В Мельбурне стояло ясное летнее утро. Легкий бриз со стороны океана, как глупый игривый щенок, мотался между деревьями Колфилдского парка. Было тихо. Только ранние птицы негромко перекликались друг с другом. Три старика, три одессита, Миша Фраерман, Фима Шарк и Леня Синенький сидели в кафэ, что на углу улиц Хоссорн и Балаклава. Они приходили туда каждое утро после прогулки вокруг парка и садились всегда за столиком у окна, с видом на небольшой пруд, вокруг которого росли старые ивы, а за ними висели в воздухе верхушки серо-зеленых пальм.
Старшим по званию и по возрасту в этой тройке был Миша Фраерман. Мише было под восемьдесят. На его красном от загара лице в глубоких ущельях утонули улыбающиеся, узкие, как у китайца, глаза, а на лбу, как морские волны, от левого виска к правому ползли морщины. Ходил Миша на длинных крепких ногах, переваливаясь с боку на бок, как гордый гусь. Ему было чем гордиться. В Одессе он стоял на Новом базаре рубщиком мяса. Вы спросите: - Ну, так что? Большое дело - рубщик мяса. А я вам скажу, что - большое, потому что зарплата академика не шла ни в какое сравнение с Мишиной.
Фима Шарк был моложе Миши на два года. В Одессе он работал на кондитерской фабрике. На своих коротких толстых ножках он нес тяжелый живот. В нем плотно утрамбованные временем залегли на дне шоколадные конфеты, торты и пирожные. У него были юркие черные глаза, метавшиеся из угла в угол, а под ними свисали синими мешками щеки.
Что сказать о Лене? Когда-то в Одессе он был доцентом на кафедре марксизма-ленинизма, а сейчас, как все старики – пенсионером. С легкой руки Миши он получил веселую кличку марксист. Он был самым младшим в этой тройке и самым хилым. Тонкий и длинный, как электрический столб, он ходил медленно, с полузакрытыми глазами, будто дремал на ходу.
Обычно друзья выпивали свой кофе, Миша говорил всем зай гизунт (будьте здоровы) и первым вставал со стула. Но в тот день Миша не поднялся со стула и не сказал зай гизунт. Вместо этого он сказал:
- Мальчики, у вас есть пару минут?
- Есть. А что? – хором ответили Фима и Леня.
- Ну, если есть, так я расскажу такую мансу (историю), что вы пальчики оближете.
Миша прочистил горло и с выражением, как актер Лановой, начал рассказывать:
- Значит так. Среди ночи, как сумасшедший, зазвонил телефон. Людочка закричала спросонья: Миша, не дай Бог, война началась?
- Нет, еще не началась. Это - телефон, чтоб он сгорел! – ответил я и поднял трубку. Кому это надо забирать у меня пол-жизни? – спросил я в трубку. И трубка ответила, что это Моня.
- Какой Моня? Я знаю много Монь, но такого, который звонит в три ночи, чтобы у человека случился удар, я не знаю.
- Ну, ты пошевели мозгами, - говорит он мне.
- А я ему говорю, что если даже сто раз пошевелю – это не поможет. Скажи мне, Моня, откуда ты?
- Я из Нью-Йорка, Мишаня.
И тут я вспомнил... Никто, кроме одного человека в Одессе, не говорил мне Мишаня.
- Ты - Моня с Решильевской? – спрашиваю тогда я.
- Да, я - Моня Гершкович с Решильевской. Что с нами делается, Мишаня, когда мы не узнаем друзей? Азохэн вэй, - говорит он мне.
- Монечка! Какими судьбами? Я читал, что ты стал большим человеком, - разволновался я.
- Да, я стал большим человеком. Но что с этого, когда надо паковать чемоданы.
- Зачем ты пакуешь чемоданы? Ты что - стал музыкантом на старости лет и готовишься к турне по Америке?
- Не по Америке, а по всему миру.
- Что ты темнишь, Моня? Скажи ясно, куда ты клонишь?
- Хочешь ясно, так я тебе скажу ясно. Доктор сказал, что мне осталось недолго на этом свете ковыряться. Нашли хворобу у меня в животе. Понимаешь? Ну, вот я и решил прощальную гастроль устроить. Встретиться со старыми друзьями и поговорить о том о сем. Так что жди меня очень скоро, Мишаня.
