Одно только и остаётся в нынешнем моём, довольно-таки невразумительном положении: «роскошь человеческого общения». Вчера снова два часа проболтали с Эзрой. Казалось бы, о чём мне, сыну учителя, внуку раввина, профессору психиатрии, рассуждать с простым кузнецом, необразованным, словно дитя природы, притом на 24 года меня старше – а в нашу пору и десять лет целую эпоху составляли. Когда говорю «старше», подразумеваю тамошний год рождения. Здесь-то все мы – молодцы удалые, удальцы молодые: кому тридцать, кому сорок, а некоторым дамочкам так и по восемнадцать («Токи-токи из гимназии», говаривали в пору моей предреволюционной юности). Проще сказать, с каким возрастом сам себя отождествляешь, на те года и выглядишь. Не считая детей… только это совсем уж печальная история…
Возвращаясь к Эзре, и знать-то я его в жизни не знал, даже не подозревал о его существовании. А вот поди ж ты, прилепились друг к дружке не на шутку: вызывают нас всегда вместе, да вроде как и не чужие мы теперь. И вовсе не таким оказался он простачком, как прикидывался. Пусть у Эзры всего только два класса хедера за плечами, и по-русски говорит - обхохочешься: путает, например, слова «дверь» и «зверь», потому что на идиш тоже похоже, «тюр» и «тир». Но смекалки у него, или, по-нынешнему выражаясь, интеллекта – хоть отбавляй. Mыслит Эзра интуитивными категориями, и зaчастую прогнозы его – насчёт той, верхней жизни (впрочем, вполне возможно, как раз наоборот, нижней) – так вот, его предсказания сбываются чаще, чем мои собственные. Особенно в вопросах, касающихся еврейского народа, иудаизма и Израиля: он свято чтит Тору, помнит наизусть длинные пассажи, и черпает оттуда свои ответы. Впрочем, у него и впечатления посвежее: он хоть и родился задолго до меня, но скончался пятью годами позже…
Контроля над нами никакого, да и не видать окрест никого, кто взялся бы оный контроль осуществлять. Иными словами, гуляй – не хочу, общайся вволю, с кем только душа ни пожелает, – ежели, конечно, удостоят. Поделюсь вот на радостях: в позапрошлый приход свершилось одно из важнейших событий… чуть было не сказанул - моей жизни… нет, не жизни, конечно, но всё равно, выдающееся событие! Удостоился аудиенции у самого Льва Николаевича Толстого! Святой человек, всех желающих принимает, в порядке живой, если позволите так выразиться, очереди. Крепко я нервничал, волновался, куда сильнее, чем в Ясной Поляне, - когда в комнату входил, под сводами которой писались «Война и Мир», или стоял у дивана, на котором Толстой родился. Но Лев Николаевич так по-доброму меня приветствовал, ласково так успокоил… и проговорили мы с ним всё время, мне отпущенное, покуда не приспела пора уходить... не от него уходить - в чёрный туман…
Сам-то Лев Николаевич никогда не уходит. Ибо в любой момент найдётся там, наверху, человек, который о нём думает, книгу толстовскую читает. Вступаешь в его пределы, и открывается такая картина: сидит Толстой в серебристо-голубой дымке, словно Господь Бог на облаке, в поддёвочке своей, с длиннющей белой бородою, весь в морщинах… знать, сам себя стариком ощущает. Захватывающе интересно побеседовали, о многом расспросить его удалось, особенно насчёт любимой моей «Крейцеровой сонаты». Потом перешли на вопросы, обоих нас горячо волнующие: воспитание подростков, выбор супруга, выбор профессии. Лев Николаевич интересовался моими научными разработками! Боже, какой чести я удостоился! Напоследок рассказал ему, как папу побили в местечке за то, что читал на чердаке «Анну Каренину» по-русски. Лев Николаевич очень смеялся! Снова заглядывать приглашал…
