В литературной студии Дворца пионеров, скрипнув, отворилась дверь, и появились двое. Я увидала девочку в бордовом вельветовом платье, с косищей до пояса и ироничными глазами, и мальчика. Скользнув по нему взглядом, отметила про себя: "Так, ничего особенного." В то мгновение мне и в голову не пришло, что произойдет.
Руководила кружком Валентина Алексеевна, стремительная, быстрая в движениях журналистка. Она верила в добро и социализм с человеческим лицом. Мы тогда понятия не имели, что такого не бывает. Однажды, она выдала: "Вы представляете, в районе Конного рынка линчевали чёрного только за то, что он стащил с прилавка пару яблок."
– Не может быть!
– Невозможно, – закричали мы все хором.
– А, – обрадовалась Валентина Алексеевна, – у нас такое, действительно, невозможно. А в Америке может быть. Вот она – советская власть!
В кружке мы много чего обсуждали: какие-то жизненные передряги, какие-то личные. Но, конечно, больше всего мы спорили о литературе. Мальчик, назовём его Марк, на которого я сперва не обратила внимания, принёс свои стихи:
Ты - мой город, ты - мой голос, ты - мой голод.
Ты уходишь, заворачиваясь в холод.
По сугробам, бесконечным и незримым,
Ты уходишь, завораживая зимы.
Этот город, опоясанный метелью,
Зимний город, как паяц, заломит тело...
В зимний город, бесконечный и незримый,
Ты уходишь, завораживая зимы.
Он, казалось, помнил на память все стихи, какие только есть. Читал Сашу Черного, Багрицкого, Блока.
Самым классным было ещё то, что мы оказались единомышленниками. Я с нетерпением ждала, когда же, наконец, наступит воскресенье и можно будет отправиться в студию. Ещё было страшно интересно разбирать собственные сочинения. Обсуждая своё, мы учились слышать слово. Я стала создавать какие-то рассказики, и Валентина Алексеевна считала, что у меня пробуждаются задатки юмориста. Ирка (девочка в платье бордовом) и я в кружке слыли прозаиками, а остальные писали стихи. Я слепила рассказик: "Фриночка" об одинокой старухе, живущей в грязной комнате, бедной, неухоженной и всеми заброшенной, о сыне-враче Юре, который её изредка навещал, о том, как дети во дворе непонятно почему ненавидели её, издевались и писали на заборе: "Фрина – дура". Фриночка ничего этого не замечала, так как все время читала, читала, читала. Рассказ не бог весть какой, но почему-то цепляло.
Ира, Оля и я наговорили свои творения на гибкую пластиночку в звукозаписывающей студии и подарили Зинуле на день рождения. Пластинку Зинуля сохранила и привезла даже с собой в Израиль, но звук пропал. Рассказ на бумаге тоже. Удивительно, но в отрочестве мне почему-то писалось про старух, а сейчас о юности.
Оля, Гена и я жили на Москалевке, а остальные в разных районах Харькова. Мы гурьбой возвращались домой после кружка и подолгу не могли расстаться. Марк просто забрасывал стихами. Он влюбил меня в Есенина, открыл Сашу Чёрного и Надсона. А ещё с придыханием рассказывал о встречах с Ильей Эренбургом и Маргаритой Алигер. Я просто глаза открыла от восторга. (Уже много лет спустя я поняла, что это все – вымысел, поэтическая фантазия, но тогда это придавало ему необычности). Постепенно мы подружились, и он рассказал о своей любви к таинственной Дине, которую я никогда не видела, но слушая о ней, представляла неземное существо. Он увлёк меня и вместе с Марком я полюбила её и недоумевала, почему Дина не приняла его. Я из тех людей, которым, чтобы влюбиться, достаточно и одной фразы, а тут такое. Что сама влюблена, даже себе не признавалась, и вместе с Марком обожала неведомую Дину.
Через некоторое время, выходя из школы, где я училась в десятом классе, неожиданно наткнулась на Марка и очень удивилась, так как в это время он должен был быть на уроках в своей школе, в девятом классе.
– Как ты здесь оказался?
Как ты узнал, где находится моя школа? – изумилась.
– У меня тётя заболела. Живет неподалёку, на Мариинской, в общем, пришлось её проведать. Ну а так как я уже околачиваюсь в вашем районе, то решил тебя подкараулить, – промямлил Марк.
Я нисколько не засомневалась. Хрустели под ногами опавшие листья. Грело нежаркое солнышко, и я слегка зябла в полушерстяной форме с чёрным передничком. Коса растрепалась, челка нелепо закрутилась, и мне представлялось, что выгляжу по-детски. Мы побрели по пыльным закоулкам Москалевки.
Через пару дней, отправляясь куда-то под вечер, я вышла из дома и на противоположной стороне улицы под деревом увидала Марка. Моя наивность граничила с глупостью, я вовсе не догадывалась, что Марк, появился на Москалевке из-за меня. Мы медленно двигались по тихой улице Черепановых, как вдруг неожиданно Марк остановился и сдавленным голосом произнёс:
– Я люблю тебя.
Это поразило меня, так как ничего такого мне в голову не приходило. Застыла. Мало того, что никто и никогда не признавался мне в любви. Это молвил человек, о котором я даже мечтать не смела. Если в жизни происходит чудо, то вот оно! Меня, некрасавицу, заурядную особу и неумеху, заметили. А главное, кто? Мне чудилось все таким нереальным. Состояние Шагаловского полёта.
Он обнял меня за плечи и притянул к себе.
– Ты когда-нибудь целовалась?
– Я покачала головой.
