Дорогие друзья!
Мы начинаем публиковать материалы, посвященные Юлии Абрамовне Добровольской, автору и большому другу нашего журнала, которой 25 августа 2017 года исполнилось бы 100 лет. Она не дожила до своего столетнего юбилея ровно один год и один месяц.
Хотелось бы, чтобы память о ЮА была сохранена. В ЧАЙКЕ будет открыт УГОЛОК ЮЛИИ ДОБРОВОЛЬСКОЙ, в который мы будем помещать уже имеющиеся у нас материалы и те, что вы будете нам присылать.
Редакция журнала ЧАЙКА
***
Поступив в Институт международных отношений, я по чистой случайности оказался в группе итальянского языка, а не шведского, как мне мечталось. Огорчился чуть не до слёз. И вот начало сентября 1960 года, маленькая комнатка в сером здании у Крымского моста в Москве, и нас четверо, только что произведённых в студенты в ожидании преподавателя. Вошла она. Я не знал, что это была Юлия Абрамовна Добровольская, ничего прежде о ней не слышал, не помню, чтоб она нам представилась, хотя, наверное, она назвала себя. Первое впечатление загородило всё.
«Не говорите мне, что не платье красит человека: глупости!» - позднее писала Юля. Сколько я её помню, «платье, которое красит» всегда было на ней. В то время я, недавно вернувшийся из армии, об элегантности понятия не имел. Но именно своей одеждой, тем как она носила её, тем, что в её костюме ничто отдельно не выделялось, а возникало единое целое, точно, как попадание в десятку, отвечавшее её росту, силуэту, причёске, глазам, тому, как она двигалась, улыбалась и говорила. Уж очень эта женщина была необычна, хотя всё в ней было выдержанно, даже несколько строго. Наверное, она была красива, как я не раз слышал потом от своих друзей в МГИМО. Наверное. Ей неделю назад исполнилось 43 года, и она светилась молодостью. Но не красотой она восхитила меня. Изысканностью. Лица необщим выраженьем.
В одну из встреч последних лет её жизни я рассказал ей, во что она была одета на первом уроке – она не согласилась. Ей лучше знать. Однако тот образ Юлии остался в памяти как одна из тех картин юности или детства, что каждый из нас проносит через годы. Первое впечатление было настолько сильным, что я какое-то время не слушал её, и опомнился, когда она читала:
«Tanto gentile e tant’onesta pare
La donna mia guand’ellа altrui salutа
Che ogni lingua divien tremando muta...»
Об итальянском языке я знал тогда только то, что всеми приписывалось знать: «певучий». Из Грибоедова я помнил: «Oh, non lasciarmi, no, no, no!». А Катерина Валенте и Доменико Модуньо обогатили меня ещё тремя итальянскими, чрезвычайно модными в те годы словами: «сiao, ciao, bambina» и «volare”. И вот теперь я слушал поток неких звуков, вокализ, пение без слов, потому как ни единого слова я не понимал и даже не отличал одно от другого. Конечно, моя новая учительница демонстрировала красоту итальянской речи. Я думал: да, действительно красиво. Так ведь наши гедеэровские сверстники и сверстницы, с которыми мы, двадцатилетние лейтенантики, общались при всех запретах каждый выходной, тоже говорили красиво, хоть и по-немецки. Словом, Данте не мог меня впечатлить и не впечатлил даже в исполнении теперь уже моей напрочь обворожившей меня наставницы.
И об Италии я не имел представления. Почти. Одну их глав своих прощальных воспоминаний “Post Scriptum” Юля озаглавила строчкой из очаровательной «Mignon» Гёте: «Kennst du das Land, wo die Zitronen blühn» (Ты знаешь ли край, где лимоны цветут?). За год до первого урока с Юлей я служил в ГДР и увлечённо, были на то причины, читал немецкую поэзию, Гёте более всего. Но как раз эта его изумительная песня, воспевающая Италию, вызывала у меня протест, казалась мне напыщенной и трескучей, чем-то вроде, стыдно сказать, китчевого шлягера об Апеннинах, пропетого эстрадным любимцем Германии тех лет Петером Александером: «Wo die Zypressen stehn am blauen Meer, Da ist die Welt so schön! So wunderschön!...” (Где у синего моря стоят кипарисы, там прекрасен мир! Невероятно прекрасен!). Какие уж там «Zitronen blühn, Zypressen stehn» после «Похитителей велосипедов»!
Не знаю, заметила ли она изначальную мою аллергию на итальянское. В группе, повторю, нас было четверо, а она преподавала нам пять-шесть раз в неделю. Возможно, заметила. Она нас учила всех вместе, но и как бы по отдельности, прицельно, быстро распознав сильные и слабые стороны каждого. Неожиданно для меня Юля использовала мой немецкий. Если я ошибался, скажем, с выбором между определённым артиклем и неопределённым, она спрашивала: «А какой артикль тут будет по-немецки?». Не со всяким языком пройдёт такой номер, но Юля прекрасно чувствовала немецкий и знала, где ждать совпадения, а где – нет. Понятно: его преподавал ей В.Я.Пропп, филолог с мировым именем.
