Мы возвращались в Нью-Йорк после нескольких дней, проведённых в пыльном, провинциальном городке на границе с Канадой. Мы – это я и моя спутница. Я буду и дальше называть её «спутницей». Давать ей чужое имя мне не хочется, а называть настоящим, чтобы каждый читающий примерял его к воображаемому им портрету, перекатывал во рту и ласкал своим языком звуки, принадлежащие сейчас только мне – нет, ни за что.
Городок состоял из нищих окраин, трёх центральных улиц, заполненных разномастными туристами со всех концов планеты, двух дюжин отвратительных ресторанчиков с пиццей, сэндвичами и ленивыми официантами ... Не стоил бы он и беглого упоминания, если б не назывался «Ниагарским водопадом» и не был бы влажный воздух над ним заполнен мощным низким гулом, которым местный крысолов, сменивший дудочку на гигантскую медную тубу, заманивал новые жертвы. Ночью было легче. Двойные окна и плотные шторы гостиничного номера отгораживали, спасали меня, как пчелиный воск гребцов Одиссея. Но днём, стоило лишь выйти из отеля, я цепенел и, как путник, услышавший пение Ундины, шёл, не разбирая дороги и светофоров на её голос. И не было сил противиться этому жутковато-сладкому, русалочьему зову.
Облако белого пара, поднимающегося из-под земли, было первым, что видел я, когда заворожённо брёл на этот нарастающий гул и приближался на уже ватных ногах к водопаду. Чем ближе я подходил, тем громче становился его рёв, превращаясь в многоголосый стон, и уже казалось, что различаю я в нем отдельные голоса, безысходно воющие в этой преисподней, скрытой под густой завесой водяной пыли. Ужас охватывал меня, страх быть загипнотизированным, затянутым этим бешеным потоком и утащенным на едва различимые где-то далеко внизу, укрытые белым туманом камни. Страх присоединить свой голос к тем, кто уже мучается там, в каком-то из многочисленных кругов этого кипящего ада. До дрожи хотелось убежать. Я и проделывал это несколько раз – пытался обмануть духа водопада – делал вид, что ухожу, но он не отпускал, запутывал в лабиринте, и заколдованные дорожки парка приводили меня обратно, чтобы вновь и вновь испытывать этот адреналиновый шок, головокружение и холодок в животе от взгляда во внезапно открывающуюся под ногами бездну.
Мы избежали плена и вырвались из города на третий день ранним утром, когда солнце только начало размывать туман, висевший над ущельем, проеденным водопадом в древних скалах, а будущие жертвы его, ещё не до конца проснувшись, впихивали в себя однообразные гостиничные завтраки. Чтобы заглушить призывный зов водяных нимф и не развернуться назад, включил я музыку погромче, и итальянский тенор, не хуже Орфея, оградил нас от соблазна и вывел на нужное шоссе. Путь до Нью-Йорка был не близкий, так что решил я разделить его на две части и заночевать по дороге. Разрабатывая маршрут, обнаружил я заинтересовавшее меня место в трёх с половиной часах езды от Ниагары: парк «Вишнёвая весна». Любят американцы давать причудливые названия, которые частенько и переводить неловко – уж так и разит от них напыщенной пошлостью. Маленький деревенский пансион, который я выбрал для ночёвки, назывался не менее изобретательно: «Замерзшая долина». В конце июля в почти тридцатиградусную жару название это казалось верхом топонимической глухоты. Сколько этих «долин» разбросано по Американскому Северу. Есть «тихие», есть «спящие» – мы посетили и такую по дороге – а тут ещё и «замёрзшая». Впрочем – вот прелесть неродного языка – по-английски всё это звучало довольно мило. Отзывы об этом пансионе были восторженные, цена приемлемая и, что важно, находился он совсем рядом с парком. Заинтересовал меня этот парк тем, что считается он самым тёмным, расположенным вдали от всех городских и даже деревенских огней, и был признан в Северной Америке лучшим местом для наблюдения за ночным небом. Поэтому построены там и обсерватория, и специально оборудованная площадка для астрономов-любителей, и даже выделено целое поле для романтиков, желающих просто поваляться на траве и поглазеть на звёзды. К последним я себя и относил, ну а уж спутницу мою такая идея привела просто в щенячий восторг. Услышав об этом, тут же принялась она складывать подстилку, подушку, средство от комаров, вино и готовить бутерброды – всё необходимое, по её мнению, для правильных астрономических наблюдений. Я внёс свою лепту, прихватив мощный морской бинокль, который, впрочем, в отличие от остального, почти не пригодился.