К глубокому моему изумлению, очередь к Толстому оказалась не такой уж и долгой. Воистину, иные времена, другие кумиры! Самая длинная очередь стоит к одному… вы не поверите, гитаристу! Мне даже и фамилию называли: Высоцкий. Но к нему-то, как раз, новички в основном рвутся, коих здесь тьма-тьмущая, оттого что каждый день их пока ещё вспоминают. А нас, старожилов, всё меньше приходит… Некоторые давние собеседники мои по нескольку лет уж не показывались…
Верно, дети их, или кто другой мыслями к ним обращался, сами уже здесь, некому больше вспомнить. Грустно делается, господа… А ещё, можете не сомневаться, длиннющие очереди к вождям: одни к Ленину норовят попасть, другие к Сталину. Однако ж, у этих приёма добиться – задача не из лёгких! Ленин, - тот, говорят, исключительно членов партии принимает, причём у кого партийного стажа больше, - вперёд идёт. Сталинские интересы пообширней… ну да мне с ним не о чем толковать! С меня и того хватило, что столкнулся нос к носу, лично с майором Копыловым, своим следователем! Гражданин майор, как ни удивительно, тотчас меня опознал, - и, представьте, струхнул не на шутку. Побелел, свинячья, раскормленная физиономия его, что называется, мучительно исказилась, жёлтые рысьи глазки забегали, заметались: куда б улепетнуть. Потом опомнился, осознал, что физическое взаимодействие здесь невозможно. Овладел собой, распрямился и задом, глаз с меня не спуская, отступил в боковой коридор. Этот самый страж социалистической законности, надменно-властный, равнодушно-жестокий, допрашивал меня еженощно в 48-м и в начале 49-го, незадолго до того, как я… как со мной… нет, не буду об этом, больно…
Сменю-ка, пожалуй, тему… поведаю о другой захватывающей встрече. Чтоб понятней было, начну с самого начала. Стоял октябрь 41-го, мы спешно отступали от Вязьмы. Вывозим два эшелона раненых: одним командую сам, другим – мой заместитель, капитан медслужбы Вася Башкирцев, черноволосый, пышущий здоровьем крепыш тридцати шести лет от роду. Вражеская бомбёжка настигает нас в 15 км от Вязьмы. Полыхают вагоны, те, кто не могут самостоятельно передвигаться, гибнут в огне, остальных собираю, и мы пешком направляемся в Можайск. Ночь, адский холод, как на грех, полная луна. Я иду впереди, Вася сзади, а между нами хромают, стонут, ползут, проклинают жизнь, взывают о помощи около 900 раненых…
И вдруг целая стая вражеских самолётов. «Ложись!» - 900 человек рухнуло, а враг поливает дождём огня. Вот возле меня погибли трое, вторично ранены человек пятьдесят. Крики, муки, - ужас! Дж, дж… - свистят бомбы. Я прячу голову в грязь, я жду. «Только бы не голову!» Потом вспоминаю: «А ноги? Как же я без ног?» Поджимаю ноги. И ничего, ничего в мире мне не нужно, кроме целой головы и здоровых ног. Но вот стихла бомбёжка. Поднимаюсь: на губах, в ушах, в глазах – липкая, тяжёлая грязь. Впереди ещё 110 километров пути, и тут слышу: вражеские самолёты заходят по второму разу… Вновь ад кромешный… Наконец, улетел фашист. Встаю, делаю перекличку своему увечному воинству. До ста погибших, множество тяжело раненых… а чуть в стороне, на краю воронки, - Василий… Вася мой, без обеих ног, растерзан живот, вместо кишечника – кровавое месиво…
Как довёл я их тогда до Можайска – отдельный рассказ. Лишь в 47-м удалось выбраться в Ставрополь, к Васиной вдове. Начал было понемногу помогать им с сынишкой… Но сейчас о другом. Гуляем мы с Эзрой по бесконечным нашим, дымным пространствам и натыкаемся – на кого бы вы думали? На Ваську Башкирцева, собственной персоной! Целёхонького, невредимого и даже довольно-таки жизнерадостного, если уместно здесь это слово. В новеньком, с иголочки штатском костюме-тройке, при галстуке и в лакированных штиблетах. Бросились друг к другу, обнялись… я, чего греха таить, прослезился…
Теперь задумываюсь иногда: а не ради таких ли вот, душу раздирающих встреч всё оно тут и затеяно?