Миша перевел дыхание и продолжал:
- Я поплелся к кровати, где сидела сонная Людочка.
- Миша, - спросила Людочка,- кто это звонил в такую рань?
- Это был Моня. Ты должна помнить его. Такой большой махер (делец) по джинсам. Его вся Одесса знала. Теперь он в Америке ворочает миллионами. Вспомнила? Маленький, худенький, но какая голова!
- Я его хорошо помню, когда он хотел втянуть тебя в джинсовые гешефты (дела).
- Ты была неправа, Людик. Мы бы сейчас были бы где-то на Майами, лежали на пляже и пили кокосовый сок с вишневкой.
- А что тебе здесь, напротив парка, плохо? Такой шикарный воздух и пруд с уточками! Не гневи Бога, Миша. Иди лучше спать, а то завтра не сможешь со своими дружками встретиться.
- Иду, иду, Людик. Только не приставай ко мне с этим. Мне сейчас не до этого.
- А когда тебе было до этого? – говорит она мне.
Фима ревел, захлебываясь от восторга, а стеснительный Ленечка напрягся и показал золотые зубы.
- Что-то я не помню Моню Гершковича, - сказал он .
- Как тебе помнить, когда твоя голова всегда забита марксисткими штуками.
Ленечка развел руками и загрустил, а Фима почесал живот и спросил:
- И это все? Можно уходить?
- Нет, не все. Но если вам неинтересно, так давайте разойдемся. - Миша сделал вид, что обиделся.
- Нет, нет. Интересно чем вся эта манса кончится?
- Ну, тогда слушайте сюда, гвардейцы. Вся Одесса знала Мишку Япончика. Правильно я говорю? Так. Но Япончик ни в какое сравнение с Моней не идет. Япончик носил оранжевые жилетки и голубые штиблеты, резал коров и вымогал деньги у людей, а Моня носил ковбойки и московки, не резал коров и не занимался вымогательством. Так почему же он выше Япончика? - вы спросите. - А потому, что он гений. Сын сапожника, а - гений. В старые послевоенные времена, когда жил наш великий вождь и учитель, еще никто и понятия не имел о джинсах. Вся Одесса носила расклешенные парусиновые брюки и ботинки с калошами. Так?
- Так, но в чем его гениальность, Миша? – спросили одновременно Фима и Ленечка.
- Ага! – сказал Миша, - в том, что он видел деньги там, где их никто не видел.
- Миша, не тяни кота за хвост, сделай быкицер (быстрее), - сказал нетерпеливый Фима.
- А дальше было так. Моня как-то гулял на Приморском бульваре. Была задумчивая осень, и Моня раздумывал, как бы заработать пару копеек. Он дошел до Воронцовского переулка и увидел иностранца. Почему иностранца? Да потому, что только иностранцы улыбались, носили джинсы и отражающие веселое солнце начищенные штиблеты.
Моня увидел синие, как океанские дали, джинсы, и у него началось сильное сердцебиение. Он остановил иностранца и заговорил. Вы, конечно, удивились, потому что Моня не знал ни английского, ни французского, ни даже идиша. Зато он мог заговорить любого, если ему это надо было. Поняли? Моня выторговал джинсы за пятьдесят рублей, и в том же переулке в темном подъезде они переоделись. Иностранец с трудом натянул на себя Монины парусиновые брючата, а Моня утонул в лоснящихся, синих, как далекая мечта, джинсах.
- Посмотри, что я сегодня надыбал! – сказал своей жене Розе гордый собою Моня.
Жена собиралась упасть в обморок, потому что она знала своего мужа двадцать лет, а тут перед ней был то ли Моня, то ли клоун Юлий Никулин, на котором были мятые широкие, на два таких, как Моня, синие штаны с вытертым задом.
- Что это такое? Моня, что это такое, я тебя спрашиваю! – спросила Роза, когда она немного пришла в себя.
- Это джинсы, мамочка, их носит весь мир, - спокойно сказал Моня, - их носит весь мир, за исключением Советского Союза, и я на них сделаю пару копеек.
- На этом г. ты сделаешь пару копеек? Что ты дуришь меня? – кричала Роза.
- Я-таки да сделаю на них пару копеек. Не волнуйся, Розочка, а то у тебя подскочит сахар, - ответил ей Моня.
