От его дома до океана было минут двадцать неспешной ходьбы, и часто на исходе ночи он слышал, как перекликаются в тумане корабли, ожидающие на рейде разрешения войти в гавань. К этому предутреннему часу смолкал даже тот никогда непрекращающийся гул большого города, который быстро перестаёшь замечать и на чьё отсутствие обращаешь внимание лишь оказавшись ночью за городом: в деревне, в лесу, когда наваливается на тебя густая давящая тишина, и тогда только и осознаёшь, в каком неумолчном гаме, в каком жутком звуковом хаосе находился.
Два долгих, низких гудка приходили со стороны океана и, многократно отразившись в пути от стен домов и пометавшись в узких проходах между ними, тяжко переваливаясь, вползали через подоконник в его комнату. Потом они повторялись, потом пауза, и снова, и снова. Он просыпался улыбаясь. Этот звук не будил, не выдёргивал его бесцеремонно из пространства сна в иную реальность, а плавно, без рывков переносил туда, где ему и хотелось сейчас оказаться – в свою, такую уютную и надёжную постель. Каждый раз, когда это случалось, в предутреннем полусне ему грезилось одно и то же: рубка корабля и он за штурвалом. Клочковатый серый туман плывёт, обтекая его судно и оседая мелкой моросью на стекле рубки. Вглядываясь в заоконную муть, время от времени бросая косой взгляд на хронометр и положив одну руку на спицу штурвала, другой он нажимает кнопку, и басовитый грозный рёв разносится над водой. Обычно, наполовину проснувшись и услышав этот сигнал, он засыпал снова – да и не просыпался он, а только выглядывал осторожно из сна проверить всё ли на месте, всё ли под контролем и, узнав знакомые гудки возвращался назад, умиротворённый и довольный тем, что явь оказалась лишь безопасным продолжением сна.
Но в эту ночь заснуть снова, вернуться в корабельную рубку у него не получилось. Поворочавшись минут пятнадцать он встал, бесцельно побродил по квартире, выпил воды прямо из чайника. В детстве кто-то напугал его, что в носик чайника может забраться паук, и с тех пор уже четыре десятка лет перед тем как пить, он сначала сливал немного воды в раковину. Завернувшись в халат, посидел на кухне, закурил, понял, что возвращаться в кровать бесполезно, и тут вновь приплыл долгий гудок, и через несколько секунд повтор. На этот раз, видимо, потому что слышал он его не в полусне, а уже окончательно проснувшись, звук показался ему не грозно предупреждающим, а, скорее, тревожным, зовущим.
Май уже подходил к концу, дни стояли жаркие и солнечные, но на исходе ночи было ещё прохладно, и он накинул лёгкую куртку поверх спортивного костюма. За всю дорогу он встретил всего двух пешеходов: один явно только возвращался домой с ночного гуляния, напевая и приплясывая на ходу; второй – крошечный, едва живой старичок – выгуливал огромного и такого же дряхлого мастифа. К горе выставленного у проезжей части мусора возле большого продуктового магазина подбирался мусоросборочный трак. Одинокий таксист выжидающе проехал поближе к тротуару в тщетной надежде подхватить раннего пассажира. Всё было закрыто, почти все окна темны, город ещё спал, и лишь трудяги светофоры, не останавливаясь ни на минуту, подкрашивали полутёмную улицу в три, только и известных им цвета. На набережной было пустынно и тихо. Ближний конец её ярко освещался тройкой сдвоенных желтоватых фонарей, а вот дальний, уходящий к мосту – оставался непроницаемо тёмен. Сам мост искрился вдали сотнями огней и казался огромной ёлочной гирляндой, перекинутой через неподвижную чёрную реку, в этом месте вливающуюся в океан.
Он хорошо знал эту набережную. Сколько раз за эти годы он гулял тут? Сотни, тысячи? Он помнил каждую выбоину и мог хоть сейчас пройти в полной темноте до самого моста, а это почти две мили, ни разу не споткнувшись. В набережной была уверенность, постоянство, она мало менялась в отличие от ветреного, что-то коварно нашёптывающего и подтачивающего её бетонный бок океана. А вот с ним (с океаном) творилось что-то не то – не хватало того, что он ожидал увидеть, ради чего не вернулся в постель, а пришёл сюда по печальным ночным улицам – не было ни тумана, ни кораблей. Воздух был прозрачен, чист и неподвижен. Лишь мерцала кормовыми огнями давно застывшая на якоре землечерпалка, да катер береговой охраны не торопясь курсировал вдоль фарватера. Вдоль этой невидимой глазу линии он ожидал увидеть огромный контейнеровоз, заставленный по самую рубку тысячами стальных коробок; похожий на гигантский ящик сухогруз с откидным задним бортом и облепленный огнями круизный лайнер... но рейд был пуст.