– А можно тебя поцеловать?
Ты меня любишь?
– Да, – выдохнула, – я люблю тебя.
А ведь была уверена, что «никогда тяжёлый шар земной не уплывет под нашими ногами».
На уроке физики на клочке бумажки нашкрябала:
Объясняет наш учитель
Очень важный Гука закон,
Время медленно волочится,
Но учитель не утомлён.
Строчки корявые, конечно, но мне не училось, не спалось, и не елось. Мне любилось. Я жила Марком, и он представлялся мне высшим существом.
Мы стали встречаться. В память врезались какие-то дурацкие мелочи.
Вот гуляем в парке Горького, Марк вдруг: "Посиди на скамеечке, а я пойду послушаю оркестр." Тогда в парках играли духовые оркестры. Марк тоже играл на трубе, поэтому его желание показалось мне вполне естественным. Но почему же он покинул меня, чтобы радоваться музыке один? Через некоторое время, вернувшись, он застал меня в слезах. Увидев, что плачу, он засмеялся: "Ты что не догадалась, куда я уходил?".
У нас дома не было ни телефона, ни удобств. Как-то Марк заглянул ко мне домой, но, как назло, не застал. Вернувшись, узнала, что мама доложила Марку, что я отправилась в баню. Закатив истерику, я орала истошно: "Как ты могла такое сделать? Зачем ты так меня подставила? Могла ведь просто сказать, что отлучилась." Стыд пробрал, ведь Марк узнал такое низменное обо мне. Как можно питать что-то возвышенное к человеку, который ходит в баню.
Есть то, что впечатывается:
Я сегодня не поэт, а клоун –
Никого не нужно умолять,
Мне – кривляться, вам – в ладони хлопать,
В две ладони, между ними – я.
Пил дожди, пронизанные током,
Что идут дорогам вперекрест,
Видел море виноградным соком,
Темнотою выжатым из звезд.
Когда город превратится в иней,
Ляжет спать, нетронутый огнем,
На стекле замерзшем твое имя
Выведет дыхание мое.
А ещё в памяти остались стихи Евтушенко, которые он мне читал:
Какие девочки в Париже,
чёрт возьми!
И чёрт –
он с удовольствием их взял бы!
Они так ослепительны,
как залпы
средь фейерверка уличной войны.
Война за то, чтоб, царственно курсируя,
всем телом ощущать, как ты царишь.
Война за то, чтоб самой быть красивою,
за то, чтоб стать «мадмуазель Париж»!
Вон та –
та с голубыми волосами,
в ковбойских брючках там на мостовой!
В окно автобуса по пояс вылезаем,
да так, что гид качает головой.
Стиляжек наших платья –
дилетантские.
Тут чёрт те что!
Тут всё наоборот!
И кое-кто из членов делегации,
про «бдительность» забыв, разинул рот.
Покачивая мастерски боками,
они плывут,
загадочны, как Будды,
и, будто бы соломинки в бокалах,
стоят в прозрачных телефонных будках.
Вон та идёт –
на голове папаха.
Из-под папахи чуб
лилово рыж.
Откуда эта?
Кто её папаша?
Её папаша –
это сам Париж.
Но что это за женщина вон там
по замершему движется Монмартру?
Всей Франции
она не по карману.
Эй, улицы, –
понятно это вам?!
Ты, не считаясь ни чуть-чуть с границами,
идёшь Парижем, ставшая судьбой,
с глазами красноярскими гранитными
и шрамом, чуть заметным над губой.
Вся строгая,
идёшь средь гама яркого,
и, если бы я был сейчас Париж,
тебе я, как Парис,
поднёс бы яблоко,
хотя я, к сожаленью, не Парис.
Какие девочки в Париже –
ай–ай–ай!
Какие девочки в Париже –
просто жарко!
Но ты не хмурься на меня
и знай:
ты – лучшая в Париже
парижанка!
Его эмоциональный накал начал уменьшаться. Может стало скучно, может надоела, а может просто оказалось не той. Марку уже больше не хотелось провожать меня в богом забытую Москалевку. И однажды он выдавил: "Я тебя больше не люблю," - то, чего никогда ни от кого не слыхала. Ведь обычно уходят, не прощаясь. В ту минуту я даже почувствовала облегчение.
Но на следующий день в школу я не пошла. Свалила боль душевная, смешанная с физической. Давило сердце, и поднялась температура до сорока. Я просто каталась по кровати от невыразимой муки. Казалось, что какая-то зверюга поселилась в животе и режет внутренности. Хотелось тольҡо прекращения пытки. Ничего подобного раньше не испытывала. Отвергнута. В воскресенье в кружок не пошла, все еще корчась от боли.
Марк заехал проведать, что было сладко и горько. Не видеть Марка – ещё тяжелее. Наши встречи продолжались в студии. Иногда у Марка даже загорались искорки угасшего чувства. Зимой, он пригласил меня кататься на лыжах в лесопарк, в Померках. Выдался некрепкий морозец с солнцем и пушистым снегом.
Дышалось легко. Повернувшись ко мне, он произнёс: "I love you!" Я до этого не знавшая ни слова по-английски, все поняла.
Подумалось: "А почему по-английски?" Не знаю. Возможно, перестала быть родной.
С тех пор минуло тыщу лет, давно мы не вместе и прожили раздельные жизни. Ушёл из жизни Евтушенко, нет больше Марка, но можно ли забыть, как он мне шептал приглушённым голосом:
Какие девочки в Париже –
просто жарко!
Но ты не хмурься на меня
и знай:
ты – лучшая в Париже
парижанка!
Добавить комментарий