Не сказать, чтоб и эта история бодрила… Эдаким макаром далеко не уедешь: выше нос, больше оптимизма! Задача, доложу я вам, вполне выполнимая. Потому как, удивительное дело: ни неврозов не наблюдается у местного населения, ни психотических вспышек, ни депрессий. И это ведь, зачастую, – после трагической гибели! Поначалу непривычно было без пациентов: никто не испрашивает консультации, не поверяет симптомов, не празднует исцеления. Но я рад: довольно мы на Земле настрадались, хватит! Впрочем, отъявленные мерзавцы, может, и казнятся, как знать. Бежать им некуда, даже руки на себя не наложишь…
Итак, решено: говорим о весёлом! У нас иногда такие штуки приключаются, животики надорвёшь. Недавно, например, является в шкурах один: кроманьонец! Бегает, косматый (и не слишком, прибавлю, благоуханный), копьём своим потрясает, лопочет невразумительное. Шарахается ото всех, по углам прячется. Ни расспросить, ни объяснить ничего - невозможно. Кто, откуда? Долго понять не могли, наконец, разведали. Оказалось, раскапывали в Тюрингии одну пещеру, откопали кремниевые орудия. Поскребли, вымыли, да и поместили в музей, честь честью. Подходит посетитель к витрине, наконечниками этими любуется и думает: «Что за мастер был доисторический, голыми руками такие изделия отчебучил?» И вызывает своими мыслями нашего кроманьонца! И топчется тот, бедолага, средь здешней братии, сплошь выходцев из двадцатого да двадцать первого века, безо всякого смысла и толку. Хорошо, оказался сей лучший мир не без добрых людей: отыскали другого, похожего, – из Китая, правда, и годков этак на тыщонку помоложе. Но что значат, по тем временам, одна тысяча лет или пять тысяч вёрст? Общаются теперь вовсю, не ведаю уж, на каком диалекте… один от другого не отходит.
Ну, заболтался… А нам ведь скоро на выход! Закатывается солнышко за славный город Бостон, опускаются на предместья прозрачные лиловые сумерки, вспыхивают золотом окна, с работы возвращается трудовой американский люд. Пора, стало быть, и Андрюшеньке за стол садиться. Внук наш любимый, доченьки моей и Эзриного сына сынок… после меня уже дети встретились. Мальчик он добрый… это ничего, это не очень опасно, что любит Андрюша за обедом чеколдыкнуть. По совести, конечно, еврейское ли дело – каждый день водку? Зато уж, первой рюмочкой непременно предков покойных помянет: нас с Эзрой и Фаню с Рахилью. Вроде ритуалa это у него, Эзра говорит – вместо молитвы. Тут-то мы, всей мишпухой, и выходим… Супруга Андрюшку пилит, чтоб пагубную привычку бросал и навсегда с алкоголем завязывал. Так-то оно так, абстиненция лучше для него, здоровее, жить нашему мальчугану до ста двадцати! Только мы с Эзрой гадаем: а часто ль он тогда о нас вспомнит?
Ну что ж… что ж тут попишешь… Раньше ли, позже, а уходить нам всем навек, уже без возврата. В чёрный туман уходить, так мне представляется, сиречь, в никуда. Но Эзра только руки потирает, жилистые свои руки кузнеца-молотобойца, да посмеивается в курчавую бородку (далее – мой вольный перевод с идиш):
- Шеолом отделаться захотел, чистилищем? Экой ты, брат, шустрый! Нечто запамятовал: «Воздастся каждому по добродетелям его и грехам его!»
И подкрепляет сей многообещающий стигийский прогноз пространной цитатой из Торы…
Добавить комментарий