Он закурил – вторая сигарета натощак. Кто придумал это непонятное правило? Почему нельзя курить до еды? Вспомнил – ему это говорил отец. Что-то про то, что нельзя на пустой желудок, что это вредно... впрочем, отцу это не помогло.
У набережной не было парапета. Вместо него на многие мили тянулась невысокая литая металлическая ограда, и до воды было совсем близко – метра два. Он облокотился на влажный от росы холодный металл, всматриваясь вдаль и пытаясь понять, что же произошло? Куда подевались корабли, в рубках которых он ещё совсем недавно, до пробуждения стоял у штурвала? Кто подавал «туманные сигналы»? Он же слышал их и наяву. Пахло водорослями. Нахохлившиеся чайки дремали на поручнях ограждения и на спинках редких скамеек. Начинался отлив, и огромные валуны, подпиравшие набережную, медленно поднимались из воды, оголяя свои зелёные, мохнатые бока. Он вглядывался вдаль, пытаясь обнаружить хоть какое-то движение в пустынном океане, но вместо этого боковым зрением вдруг уловил шевеление внизу, прямо под ним. Он перевёл взгляд и замер.
На одном из громадных камней, торчавшем из воды вплотную к набережной, прямо под тем местом, где он курил, сидел спиной к нему мальчишка лет десяти-двенадцати. Совершенно голый. Сидел спокойно, опершись одной рукой на заросший склизкими водорослями камень, и болтал в воде ногами. Света от ближайшего фонаря было достаточно, чтобы можно было рассмотреть и мелкие тёмные локоны, и нежные клапаны позвонков на худенькой детской спине.
– Эй! Эй, парень! Ты что там делаешь? Зачем ты туда забрался?
Мальчишка не отвечал, словно не слышал его вопросов и, не меняя позы, продолжал так же увлечённо плескаться, погрузив по щиколотки ноги в чёрную воду.
– Ты вот что... Ты сиди спокойно, не шевелись. Сейчас я тебя вытащу. Только не двигайся!
Он сорвал куртку, собрался снимать кроссовки, но подумал, что на скользких камнях лучше будет в них, и начал неуклюже перелезать через ограду. В этот момент мальчишка повернул кудрявую голову, посмотрел на его неловкую позу с занесённой вверх ногой, на раскрасневшееся от волнения и напряжения лицо, и засмеялся – звонко и весело. Задорный, искрящийся детский смех разлетелся и рассыпался по бетонной набережной, отражаясь, дробясь и распугивая сонных чаек. Затем мальчишка повернулся к океану, и в руках у него оказалась большая витая перламутровая раковина. Набрав побольше воздуха, так что выступили рёбра, приложил её к губам, и низкий, протяжный гул поплыл над притихшей, предрассветной водой. Выждал две секунды, и второй сигнал ушёл вдогонку ещё не растаявшему в дрожащем воздухе первому зову.
– Так это ты гудишь? Зачем? Кто ты? Кому ты подаёшь сигналы?
Мальчишка снова посмотрел на него и вновь залился тем же чистым, радостным смехом.
– Ты всё знаешь. Ты пришёл. Теперь она твоя.
И внезапно, быстрым движением подобрав под себя босые незагорелые ноги, оттолкнулся от скользкого камня, выпрямившись в полёте, описал короткую дугу и, блеснув в жёлтом свете фонаря всем своим гладким мальчишеским телом, без всплеска ушёл в воду.
Тоненький серпик молодой луны бледнел и размывался в светлеющем небе. Разрывая истончившуюся к утру тишину, прогрохотала первая электричка. Где-то вдали, в стороне противоположной закату, за высокими домами, скрывающими горизонт, набухал рассвет. А внизу под набережной, на мокром камне, все больше и больше оголяемом отливом, на подстилке из водорослей ждала его большая витая перламутровая раковина.
Добавить комментарий