Тёмные аллели

1

Бывать в аэропорту Ростику приходилось довольно часто. Он искал женщин на сайтах знакомств и предпочтение отдавал тем, кто живёт подальше: в других городах, а ещё лучше – странах. Лучшие экземпляры в его коллекции были из России и Украины, но нравились ему представительницы и других частей того огромного Советского Союза, в котором он хоть и не долго, но успел пожить. Дело было даже не в языке – английский у него был приличный и трудностей в общении с американками он не испытывал, да и русскоязычных женщин в Нью-Йорке хватало. Но не складывалось у него. То ли был он слишком заманчивой целью: тридцатидвухлетний, высокий и симпатичный блондин, да ещё и хорошо зарабатывающий холостой программист; то ли девушки, казавшиеся на родине милыми бессребреницами, мечтавшими только о романтической любви, переехав на другой континент, быстро научились у своих американских товарок хваткости и алчности, но все знакомства Ростислава с местными жительницами заканчивались довольно скоро: как только он чувствовал, что границы его свободы начинают сужаться.

А свободу он ценил. Выход был найден быстро: он приглашал приглянувшуюся ему на сайте девушку провести неделю-другую в столице мира, обещал показать все чудеса и тайны Нью-Йорка – и, как правило, выполнял свои обещания. Иногда, если чувствовал колебание, он сам покупал ей билет, и этот широкий жест разрешал все её сомнения. Потом были две недели праздника, а после недолгие проводы, иногда слёзы и обещания звонить каждый день вплоть до следующего, но так никогда и не сложившегося приезда. Изредка – для этого он отбирал кандидатку особенно тщательно – он приглашал девушку с собой на отдых в Мексику или в Доминикану. И не было случая, чтобы хоть одна отказалась.

Вот и сейчас он стоял, зажав под мышкой дюжину темно-красных роз, всматриваясь в пёстрый поток пассажиров, толчками выплёскивающийся из раздвижных дверей таможни, и лениво думал, что каждый раз, когда он встречает очередную подругу, в толпе выходящих обязательно найдётся женщина, которой он бы с радостью отдал заготовленный не для неё букет и уехал с ней – вместо той, которую ждёт. Так случилось с ним и на этот раз, только хуже. Он увидел её, но и она увидела его; и она его узнала. Она не показала этого: не кинулась радостно на шею и даже не кивнула удивлённо, но безразличный взгляд её, скользнув по нему, на долю секунды замер, метнулся вниз на букет и только потом двинулся дальше, отыскивая кого-то в редкой цепи встречающих. Она не остановилась, а продолжала медленно идти, держа за руку белобрысого мальчишку лет четырёх, одетого в джинсовый комбинезон и ярко-красный джемпер. Другой рукой она катила сбоку огромный фиолетовый пластиковый чемодан на колёсах.

Не обнаружив того, кого искала, она замерла, повела головой по сторонам, снова вернулась взглядом к Ростиславу и, наклонившись к ребёнку, почти накрыв его тяжёлой волной каштановых волос, что-то проговорила, указав в его сторону. Мальчишка подпрыгнул и с радостным воплем: «Папа» – помчался на Ростика. Тот замер, застыл – и это спасло его от позора. Мальчишка промчался мимо и с визгом запрыгнул на руки мужчине, стоявшему чуть правее, за Ростиковой спиной. Она неторопливо, улыбаясь и глядя поверх него, подошла, протиснулась между ним и стоящей рядом женщиной, извинилась и, явно нарочно, зацепила его чемоданом. Ростик промолчал, его бил озноб, он не повернулся, но и, не оборачиваясь, понял, почувствовал, что она целуется с мужем. Мальчишка не хотел слезать с отцовских рук, и она сказала: «Ну, ты неси Росса. А я чемодан покачу, он лёгкий». Ростик хотел было оглянуться, чтобы посмотреть им вслед, как внезапным быстрым движением она на мгновение прижалась к нему сзади, и насмешливый горячий шёпот обжёг ухо: «Что, струхнул? А ведь, правда, похож».

Прошло ещё несколько секунд, прежде чем Ростик решился повернуть голову. Они были уже у выхода. Широкоплечий черноволосый мужчина нёс на руках ребёнка; она, в тонком обтягивающем платье шла чуть позади и катила свой гигантский чемодан грациозно и легко, словно вела на поводке болонку. Эту картину он уже видел. Они уже уходили так, почти пять лет назад, в этом же аэропорту, в эту же дверь, вот только ребёнка тогда не было.