Приехали мы в пансион довольно рано, к полудню, задолго до обозначенного времени заезда, и потому не были удивлены, что нас никто не встретил. «Замерзшая долина» оказалась довольно неуклюжим снаружи зданием, перестроенным из огромного старого амбара, стоящего в неглубокой, залитой солнцем лощине. Вокруг него были хаотично разбросаны несколько маленьких, отделанных белым пластмассовым сайдингом одноэтажных коттеджей, явно на одну комнату. Выстриженный склон с редко расставленными клёнами и старыми, узловатыми и одичавшими яблонями. Крытый и обтянутый сеткой курятник с дюжиной пёстрых обитательниц. За домом поблескивал свежепромытыми стёклами большой парник, на вспаханном клочке рядом с ним уже поспевала кукуруза. Натуральное хозяйство. Всё добротно, ухожено, прочно.
Потоптавшись на крыльце и бесполезно понажимав кнопку звонка, мы толкнули незапертую дверь. Внутри оказалась гостиная с электрическим камином, стильно обшарпанным деревенским буфетом с разрозненной посудой и пара плюшевых кресел. По стенам были хаотично развешены акриловые пейзажи в рамках, трофейные тарелки и копии старых плакатов с когда-то знаменитыми актёрами, имён которых сегодня не вспомнят даже историки кино. Над камином вместо традиционных в этих местах оленьих рогов висел большой плоский телевизор. Деревянная лестница, скрипучая даже с виду, вела на второй этаж, где и находились сдаваемые комнаты. Позже, уже в нашем номере, обнаружил я толстый, хорошо изданный альбом с цветными фотографиями старых амбаров, переделанных под разное жилье, и понял, откуда взят был весь этот эклектичный дизайн. Было душновато, кондиционера в гостиной не было, а вентилятор, вяло вращавшийся под самой крышей, не мог даже расшевелить густой, слежавшийся воздух. Из гостиной вглубь дома вела ещё одна дверь, в которую я, уже слегка раздосадованный таким приёмом, решительно постучался. Никто не ответил, и я поступил с ней так же, как и с первой – просто толкнул. Это ни к чему не привело, так как открывалась она в другую сторону. Решительность прошла, я аккуратно потянул дверь на себя, и мы вошли в следующую комнату.
Это уже было не гостевое, а явно хозяйское помещение. Всё было проще, не было тарелочек и картинок на стенах, мебель была поновей, хоть и того же навязчивого псевдокантри стиля, но, главное, не чувствовался вымученный дизайн, перенесённый сюда из какой-то другой, альбомной жизни. Всё было естественным: обычная комната в обычном провинциальном доме. За столом без скатерти, стоящим в центре комнаты, сидел голый до пояса пухленький мальчишка лет десяти. На нем были очки в роговой оправе, придававшие ему обманчиво взрослый вид, и джинсовые шорты. Он играл в компьютерную игру на планшете и не обратил на наше появление никакого внимания. Я кашлянул. Мальчишка, очевидно, отлично слышавший и наши звонки, и стук в дверь, и давно знавший о нашем существовании, наконец-то, оторвался от игры.
– Я сейчас позову бабушку, – ворчливо сказал он и, нехотя отложив планшет, ускакал в дверь в противоположном конце комнаты. Ни тебе «Здрасте», ни «Добро пожаловать».
Вернулся он быстро и явно недовольный результатом разговора.
– Пойдём, я проведу вас.
