Пришелец

1

«Стефансплац была похожа на муравейник: люди двигались беспорядочно и бессмысленно, ныряя в прилегающие улицы и переулки, бодро забегая и лениво выползая из кафе, ресторанов и магазинов. Но на самом деле, как и муравьиное мудрое племя, человеческая толпа чётко функционировала в пространстве площади под нависшей над ней громадой собора», - торопливо записал я в блокнот и тут же отвесил себе мысленную оплеуху: толпа-муравейник - неудачная, избитая метафора, да и сам пассаж – пафосное нагромождение слов.

Привычка редактировать собственные мысли появилась у меня ещё в школьные годы, а может, раньше. Просто я не придавал ей значения до встречи с Келли, которую эта манера, как, впрочем, и многое другое во мне, - раздражала. Скорее всего, после моего возвращения из Вены мы расстанемся. Но думать об этом сейчас было бы глупо, потому что бесполезные размышления отнимают время от главного, а главное – это наконец-то закончить работу над пьесой. Цель, ради которой я неожиданно для себя самого приехал в этот своеобразный, намеренно застрявший в прошлом город. Драма о последних годах жизни Моцарта, его отношениях с Констанцей и многочисленными ученицами, - в частности, с Марией Магдаленой Хофдемель, муж которой был найден мёртвым на следующий день после похорон композитора, не отпускает меня уже второй год. Келли говорит, что я психически неадекватен. Пусть так, но мне проще согласиться с её точкой зрения, чем отвлекаться на поиски аргументов. Каждое начатое действие обязано завершиться изначально намеченным результатом: в данном случае, постановкой спектакля.

Собственно, рукопись этой детективной пьесы (то ли комедийной драмы, то ли драматической комедии) была завершена ещё в Нью-Йорке, но я продолжал копаться в тексте: менял реплики, переставлял слова в диалогах, добавлял и снова убирал целые страницы. Как говорила Келли, издевался над здравым смыслом, а заодно и над ней. «За то время, что ты создаёшь свой шедевр, Моцарт мог написать пять симфоний, минимум две оперы, да ещё успел бы сделать ребёнка», - со свойственной ей иронией пошутила моя почти невеста. Мне нечего было ей возразить, и я промолчал, но обиду затаил: ещё бы, ведь до знакомства со мной Келли даже не подозревала о том, что Амадеус – вовсе не название компании по бронированию гостиниц. Обратить подаренные пигмалионом знания против него же я посчитал предательством: утром, после того, как Келли ушла на работу создавать новые компьютерные программы, я поехал в аэропорт и ближайшим рейсом улетел в Вену. 

Впрочем, город, которым я не успел очароваться, быстро меня разочаровал. Каждый вечер я приходил в кафе-бар Aragall, садился за крайний, у зелёной шторы столик, и, глядя на главный вход в Стефансдом, пытался абстрагироваться от мельтешащего за окном людского потока. Но каждый раз попытка переместиться в другое время, при этом оставаясь в том же пространстве, оказывалась напрасной. Видимо, мне не хватало воображения. Я злился на изображавших Моцарта концертных зазывал, - этих долговязых навязчивых юношей в бутафорских камзолах и париках, слоняющихся по площади в любое время суток. За неделю я знал их всех в лицо, в то время как для них толпа оставалась безликой. Каждый раз они совали мне в руки проспекты одних и тех же концертов, рассчитанных на непритязательных туристов. Прошлым вечером парень плотного сложения в белых чулках и тесных в ляжках атласных панталонах, допекал неузнанную им оперную примадонну. Не прекращая разговаривать по телефону, она отмахнулась от него, как от липнувшей к лицу паутине, и пошла дальше к театру. 

Своей конфигурацией Вена как раз и напоминала мне паутину, но не свинцовую и безжизненно-клейкую, а напротив, - лучистую и обманчиво-безобидную, завлекающую пошлыми позолоченными купидонами с арфами в пухлых ручках. Центром этой цепкой сквозной паутины улиц был Собор – серо-коричневый монстр, вампир-крестовик, притягивающий и ошеломляющий нетленным, грандиозным величием. Тем более нелепой на его фоне казалась суета ряженых зазывал и фотографировавшихся с ними туристов.

2

- Вам как вчера, сэндвич с грудинкой и яичницей? - спросил официант. 

- Пожалуй, - ответил я, слегка удивившись памяти это пожилого человека.

- Чай, кофе?

Я поелозил пальцем по меню.

- А что это за кофе Мария-Терезия? Наверняка что-то величественное. 

- Это чёрный кофе с ликёром Куантро. Подаётся со взбитыми сливками и цветным сахаром.

- Почему бы нет? Пусть будет Мария-Терезия.