2

В каждом самолёте, направляющемся в Нью-Йорк, откуда бы он ни вылетал: из центра уютной Европы или с самого заброшенного островка в Новой Каледонии, обязательно окажется хоть один русский или, как сейчас принято политкорректно выражаться, русскоговорящий. Подразумевают под этим корявым определением и самих русских, и евреев из бывшего СССР, да и вообще всех жителей той распавшейся в недавнем прошлом империи, независимо от их истинной национальной принадлежности. Владение этим прекрасным и ненавистным когда-то многим из них языком и объединило ничем больше не связанных между собой людей в некую незримую, непризнанную ими самими, да и нелестную большинству из них общность.

Были такие и на этом рейсе – пятеро: пухлая латышка из Риги, пожилая семейная пара евреев из Бруклина, высокий поджарый украинец, назвавшийся Ростиславом, и она – Таня. Объединили их, кроме общего языка, ещё и общие неприятности: они не улетели. Познакомились они в очереди – в длинной полуторачасовой живой ленте, в которую их выстроили, когда выяснилось, что рейс их отменён. Вот просто так – отменён. Объяснения служащие авиакомпании давали крайне невнятные и противоречивые: от забастовки лётчиков, до технических проблем с самолётом – и ни одно из них ничего не меняло в их ситуации. Они не улетели и оказались во власти двух пожилых шведок, которым выпало несчастье разгребать в свою смену весь этот бедлам. Работали те чётко, аккуратно и предельно вежливо, но было заметно каких усилий стоит им сохранять невозмутимость, что они уже осатанели от сплошного потока возмущений, жалоб и претензий двухсот пятидесяти шести рассерженных взрослых, четырёх ноющих детей и двух беспрерывно вопящих младенцев.

Найти и узнать друг друга, им было не сложно: все они вслух, громко, как любят наши бывшие и нынешние соотечественники и, конечно, по-русски, выражали своё возмущение – так и познакомились. Две блондинистые шведские Мойры обрекли их на ночёвку в одном и том же отеле неподалёку от аэропорта, выдали посадочные талоны на завтрашний рейс, направления в гостиницу, по кипе цветных бумажек с извинениями от авиакомпании и обещаниями всяческих льгот в будущем и, натужно улыбаясь сквозь одинаково ровные блестящие зубы, пожелали хорошо отдохнуть перед полётом.

– Чем лыбиться, лучше бы в Рэдисон поселили, – проворчал Ростислав, разглядев на ваучере название гостиницы. Удачливый и избалованный высокими заработками программист, он летел в Америку по приглашению на работу в солидной фирме и планировал, если получится, остаться надолго. Раскошелиться на Рэдисон авиакомпания не пожелала, и большой отливающий перламутром туристический автобус отвёз их в скромный, тихий и безликий отель в пяти минутах от аэропорта, называвшийся по-домашнему уютно: «Доброе утро».

– Будет бедненько, но чистенько, – расхожей банальностью резюмировала опытная Айна: дебелая крашеная блондинка, летящая из Риги в Нью-Йорк, а потом куда-то дальше, вглубь Америки, к следующему, найденному по интернету потенциальному мужу. Говорила по-русски она совершенно чисто, и Таня вскользь подумала, что Айной та стала не так давно, а была до того просто Аней, да и латышкой оказалась, скорее всего, не по рождению, а по «призванию» – то бишь, по очередному мужу.

Кроме них пятерых, в том же автобусе оказалась ещё группа молодых евангелистов из Огайо. Адепты аскетического учения носили Библии в разноцветных рюкзачках, были пёстро одеты, вели себя шумно, весело и доброжелательно и искренне радовались ещё одному тяжкому испытанию, посланному им Всевышним. Пейзаж за окном автобуса не поднимал настроения: был морозный и облачный вечер, и была середина ноября – не самое весёлое сочетание времён.