Он не повёл нас коротким путём – через дом. Он был бы рад отделаться от нас побыстрей, но, видимо, это было ему запрещено. Нам пришлось снова выйти на улицу. Пройдя через длинную крытую галерею, идущую вдоль всего дома, мы вошли в помещение, оказавшееся той самой столовой, где мы и завтракали следующим утром. Там было четыре стола, такой же ободранный буфет, как в гостиной, и полуоткрытая кухня с барной стойкой. На кухне завывал кондиционер, едва разгоняя жар от нескольких одновременно включённых плит, и царила та самая «бабушка»: полная женщина лет шестидесяти пяти. Мы поздоровались, представились. У неё был грудной, низкий, властный голос и недобрые тёмно-коричневые глаза на широком миловидном лице. Даже когда она улыбалась, глаза были холодны, и нижняя, улыбающаяся часть лица казалась маской, приставленной к верхней, расчётливо и жёстко оценивающей собеседника. Поздняя полнота имеет свои преимущества – разглаживает морщины, и потому лицо её казалось молодым и гладким, в отличие от физиономии её мужа – маленького, сухонького, морщинистого и почти лысого мужичка, с островками белёсого пушка на яйцеобразной голове и заискивающей улыбкой. Не возникало и сомнений в том, кто был здесь хозяином.
– Сэмми, – обратилась она к приведшему нас мальчишке, который всё ёрзал и норовил удрать, чтобы вернуться к прерванной игре, – отведи гостей в их комнату.
– Хорошо, бабушка, – бодро ответил тот. – Я всё им покажу.
Но бабку было не так легко провести.
– Нет, Сэмми. Ты доведёшь их до их комнаты, – растягивая слова, веско сказала она, гипнотизируя внука тяжёлым взглядом.
– Да, бабушка, – послушно откликнулся тот, но бабка только недоверчиво покачала головой и предложила нам по свежевыпеченному овсяному печенью прямо с противня.
– Я бы отвела вас сама, но у меня на трёх плитах и в духовке одновременно всё готовится, а оставить даже на минуту кухню на этого... – и она безнадёжно махнула рукой, с зажатым в ней полотенцем, в сторону мужа, в этот момент что-то нарезавшего на разделочном столе.
Мы взяли по ещё тёплому печенью: мягкому, ароматному и настолько невыносимо сладкому, что оба мы, откусив по разу, стали искать взглядом урну, чтоб незаметно его выкинуть. Бабка оказалась права в своих сомнениях: юный проводник довёл нас до уже известной нам гостиной, ткнул пальцем верх, указывая на одну из комнат на втором этаже, и, не дожидаясь вопросов, немедленно смылся. Этого упрямого потомка первопоселенцев, пришедших на эту землю двести лет назад, манили иные, неслышные нам сирены. Его жестоковыйные предки вырубали в этой лощине леса и сажали кукурузу, воевали с индейцами и помогали беглым рабам, хоть и не любили негров, но упорно, рискуя жизнью и свободой, делали это, потому что заповеди, которым они неукоснительно следовали, были выше личной неприязни. Они верили в сурового Бога, но даже с ним общались напрямую и на равных. Их пухлый потомок унаследовал те же гены несгибаемого упрямства, и, похоже, что даже властной бабке, которой подкинули внука на лето, не удастся обломать и обтесать его так, как выстругала она за много лет покорного Буратино из своего тихого мужа.
Мы достали вещи из машины и перенесли их в указанную мальчишкой комнату. Кроме порядкового номера на двери, оказалось у неё ещё и собственное имя, и тоже с претензией: «Черничный лофт». Просторный уютный номер, оформленный в сиреневых тонах – отсюда должно быть и «черничное» название – с душем, туалетом и маленьким холодильником, находился под самой крышей амбара. Огромная, высокая американская кровать с изголовьем, сделанным из каминной рамы. На одной стене декоративная полочка с какими-то фаянсовыми банками – на другой расписная крышка от супницы, закреплённая в проволочных зажимах.
– Провааанс, – то ли иронически, то ли одобрительно протянула моя спутница.
Я не стал уточнять тональность, быстро залез под душ и после, вполне довольный всем, спустился покурить вниз на открытую веранду с колонами, уставленную горшками с цветами и находящуюся в это время дня на теневой стороне дома. Кантри с колониальным стилем были старательно замешаны в один коктейль и тут: стол со столешницей, выложенной керамической плиткой, чиппендейловские стулья, несколько разномастных, рассохшихся и скрипучих кресел-качалок. Солнце палило нещадно, но в тени было комфортно, да и ветерок, иногда пробегавший по лощине, делал день вполне терпимым даже для меня, напрочь не переносящего жару. С шоссе, идущего по верхнему краю долины, съехала машина и направилась к гостинице. Солидный серый Форд Эксплорер не торопясь проехал по дороге между коттеджами и, похрустывая гравием, остановился перед крыльцом рядом с моей машиной. На нем были канадские номера, часто здесь встречающиеся – благо до границы недалеко, да и сама граница для местных жителей достаточно условна. Из машины не торопясь вышел мужчина в синем джинсовом полукомбинезоне, каких я давно уже не видел. Почему-то я считал, что эти штаны на лямках остались в прошлом, в моем далёком детстве, но впоследствии убедился, что ошибался и что на самом деле они здесь крайне популярны, особенно у тех, кому приходится работать руками.
