно думала Вера, даже не отдавая себе отчета, что она под этим подразумевает.
В тот же вечер она все рассказала мужу. Он слушал внимательно, молча, потом они достали мешок из-под пола.
- Ну, что будем делать? – вопрос Веры прозвучал глухо. Сколько раз она представляла себе этот момент! Она почему-то думала, что к ней может прийти незнакомый человек и тогда она не отдаст этот мешок, просто скажет, что ничего не знает – ведь и такое могло быть. Но завтра придет Хана – рыженькая Хана, с веснушками, худая, с исцарапанными коленками, подружка детства. Вместе росли, дружили, и, хотя разница в возрасте была всего год, Вера выглядела гораздо старше и в свои пятнадцать лет перед отъездом в город могла сойти за семнадцатилетнюю девушку. Как они мечтали и надеялись встретиться совсем скоро в большом городе! И вот Хана здесь ... через ... тридцать шесть лет, с неудовольствием подумала Вера.
- Как что? – голос мужа звучал спокойно, - завтра отдашь мешок. – Для чего отец твой берег? Да и ты ведь берегла. Надо отдать, иначе всю жизнь мучиться будешь.
Упоминание об отце отрезвило мысли и вернуло решительность. «Конечно, завтра придет Хана и я отдам ей мешок». Теперь мысль о встрече с подругой стала радостной и нетерпеливой. Больше они с мужем ни о чем не говорили, но Вера долго не могла заснуть, думая о предстоящей встрече.
Назавтра вечером Вера накрыла стол и долго стояла перед зеркалом, всматриваясь в свое отражение, надеясь найти там ту Двойру, которую знала Хана.
Короткий нерешительный стук во входную дверь заставил ее вздрогнуть, еще один взгляд в зеркало, и она бегом бросилась открывать. За распахнутой дверью стояла старая незнакомая женщина, и Вера в растерянности отступила назад.
- Двойра! – женщина сделала шаг вперед, раскрыла руки для объятий, и Вера бросилась в эти раскинутые руки, потому что только Хана могла так произнести ее имя - именно так, как сейчас – тридцать шесть лет тому назад. И таким же именно жестом Хана в последний раз обняла ее перед отъездом. Они стояли в дверях обнявшись, прижавшись друг к другу, плача и смеясь ...
- Ну заходи, что же мы стоим так, - говорила Вера, все еще не отпуская ее от себя.
А потом они сидели за столом, всматриваясь друг в друга и открывая все больше и больше примет прошлого.
- Да как же ты меня нашла? – задала Вера давно мучивший ее вопрос.
- Писала в Пустошку - отец твой, ребе Яков, известная личность – сказали, что уехал, теперь он здесь, раввин в синагоге, а когда пришла туда, узнала, что умер уже, дали адреса его детей, а я решила прежде к тебе прийти, ведь мы с тобой дружили ...
Хана замолчала. Молчала и Вера.
- А ты ... где теперь?.. Кто ... кто жив-то? – Вера с трудом подыскивала вопросы, ожидая тяжелого рассказа. И рассказ Ханы, прерываемый слезами, чаем, приходом мужа с работы, продлился далеко за полночь...
Слушая Хану, оплакивая вместе с ней смерть стольких близких ей людей, Вера с благодарностью думала о своей судьбе, оградившей ее от столь жестоких потерь ...
_________________
Яков - Гирш Ицкович Мойзесон
Добавить комментарий