Уже не осень: голые, безлистные, тонко прочерченные на размытом фоне мутного серого неба чёрные скелеты деревьев, тёмно-коричневые подмёрзшие поля, съёжившиеся остатки пожухлой травы – ожидание зимы, но ещё не зима. Всё застыло в неловкой, напряжённой позе и терпеливо ждало снега, который, наконец-то, прикроет так бесстыдно обнажённую перед чужими нищету северной природы.

Долговязая копия аэровокзальных див, такая же невозмутимая и зубасто-улыбчивая блондинка, быстро оформила всех, выдала ключи от номеров и талончики на ужин. Комнаты Тани, Ростислава и Айны оказались рядом, на втором этаже; Григория и Софьи – бруклинской пары – этажом выше. Портье в отеле, видимо из экономии, не было, и они сами разнесли по комнатам свои нетяжёлые пожитки. Багаж остался в аэропорту, с собой у них было только то, что называется ручной кладью, и в этом была ещё одна проблема: переодеться для ужина было не во что.

В дорожной сумке через плечо у Тани был только спортивный костюм, в котором она собиралась провести восемь часов полёта, тапочки, детектив в мягкой обложке, купленный в питерском аэропорту, и туго набитая косметичка. Маленький, безликий и стерильный номер царапнул Таню воспоминанием об одиночной больничной палате, где ей довелось провести недавно не самую приятную в жизни ночь. Но в отличие от больничной, кровать тут была широкая, двухспальная; на полке стояла никелированная кофемашина, а в тумбе письменного стола оказался бар-холодильник, наполненный маленькими бутылочками. Впрочем, там же обнаружился и умопомрачительный прайс-лист. Она разделась, посидела, остывая, в кресле – кожзам приятно холодил ягодицы – и полезла под горячий душ. Постояла, расслабляясь под жиденькими струями, выстирала трусики; сообразила, что других у неё нет и надеть в ресторан нечего; подумала, что через тонкое, обтягивающее платье-джерси отсутствие этой детали будет заметно, хмыкнула и надела только колготки, оставив трусы сохнуть на едва тёплой батарее.

Когда она спустилась в ресторан, там уже сидели Григорий с Софьей: милые забавные старики, с удовольствием и со вкусом путешествующие по миру. Они уже побывали в Африке и в Японии, объездили всю Скандинавию, а сейчас возвращались из Италии, в которую приезжали уже третий раз. Как пояснил разговорчивый, похожий на пожилого юношу, худощавый, порывистый, с седой шапкой кучерявых волос муж: первый раз был не в счёт – тогда, много лет назад, – они просидели три месяца в Римини, ожидая визы в Америку; и дальше Рима на те гроши, что им выдавали, выехать не могли. Теперь они тщательно и не торопясь изучали все, что упустили: Флоренция, Венеция, Падуя, Капри.

Названия старинных городов, имена художников и архитекторов, описания пейзажей и картин, звучали в рассказах этих двух бывших школьных преподавателей литературы так восторженно-пафосно, но в то же время так дразняще сочно и заманчиво, что Таня в очередной раз привычно загрустила, в очередной раз подумала, что занимается не тем, что вот бросить бы всё и... Путешествовали они экономно, выискивая отели и билеты подешевле, отчего и оказались в Стокгольмском аэропорту, сделав дополнительную и, как выяснилось, неудачную пересадку. Изо всей компании они единственные не нервничали и не огорчались задержке и, похоже, даже радовались ещё одному, выпавшему на их долю приключению. Они никуда не торопились, их никто не ждал. А её ждал и волновался в новенькой, двухспальной, купленной на вырост квартире с окнами от пола до потолка и с видом, конечно, не куда-нибудь, а на Гудзон, любящий и любимый муж. Через несколько минут вместе появились Ростислав и Айна: случайно встретились в коридоре.

Выросшие в те, не такие-то и давние, а лишь забытые многими невыездные времена, советские (вот оно правильное слово: не русские, не русскоязычные – советские!) люди при слове «ресторан» представляют себе что-то пышно-роскошное: официант в манишке, белая хрустящая скатерть, серебро, блеск хрусталя. Это потом, поездив по Европам и прочим «зарубежьям» и походив там по «ресторанам», поняли они, что дело-то лишь в богатстве их родного, «великого и могучего» русского языка, да в душе народной, изголодавшейся, на четырнадцать классов даже за столом разделённой и потому давшей столько разнообразных имён заведениям, где можно хоть что-то поесть. Куда там всем прочим сытым с их «ристорантами» да «тратториями» – чуть ли ни двадцать знакомых каждому с детства синонимов этому заморскому слову, набирается по толковым словарям!