Чуть выше среднего роста, подтянутый, широкоплечий. Закатанные до локтя рукава клетчатой рубашки открывали сильные, волосатые руки. Ему было под пятьдесят. Жёсткие, чёрные, пересыпанные сединой волосы – то, что называют «соль и перец» – аккуратно и коротко пострижены. Многодневная щетина того же цвета ухожена и подровнена машинкой. Единственной деталью, снижавшей картинную мужественность этого, явно продуманного облика, были круглые очки в проволочной оправе. Именно они в сочетании с суровым, неулыбчивым лицом и придавали мужчине какой-то пасторский вид, хотя всё остальное определённо указывало на немолодого провинциального мачо.
Мужчина повторил почти всю ту же процедуру, через которую прошли и мы. Потоптался на крыльце и зашёл в гостиную, не дождавшись ответа на свои звонки в дверь. Затем сердитый Сэмми провёл его по внешней галерее к бабушке и вскоре обратно в дом. Всё это время спутник мужчины сидел в машине, не делая попыток из неё выйти и даже не открывая окно. Яркое солнце разбрасывало блики по лобовому стеклу форда, так что разглядеть сидящего внутри я не мог. Мне только показалось, что это крупный, круглолицый парень. А когда одинокое облачко ненадолго прикрыло солнце, я всмотрелся снова – в кабине была тень, разглядеть ничего толком я всё равно не смог, но на этот раз мне показалось, что у сидящего лицо дауна. Вскоре мужчина вышел из дома, сел в машину, развернулся и подъехал к одному из коттеджей, стоявшему неподалёку у самого склона, и стал выгружать вещи. Пассажир по-прежнему оставался в машине.
В этот момент сверху, из нашего номера, спустилась моя спутница: в белой прозрачной накидке, в белой же шляпе, тёмных очках и с книгой в руках. На фоне этой полуколониальной эклектичной архитектуры в знойный, томно-ленивый день она бы отлично сошла за дачницу конца девятнадцатого века, если бы не короткие белые шорты и длинные загорелые ноги, явно не гармонирующие с атмосферой скромного, патриархального времени, в которое я собрался её поместить. Она надумала загорать и уже прихватила с собой подстилку и крем. Немного поспорив, так как загорать я не хотел, мы сошлись на том, что расстелем одеяло так, чтобы половина его была в тени – для меня, а вторая на солнце – для загорающих. Мы побродили по склону, выбирая тень погуще, и остановились под старым, высоким мелколиственным клёном, с корявым, витым, будто скрученным из нескольких стволом, и с такой густой кроной, что ни один луч солнца через неё не пробивался.
Случайно ли так получилось, или моё подсознание привело меня туда, но выбрал я для отдыха дерево, которое росло буквально в метрах пятидесяти вверх по склону прямо над коттеджем, в котором остановилась эта странная канадская пара. Между коттеджем и нами больше ничего не было, и я мог спокойно наблюдать за происходящим, впрочем, как и они за нами. Спутница моя быстро разоблачилась и, оставшись в одном купальнике, улеглась с книжкой на своей половине одеяла, подставив солнцу коричневую спину с чёткими белыми следами от другого купальника, от которых она сегодня и мечтала избавиться. Времени у нас было достаточно. Ехать в парк мы собирались только ближе к закату, есть ещё не хотелось, так что можно было на пару часов расслабиться.
Пока мы искали, где бы пристроится и раскладывались на подстилке, мужчина успел выгрузить багаж из машины, и на правом сидении уже никого не было – видимо я пропустил момент, когда его спутник перешёл из машины в дом. Показалось мне или нет, но, когда мы разлеглись на одеяле и каждый занялся своим делом, угол занавески на окне коттеджа, выходящем на склон, колыхнулся, сдвинулся и так и остался в этом положении.