Постепенно моя аллергия прошла. Никогда ничего не навязывая, моя учительница, чаянно или нет, показала мне, что эта болезнь надуманная, нелепая, от лукавого. Урок за уроком Юля открывала прелесть итальянского, его логику, его стройность, его невероятно благозвучные интонации. Помню, как мы все четверо, студенты группы, не произносили, а от удовольствия прямо-таки пели фразу итальянской детской сказки: “E malevoli com’erano acciuffarono la ragazza e gliene diedero quanto poterono”. В ней нет никакого необыкновенного содержания. Это дирижёрская палочка Юли поднимала наши голоса до верхнего «ля». Юля была прекрасным педагогом, не просто умным, но мудрым, проницательным, тонким и необычайно терпеливым. Не помню случая, чтобы ей изменила выдержка, и она позволила бы себе недовольный тон. Бывало, конечно, она огорчалась неизбежным в учёбе нашим неудачам. Однако и огорчение выглядело так, будто ученики в нём не виноваты. В иерархии её педагогических приёмов на верхней ступеньке находилась похвала, а место упрёка занимал дружеский совет.
Вообще она вела себя как друг по отношению к каждому из нас, не наигранно, искренне интересовалась нашими вовсе не только институтскими делами. Она была для нас примером, которому хотелось следовать. Когда у моего товарища по группе Валерия Карасёва родилась дочь, он назвал её Юлия. Моя дочь тоже Юлия. «В Вашу честь», - сказала Юлии Абрамовне моя жена. «В честь?» - переспросила Юля. И добавила, улыбнувшись: «В честь кого-то детей не называют». Наверное, хотела снять пафос.
Я понял много позже, что мощный магнит Юлиного характера, притягивавший к ней людей, объяснялся преимущественно её талантом дружить. (Это редкостный дар. И мне за мои почти восемь десятков лет встретился ещё лишь один обладатель такого же божьего дара. Случайно ли, это один из самых близких друзей Юлии: Лёша Букалов).
Студенческая жизнь – время беспокойное, но и весёлое, озорное. Не знаю, как веселятся ныне двадцатилетние. Конец 50-х и 60-е годы были кратким периодом увлекших белый свет танцев, и мы танцевали напропалую на бесконечных домашних вечеринках, избирали королей и королев рок-н-ролла и твиста на нередких вечерах в Институте, в летних студенческих лагерях, на танцплощадках. После явного провала борьбы со «стилягами» в 50-е, стихия молодости легко сметала хилые идеологические запреты. Песни наших современников Элвиса Пресли, Битлов, Далиды и Катерины Валенте вошли в нашу повседневность вместе со стихами-песнями Высоцкого, Окуджавы, Галича, Визбора, Матвеевой. Увлечение поэзией никогда не было столь массовым: выступления Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной собирали полные залы.
На редкость содержательная и широкая дискуссия «физиков и лириков» захватила интеллигенцию и студенчество. Космос захватил воображение миллионов. Гагарин, Хемингуэй, Эйнштейн, Ремарк – культовые личности моей студенческой юности. Юля была в курсе всего, включая битломанию. В её квартире на улице Горького я крутил ей и её мужу Семёну Александровичу кассету с Rolling Stones, а они открыли мне Галича. Песни без преувеличения сопровождали нас все студенческие годы. Причём песни всех подряд – Высоцкого, как Битлов или Челентано. Не помню, чтоб Юля пела, но, обладательница прекрасного музыкального слуха, она и тут была активна, то организуя, как тогда называлось, художественную самодеятельность, то выступая в роли первой слушательницы, то расшифровывая слова итальянских песен, скверно записанных на магнитофонные плёнки.
Она помогала моей сестре-певунье готовить выступления в МГИМО и в МИДе. Она поставила ей произношение, и Галя выиграла конкурс итальянской песни в Москве. Я прожил тогда насыщенные, полнокровные годы, за что премного благодарен Юлии, её советам и подсказкам, знакомством через неё с интересными людьми, с лучшими статьями, лучшей прозой и поэзией, элитными образцами советского и иностранного кино.
Разумеется, на переднем плане всегда оставалась Италия. В конце первого курса я спросил у Юлии, справлюсь ли с предложенной мне работой переводчиком для группы детей итальянских коммунистов в Артеке. «Не сомневайтесь!» - ответила она мне. (Все институтские шесть лет она обращалась ко мне на «Вы»). Год обучения у неё в тогдашнем ритме и объёме, думаю, позволил бы претендовать и на большее. Мне приятно вспомнить, как при подготовке одного из государственных визитов в Италию, я услышал с итальянской стороны: «Пусть переводчики будут ваши! Они лучше». Это были Юлины переводчики. Двое из четырёх бывших студентов группы переводили переговоры высшего уровня.