Так вот в гостинице тоже был ресторан: покрытые пластиком столы без скатертей, пластиковые же стулья и никаких официантов – впрочем, за стойкой в углу колыхалась пухлая тайка, которая забрав выданные им талоны, показала – нет, не меню – а где стоят чистые тарелки, и на ломаном английском пояснила, что спиртное можно заказать отдельно, за деньги, у неё. Впрочем, кормили неплохо: шведский стол с минимальным, но вполне съедобным выбором: что-то с мясом... или это была курица, что-то точно было рыбное, так, по крайней мере, было написано на замасленной табличке, воткнутой в рис, и, конечно, было вдоволь безвкусных голландских овощей – и не дорого, и, по слухам, очень полезно. Все позволили себе по бокалу дешёвого белого вина – чтобы снять напряжение – пояснил словоохотливый Григорий. Он весь вечер старался быть душой компании, острил, рассказывал истории из их путешествий, перебивал, никому не давал вставить слова, и все с облегчением вздохнули, когда Софья, наконец, вытащила его из-за стола и повела спать – вставать всем было рано. Трое оставшихся, не сговариваясь, заказали ещё по бокалу.

После второго бокала Таня захмелела. Всё напряжение сегодняшнего дня и нервотрёпка прошедшей недели: со всеми стыдными анализами, бесчисленными гинекологическими креслами, бабками-заговорщицами, напыщенными профессорами и их блудливыми ассистентами стали растворяться в двух бокалах кисленького винца, и ей жутко захотелось полностью сбросить всё это, окончательно смыть, смыть эту грязь, все эти налипшие на теле ракушки, тормозящие её, мешающие жить легко, вприпрыжку, как она привыкла и, пусть ненадолго, но почувствовать себя той прежней и свободной Таней. Вот уже два года они с мужем старались завести ребёнка – и не получалось. Они делали всё возможное: прошли все тесты, и всё вроде было в порядке у обоих. Кто-то посоветовал Тане известную швейцарскую клинику, и муж поддержал. А уж заодно Таня решила заехать в Питер, из которого много лет назад и улетела в Америку - жить, навсегда. Муж слегка удивился такому решению: Таня никогда не рвалась на бывшую родину.

В Питере у неё никого не осталось. Родителей давно не было в живых, немногочисленных подруг разбросало по свету, и делать ей там было нечего – ностальгии Таня не испытывала. Она наговорила ему какой-то милой чепухи о детских воспоминаниях, о мечте вновь подняться по Эрмитажной лестнице и ни словом не обмолвилась об истинной цели поездки: сходить к насоветованной ей на разных интернет-форумах известной бабке – то ли колдунье, то ли экстрасенсу, которая, заговорами и зельями лечила бесплодие. От посещения колдуньи у Тани, кроме, чувства неловкости и брезгливости, осталась лишь злость на себя и недоумение: как она – взрослый и рациональный человек, могла в это вляпаться. Жалко было не денег – для неё это была смешная сумма – было просто жгуче обидно, как в детстве.

Впрочем, швейцарская клиника тоже ничем не порадовала. Её промучили два дня и снова повторили то, что она знала и так: что анализы хорошие; просмотрев бумаги мужа, тоже ничего не обнаружили - и предложили приехать им вместе и провести искусственное оплодотворение. Это был их последний шанс, но для этого незачем было лететь в Швейцарию – это они могли проделать и в Нью-Йорке.

Они заказали ещё вина, а потом белобрысый, но такой милый Ростислав – и теперь уже не Ростислав, а просто Ростик – такой обаятельный и остроумный – заказал бутылку шампанского. А потом эта грымза – пухлая Айна – на что-то обиделась или нет, не обиделась, а просто позавидовала, приревновала, что умница Ростислав обращается все время к ней, к Тане, и ушла, а Ростик заказал ещё одну бутылку шампанского и шоколадку, и в ресторане уже почти никого не осталось, и жирная тайка всё намекала им, что, мол, пора уже – у них же рейс рано утром. Они уже знали друг о друге всё, ну почти всё: были рассказаны и правдивые, и слегка изменённые версии прошлого и настоящего. Она знала, что он разведён – он, что она замужем и счастлива; что любят они одни и те же фильмы и танцевали в студенческих общагах под те же пластинки.