Меня заинтересовала эта странная пара. Я развалился в тени, закурил и, гордясь своей наблюдательностью, стал обдумывать сам собой упавший в руки сюжет. История, поначалу увлёкшая меня, после короткого обдумывания и развития оказалась с душком: отказавшаяся ещё в роддоме от младенца-дауна мамаша; молодой тогда ещё папа, принявший на себя все тяготы воспитания неполноценного сына. Папа ещё и сейчас хоть куда, но вместо того, чтоб устраивать свою личную жизнь – заботится о сыне, путешествует с ним в детские каникулы и так далее. Всё жизненно, душещипательно и ужасно пошло. Пока я «сочинял», из коттеджа вышел человек, вперевалочку подошёл к машине и стал что-то из неё доставать. Несмотря на солнечную, жаркую погоду он был одет с головы до ног во всё чёрное. Издалека я не мог рассмотреть деталей, но удивила плотная, широкая, почти квадратная фигура и заметно неловкие, неуклюжие движения. Человек захлопнул дверцу машины и, так же переваливаясь, вернулся в коттедж.
– Определённо, даун, – подумал я. – И папашка странный. А может, это не родной папаша? Может, это приёмный, взятый на воспитание ребёнок? Во искупление каких-то грехов юности бывший мачо решил посвятить себя воспитанию неполноценного, несчастного ребёнка?
Получалось ещё хуже. Показавшаяся поначалу такой привлекательной история тонула в липком сиропе. Я барахтался в ней, как муха в патоке, лихорадочно ища, за что бы зацепиться и выползти на твёрдую почву.
– Папашка... папаша... строгий такой... учитель... как пастор... о, пастор! Что там у нас было недавно с пасторами? Ага, скандалы с педофилией! Вот оно! Никакой он не папаша – он Гумберт, да ещё и гомосексуалист, использующий мальчика-дауна для удовлетворения своих извращённых желаний!
Сюжет заиграл совсем другими красками, в нем появилось пространство, в котором можно было вволю порезвиться. Чтобы подстегнуть воображение я отхлебнул ещё не успевшего нагреться белого вина, которое моя запасливая спутница захватила с собой под дерево, и зажёг следующую сигарету. Коттедж, в котором окопался страшный педофил, был прямо передо мной, на склоне лощины, и я нацелился на него, стараясь проникнуть в то, что происходит за белыми пластиковыми стенами этого небольшого и теперь уже зловеще-таинственного дома. Ну а из дома похоже что подглядывали за нами. Мне это только подбавляло азарта, а спутнице я этого, естественно, не сказал, так как подсматривали, наверняка, за ней. Быстро сочинил я сурового пресвитерианского пастора, съедаемого тайными страстями: мрачного, зажатого, горящего внутри адским огнём и бесстрастного снаружи. Потом придумал ему детскую фрейдистскую травму, безотцовщину, одинокую скрытную жизнь. Потом подумал, не оживить ли историю детективной линией с периодически пропадающими в Канаде мальчиками, но поразмыслив решил от этого отказаться. Оставался нерешённым вопрос: что делать с мальчиком-дауном, который сейчас находился в этом коттедже? Какую судьбу уготовил ему пастор? Закопает где-то на этих лесистых холмах или, как Гумберт, собирается колесить с ним по бесконечным американским дорогам, пока не произойдёт какая-нибудь случайность и эта история не закончится сама с собой? Пытаясь выкрутиться из тупика, в который сам себя и загнал, я не заметил, как задремал.
Проснулся я, когда солнце уже начало пристраиваться к вершине холма, чтоб потом быстро юркнуть за него и оставить нас в душной темноте. Да и проснулся я не сам – растолкала меня моя спутница, которая уже обгорела и проголодалась. Вспомнив всё, что насочинял перед тем как заснуть, я с отвращением сплюнул – подобная дрянь могла прийти в голову только под влиянием всех этих дурацких местных названий, безвкусицы и поддельного антиквариата, которым был набит этот бывший сарай.
– Хотя, – не без злорадства подумал я, – в таком месте подобная писанина наверняка пользовалась бы успехом.
Я представил замусоленную книжку со своим именем на яркой мягкой обложке, стоящую среди подобного же чтива в здешней гостиной, на полочке, составленной из книг, забытых проезжими путешественниками – и мне стало ещё противнее.