Любовью к Италии я тоже обязан ей. Юля никогда ничего не навязывала. Но мы, её ученики, все годы час за часом, урок за уроком знакомились с Италией, узнавали о ней по учебным материалам, подготовленным Юлией, по её рассказам, по подсказанным ею книгам итальянских авторов, по встречам с её друзьями- итальянцами, по работе с итальянцами в Москве, в Риме, Милане или Генуе, на которую всякий раз готовила нас она. Помню, уже в 90-е годы в российском посольстве в Риме не было ни одного дипломата, не владеющего итальянским, не знакомого с Италией до приезда в страну. Было только одно такое посольство во всём многочисленном римском дипкорпусе. Юля не была единственной, кому должна была кланяться за то российская дипломатия. Но каждый дипломат, работавший в Италии, так или иначе прошёл если не через её уроки, то через её «Практический курс итальянского языка», словари и книги.
«Практический курс» она готовила и отрабатывала как раз на уроках в нашей группе (но и не только в нашей). Те сброшюрованные страницы текстов, с которыми она приходила на занятия, в 1964 году составили учебник, долгие годы остававшийся главным пособием в стране для всех, кто хотел серьёзно заняться итальянским языком или хотя бы познакомиться с ним. Он и сегодня остаётся едва ли не самым востребованным учебником для тех, кто учит итальянский. Введите в браузер его наименование – на экран компьютера выскочит десяток предложений купить его и скачать.
В последние годы жизни Юля была весьма критично настроена к этому своему детищу. Я её понимаю. Но тут возникает вопрос, едва ли не равный по глубине и размаху классическому “to be or not to be”. Надо ли было учить итальянскому языку сограждан, зная, что обучение будет неизбежно идеологизировано? Вопрос, однако, можно поставить иначе, и тогда он обнаружит себя как риторика чистой воды: надо ли было, чтобы люди с итальянской и советской стороны могли говорить друг с другом? Ни один учебник в гуманитарной области не мог тогда обойтись без идеологического наполнения, и мне жаль, что моей блистательной учительнице пришлось переживать по поводу упрёков на сей счёт некоего легковесного итальянского читателя.
Иностранцу трудно понять советское время. Не понять ему, кстати сказать, и того, что горький факт политического использования учебников не мог существенно помешать серьёзному преподаванию и серьёзной учёбе. Наши переводчики были из числа лучших и с итальянским языком, и с английским, и с французским. В то время громогласные идейные слова произносились или ложились на бумагу, мало кого трогая, ничего не обозначая. Их чем дальше, тем откровеннее игнорировали. Случилось нечто похожее на историю с буквой «еръ» в русской орфографии: когда-то она что-то обозначала, потом потеряла смысл, но долго ещё продолжала торчать в окончаниях русских слов. В конце концов, именно по этой причине более всего (хотя были и другие) рухнула советская коммунистическая идеология. Мне кажется куда как более верным и значимым, чем мнение несведущего итальянского критика о Юлином «Практическом курсе», суждение выдающегося учёного, каким был Владимир Пропп. Он написал ей письмо на русском языке с вкраплениями немецкого. Приведу выдержки (Post Scriptum, стр.37): «Вы не представляете себе, дорогая Genossin Brill (девичья фамилия Юли), какую живую и острую радость Вы доставили мне Вашей книгой, с выходом которой я Вас от души поздравляю. Erstens haben Sie etwas sehr tuchtiges geleistet *, и это всегда радостно видеть в своих учениках. …Ваша книга мне очень понравилась, методически она мне кажется и правильной, и интересной, что-то от моих установок в ней несомненно есть…Большое, большое Вам спасибо!».
56 лет моей жизни связано с Юлей. Эта связь никогда не прерывалась. Мне и моей жене она больше, чем друг, она была посажённой матерью на нашей свадьбе, она была в курсе всех наших сколько-либо значительных семейных дел, всех наших передвижений, успехов и неудач. Она ещё сравнительно недавно редактировала мои заметки на русском языке, следила за моими выступлениями по итальянскому телевидению и в итальянской прессе.
Политические пристрастия в последние годы у нас иной раз не совпадали, и в таком случае она высказывала своё мнение без обиняков, случалось, жёстко, зная, что, согласен я или нет, ничто не поколеблет нашу дружбу. До последних дней её жизни мы постоянно общались с ней по телефону, а бывая в Италии ежегодно и часто не по одному разу, заезжали в Милан, чтобы провести час-другой с ней, может быть, самым интересным человеком нашей жизни. До 99 лет она сохраняла кристальную ясность ума и удивительную память, в которой нашли место все главные и многие второстепенные события её века, как и бесчисленные детали бытия, прошлого и настоящего, её многочисленных друзей
_____________
* Прежде всего, Вы сделали очень полезное дело (Так перевела Юля.Tüchtiges – дельное, путное, изрядное. То есть можно перевести и как крупное или нужное дело).
Добавить комментарий