Они покурили у входа в гостиницу, и Ростислав проводил её до дверей номера, попрощался и тут же – едва успела закрыться дверь – постучался снова, а она и не отходила от неё и, когда открыла, сразу – уже ничего не говоря, обнял и вжался такими тёплыми и мягкими губами. Когда в темноте номера, уже обожжённая жаром его кожи, она хриплым, срывающимся шёпотом спросила: «А презерватив?» – он растерянно пожал плечами и каким-то детским обиженным высоким голосом ответил: «Откуда»? И она, не сказав ничего, задохнувшись новой волной желания, резко, рывком, потянула его на себя. Потом уже, после, анализируя случившееся, она подумала, что как интересно работает подсознание, что именно этот ответ, этот его такой искренний жест и решил всё, ведь если бы презерватив у него оказался, значит, готовился, рассчитывал.

А так это было затмение, порыв, страсть – всё, что в тот момент ей и было нужно. Он оказался немного неумелым, но страстным и неутомимым любовником, и поспать им удалось совсем недолго. За завтраком Айна смотрела на Таню зло и с прищуром, Софья с Григорием радостно щебетали, а Ростислав, попытавшийся было похлопотать вокруг Тани, был вежливо отшит, понял и больше границу не переступал. За ними пришёл тот же перламутровый автобус. За ночь выпал снег, и возвращались они в аэропорт по той же дороге; но это был уже другой, радостный и светлый мир, с утренне бодрящим морозным воздухом, с залитым бледным желтком солнца уютным и пушистым зимним ландшафтом, в котором не осталось и следа от вчерашней ледяной неприкаянности.

Места в самолёте у них были порознь, и Ростислав сделал последнюю попытку: попробовал обменяться местами и сесть рядом, но Таня жестом показала ему, что делать этого не надо, и он сдался. Она переоделась в туалете в розовый флисовый спортивный костюм, забралась с ногами в кресло и открыла книгу. Через полчаса она поняла, что не помнит ничего из прочитанных десяти страниц – даже имён героев. Не закрывая книги, она стала вспоминать то, что произошло ночью, и вскоре поймала себя на том, что думает об этом так, словно произошло это не с ней, а с кем-то хорошо знакомым, но чужим человеком.

Кому из нас не приходилось совершать неожиданные для самого себя поступки, когда оглядываешься назад и с интересом – и хорошо ещё, если не с сожалением или ужасом – думаешь: «А почему? Как же это я... ведь в здравом вроде был уме?» Но нет, ничего подобного с Таней не произошло. Она вспоминала детали, слова, жесты, словно пересматривала забытый фильм, словно зритель на скучном спектакле: не вовлекаясь, не сопереживая – без эмоций. Ни сожаления, ни стыда, ни восторга – ничего этого не было и в помине. Это была её первая измена, но она и не воспринимала это как измену – это было просто небольшое приключение, случай, даже – она усмехнулась – терапия. Да, да – терапия: он просто помог ей прийти в себя после стресса; она благодарна ему, но вовсе не собирается продолжать эти отношения; в её жизни он лишний. Они даже не обменялись телефонами. Стюардессы развезли обед; к нему она попросила маленькую бутылочку красного вина, а, поев, почувствовала, как тяжелеют веки, расслабилась и вскоре задремала, подобрав под себя ноги и укутавшись в грубое тёмно-синее самолётное одеяло.

Соскучившийся Марк с огромным букетом встретил её у выхода из таможни; она, ускорив шаг, оторвалась от выходивших вместе её дорожных спутников, и, оглянувшись, помахала им рукой – всем вместе, не выделяя никого. А через две недели она поняла, что беременна. И тогда она, смущаясь и хихикая, рассказала Марку про питерскую бабку-колдунью. Марк был так рад её беременности, так счастлив, что только ласково посмеялся над своей любимой, но такой суеверной и невежественной женой, а то, что их долгожданный ребёнок, прелестный пухлый мальчишка, оказался блондином, его вовсе не смущало – мало ли как складываются гены. Тёмная это история: все эти гены, хромосомы, зиготы и эти, как их там – аллели...