Вернувшись в номер, мы переоделись, сложили в сумку всё необходимое, чтобы потом сразу отправиться в парк смотреть на звёзды, и поехали ужинать в ближайший ресторан, который находился в нескольких милях от нашей гостиницы. Ресторан этот был рекомендован в самодельном, отпечатанном на домашнем принтере путеводителе, лежащем в нашем номере, как «спокойный и с достойной едой». «Спокойный ресторан» оказался придорожной забегаловкой с несколькими столиками без скатертей и барной стойкой, у которой уже сидели человек пять местных жителей: крепких, красношеих, в кепках-бейсболках с козырьками назад и, громко гогоча, пили пиво прямо из бутылок. В меню были сэндвичи, гамбургеры и «традиционный салат Цезарь» – так и было написано. Немолодая, потрёпанная официантка, с плохо запудренным синяком под глазом и давно немытой головой, удивлённо посмотрела на меня, когда я, заказав бокал вина для спутницы, сам отказался от спиртного под предлогом того, что я за рулём. Забегаловка стояла прямо у шоссе, на несколько миль вокруг не было ни одного жилого дома, и в баре наверняка не было никого, кто пришёл сюда пешком или приехал на такси. Все были за рулём. Спотыкаясь, она принесла нам по выбранному, как мне показалось по названию, самому безопасному сэндвичу, от одного вида которых у меня началась изжога. Впрочем, спутница моя съела всё быстро и с удовольствием. Поковырявшись в сэндвиче, вытащив и съев из него всё, что не вызывало сильного подозрения, я рассчитался, и мы ушли, под одобрительное гуканье ковбоев у стойки, которые уже открыто пялились на мою спутницу.
До парка было миль пятнадцать. Уже смеркалось, и ехал я по извилистой дороге очень осторожно, особенно, после того как на очередном слепом повороте, фары выхватили из полутьмы стоящего прямо на обочине оленя. Впрочем, он не торопился под колёса и, не обращая на нас внимания, продолжал что-то выискивать в некошеной придорожной траве. Когда мы въехали в парк, было уже темно, но малиновая полоска подсвеченных уже закатившимся солнцем облаков на западе ещё давала достаточно света. Мне даже не пришлось включать припасённый красный фонарик – а другой в таких местах использовать нельзя – чтобы найти нужное нам поле, разложить на траве одеяло, достать припасённое вино и, устроившись поудобнее, уставиться в небо.
Я согласен с теми, кто утверждает, что язык наш не то что бы беден, а просто не приспособлен к описанию тех явлений, с которыми человечество до сих пор не сталкивалось: к примеру, квантовых измерений, многомерных вселенных и прочих новых понятий. Но небо-то, звёздное небо, которое висело над этой планетой до нашего появления на ней и будет мерцать ещё миллионы лет, после того как мы с неё исчезнем, – для него-то, почему не можем подобрать мы правильных слов? А нет их. Как, какими звуками и на каком языке описать то, что происходило, да ещё так, чтобы читающий, ощутил то же, что почувствовал я, когда пропало всё, всё вокруг, и мы остались вдвоём: я и небо.
Это случилось примерно через полчаса. Случилось, когда, наконец, наступила полная, абсолютно полная темнота, когда погасли даже никогда не темнеющие, подсвеченные далёким человеческим жильём края горизонта. Вот тогда-то и произошло чудо, ради которого мы туда и приехали. Неведомый фонарщик, взобравшись по бесконечной лестнице, смахнул пыль, протёр влажной тряпкой небосвод, произнёс волшебное: Эйн, цвей, дрей и... Я никогда не видел такого неба. Я знал, что оно такое, я мечтал о нём, я бродил по нему во сне. Школьником, как все мальчишки шестидесятых, я бредил космосом, знал в лицо всех космонавтов мира, помнил карту Луны, лучше городской, собирал свой телескоп. Что мог я разглядеть в вечно-мутном, сером ленинградском небе!?
Мы уехали оттуда часа в три ночи. Спутница моя готова была лежать до утра, но я больше не мог там оставаться. Наступило насыщение. Есть предел, после которого ни красота, ни новизна уже не помещаются в душе, и человеку требуется время, чтобы это улеглось, чтобы притупилась острота ощущений. А может быть, нужна возможность вылить, выплеснуть из себя это переполняющее, рвущееся наружу чувство прикосновения к чему-то такому, чего ему не дано понять, и чему он, несмотря на всю свою любовь, навсегда останется бесконечно далёким и чужим.