Что вам сказать. Моня раскрутил те джинсы так, что одел в них всю страну. От Жмеринки и до Курильских островов народ стал одеваться, как порядочные люди, благодаря маленькому человеку с большой еврейской головой, которого звали Моня Самуилович Гершкович.
Он открыл три цеха на Молдаванке, два – на Пересыпи и еще два на Слободке. Но этого было мало. Тогда Моня послал людей в Киев и Москву, и там тоже дело пошло как по маслу. Вы не можете себе даже представить сколько он зарабатывал. Деньги сыпались на его начинающую лысеть голову, как манна небесная, когда Моисей вел своих людей по пустыне. Моня не знал, куда девать эти деньги. Чемоданы и сундуки с червонцами хранились в подвалах и в катакомбах.
Но в один прекрасный день случилось то, что должно было случиться. Кто-то наклепал на Моню, и его взяли. Начался тарарам. Вмешалось даже КГБ. Они хотели от Мони пять миллионов, а Моня заупрямился. Ему было обидно, что эти жуки получат его кровные деньги, не ударив палец о палец. В общем Моня отсидел пять лет, а когда вышел, то решил, что в Союзе ему делать больше нечего. Надо ехать. Но прежде, чем сказать последнее прощай, Моня начал скупать иконы в РСФСР и в других местах.
- Что значит иконы? Он что - крестился и стал православным? – спросил наивный Ленечка.
- Ты что – шмок? Моня, у которого дед был раввином в синагоге на Пушкинской, будет креститься! Сразу видно, что ты, кроме марксизма, ничего не знаешь... Так, где мы остановились, братцы? А, иконы... Пол Третьяковки и пол-Эрмитажа Монины люди уложили в двенадцать контейнеров и подъемный кран поставил их на двенадцать грузовиков, которые привезли божественный багаж в Одесский порт. Там их ждал турецкий пароход. Когда он дал прощальный гудок и взял курс к турецким берегам, советская власть спохватилась и тогда началось то знаменитое дело об Одесской таможне, которую Монька купил со всеми потрохами. Мылиха спохватилась, но турецкий пароход с Моней и Розой на борту был уже далеко. Через месяц я получил от него телеграмму:
- Мишаня, все в порядке. Шьем понемножку для людей. Людям же надо что-то носить, чтобы прикрыть свой тухыс (задницу). Подробности письмом.
Миша встал со стула, растер кулаком спину и прошелся пару раз по кафе.
- Подробности письмом! – он засмеялся. - Вы читали это письмо? Так и я его читал. Нужно было тридцать пять лет, чтобы Моня вспомнил обо мне. Нет, я не в обиде на него. Все-таки он большой человек.
Миша поднялся со стула, сказал всем, в том числе и хозяину кафе, пакистанцу Асса:
- Зайте мне все гизунт (будьте мне здоровы), - и вышел на залитую солнцем улицу.
Миша бодро, чеканя шаг, направился домой, где его ждала жена Людочка и две детские коляски, набитые доверху рекламами и газетами. Вслед за ним, чтобы переводить через дорогу малышей, поспешил к своему посту у школы Фима. А марксист Ленечка шел медленно, еле волоча ноги. Он никуда не спешил, потому что библиотека, где он каждый день прорабатывал Капиталл Маркса, в тот день закрылась на ремонт.
Через неделю Миша получил письмо от Мони. Оно было очень коротким. В нем было нацарапано корявым детским почерком следующее: «Мишаня, доктор ошибся с диагнозом. Распаковываю чемоданы. Твой Моня».
Вы помните немую сцену в "Ревизоре" Гоголя? Так по сравнению с тем, что произошло тогда с Мишей, - это сущая ерунда. Он развел руками, как народный артист Ильинский, и глаза его раскрылись так широко, что готовы были вывалиться наружу. Но это еще не все. Вечером у всегда пышущего здоровьем Миши случился удар. Врачи сказали, что он долго не протянет, но Миша всем назло вычухался от этой болячки и занялся для успокоения нервной системы разведением золотых рыбок в пруду Колдфилдского парка. Фима перешел на ежедневный трехразовый прием вегетарианской пиццы и потерял тринадцать килограммов убойного веса. Только Леня как был марксистом, так и остался. Для укрепления памяти он каждый день выучивает на память полторы страницы «Шаг вперед и два шага назад» и выпивает три литра газированной воды.
Добавить комментарий