Когда мы спустились к завтраку, маленькая столовая была полна. Все четыре столика были заняты, и мы, набрав в тарелки не слишком разнообразной снеди, застыли, выискивая куда бы сесть. Завтрак разочаровал. Йогурт да картофельная запеканка, в которую были добавлены сосиски и яйца. Правда, на сладкое был только что испечённый, яблочный пирог с корицей, ещё горячий, заполнивший комнату дурманящим сладким ароматом, перекрывавшим остальные запахи. Все было по-деревенски грубовато, но сытно и уж точно лучше той несъедобной яичницы с мукой, которой кормили нас на Ниагаре. Мы уже собрались есть стоя у стойки, когда с одного из столиков нам махнули рукой, указывая на освобождающееся рядом место. Это был вчерашний мужчина, так долго и безуспешно занимавший моё воображение. Я поблагодарил, мы поставили свои тарелки и сели рядом. Мужчина со своим спутником сидели друг напротив друга, и я нарочно выбрал место рядом с пастором, как я его про себя окрестил, чтобы наконец-то без помех рассмотреть его спутника. Моя же спутница оказалась напротив меня и по диагонали от пастора – рядом с его спутником, вернее со спутницей, потому что это оказалась женщина! Женщина, а вовсе не мальчик-даун, как я вчера себе нафантазировал.
Она была не просто полной – это была уже болезненная, безобразная и необратимая полнота. Она была явно моложе своего спутника, и даже утреннее лицо её, с заплывшими глазами и нездоровой одутловатостью – из-за чего у меня и возникло вчера сослепу впечатление, что это даун – не могло скрыть, что его владелица была когда-то красива. Коротко постриженные чёрные волосы, облезший маникюр на пухлых коротких пальцах и тот же, что и вчера, свободный чёрный спортивный костюм. Для меня полнота – почти всегда синоним распущенности, и эта довольно молодая и когда-то видная женщина была тому явным подтверждением. Жадно и неряшливо, роняя на тарелку куски чуть ли не изо рта, она ела огромный кусок запеканки. Полная миска йогурта с мюслями и не начатый ещё пирог дожидались рядом. Мне расхотелось есть. Я встал, чтобы взять кофе, обошёл стол и повернулся, чтобы спросить у моей спутницы, налить ли и ей? И замер, стараясь не привлечь внимания и не разрушить открывшуюся мне сцену. Мужчина сидел не шевелясь, застыв с вилкой в руках и не двигая головой, а взгляд его, усиленный очками и потому так хорошо мной читаемый, перебегал с его спутницы на мою и обратно. И столько неудовлетворённой мужской силы и страсти было в этом взгляде, когда он смотрел на мою женщину, столько же ненависти, усталого презрения и безысходности появлялось в нём, когда он переводил взгляд на свою.
Ах, я глупец! К чему было сочинять натужные страсти, сослепу спутав бесформенную женщину с мальчиком. Всё, что я нафантазировал о них, всё то, что мне поначалу показалось увлекательным, запретно-возбуждающим и ужасным – оказалось бледным и пошлым в сравнении с этой драмой, с этими реальными страстями, которые так явно читались в случайно перехваченном мной взгляде. Не надо ничего выдумывать. Достаточно осмотреться вокруг незамыленным взором, достаточно просто протереть мокрой тряпкой звёздное небо. И тогда в этой тысячекратно виденной обыденности откроются такой ледяной космический ужас и безысходность, такие чёрные бездонные дыры растраченных попусту жизней, что только с завистью пожмёт плечами бессильное воображение. Это всё здесь, рядом. Надо только найти правильное место, поймать нужный взгляд.
Мы быстро допили кофе и попрощались. Он кивнул в ответ, не поднимая головы. Она была занята пирогом и не обратила на нас внимания. Мы покурили напоследок в качалках на веранде. Полюбовались зависающими в воздухе возле специальной поилки крохотными красноголовыми колибри и стали не торопясь собираться в путь. Когда мы спустились с вещами вниз, машины возле их коттеджа уже не было.
Добавить комментарий