Официант кивнул и заскользил вдоль столиков утомлённой лисьей походкой к бару, оттуда – на кухню. Его звали Эрхард. Мы познакомились прошлым вечером, после закрытия бара, когда, выйдя из кафе, я стоял посреди площади и, задрав голову, пытался определить линию, над которой грифельные шпили собора смыкались с мглисто-бордовым небом. 

- Невероятно, как такое возможно было построить, да? Живу здесь всю свою жизнь и не перестаю удивляться. 

Рядом стоял мой официант. Теперь он казался ниже ростом – возможно, из-за выпиравшего брюшка, до этого прикрытого рабочим фартуком. 

-– Красиво, но мрачно, - ответил я, не задумавшись. - Я бы не хотел жить в доме с видом на это строение.

- И тем не менее, вы ежедневно приходите именно сюда, - усмехнулся официант. – Эрхард, - продолжил он и протянул руку.

У меня не было желания продолжить знакомство.

 – Увидимся завтра, - сказал я, подарив ему ничего не значившую улыбку.

Шумная нарядная толпа дрейфовала по Кёртнерштрассе. На какое-то время я ощутил себя стёклышком, частичкой этого разноязыкого многоцветного калейдоскопа. Возможно, когда-нибудь я вернусь сюда туристом и буду получать удовольствие от праздного шатания по городу и бесконечных селфи на фоне витрин и памятников. Но сейчас я спешил в гостиничный номер, чтобы в очередной раз попытаться переписать финальную сцену. Её действие происходит у северной башни собора, где и сегодня, как сотни лет назад, стоят запряжённые лошадьми фиакры. Кстати, ничего романтического в этих флегматичных ухоженных лошадях я не заметил: из-за них весь центр города провонял навозом. Ещё хорошо, что лепёшки падали не на мостовые, а в специально подвешенные под лошадиными хвостами мешки. Тем не менее, этот специфический резкий запах забивал все остальные. Именно потому я предпочитал обедать и ужинать не на веранде, а внутри кафе. 

Келли, безусловно, сидела бы снаружи: её аппетит никогда ни от чего не страдал. Она могла созерцать городскую суету и тут же, каким-то непостижимым образом, не отвлекаясь от непременного зелёного салата с кедровыми орешками, заметить и прокомментировать чей-то нелепый наряд, неловкую походку или чудаковатую внешность. У неё это получалось довольно забавно, и я всё намеревался спросить, не хочется ли ей попробовать себя в литераторстве, – к примеру, в фельетонах или рецензиях. Но не спросил – самолюбие не позволило. В конце концов, она могла бы более заинтересованно и серьёзно относиться к моему творчеству. 

Непосредственно напротив маленького отеля, в котором я остановился, шла стройка – там ежедневно с восьми утра до шести вечера методично сносили многоэтажный жилой дом. Но поскольку я целыми днями бродил по городу, мне было наплевать на шум и пыль, тем более, что цены здесь оказались гораздо ниже, чем в центре, до которого ходьбы всего семнадцать минут. Однако не цена оказалась главным достоинством совершенно случайного, по совету местного таксиста обретённого пристанища. Гораздо важнее было то, что моё появление в этом неприметном, прилепленном к соседним зданиям строении, заставило поверить в заданность человеческой судьбы, которую всю свою жизнь я воспринимал как банальное стечение обстоятельств, в лучшем случае, - необъяснимое совпадение. Я в принципе не склонен к мистике, потому никогда не впадаю в состояние сентиментального умиления или безумного восторга; само слово безумный – по отношению к чувству, эмоции кажется мне верхом пошлости. Состояние шока я испытал всего лишь дважды: первый раз в юности, когда, слушая «Реквием» Моцарта, отчётливо понял, что такую музыку человек мог написать, оплакивая неизбежность именно своего ухода. 

Второе потрясение случилось неделю назад: выйдя из такси, я подошёл к гостиничной двери и, уже открыв её, скользнул взглядом по прикреплённой к стене мраморной табличке, сообщавшей о том, что в 1773 году во время своего визита в Вену здесь останавливался Моцарт. Позже выяснилось, что он останавливался здесь дважды, но тогда эта гостиница, а точнее, меблированные комнаты, назывались «Белый бык» и принадлежали некоему Готлибу Фишеру, ювелиру. Естественно, внутренний и внешний облик гостиницы давно не соответствовал временам правления Габсбургов: верхние этажи вообще были достроены сравнительно недавно. Соответственно, я поселился на втором, вообразив себя на одном пространстве с тенью гения, и с тех пор каждую ночь с наивностью ребёнка ждал если не чуда, то какого-то знака, откровения, благодаря которому всё встало бы на свои места.

Но ничего не происходило. 

Как только, открыв ноутбук, я начинал перечитывать текст, во рту возникал кислый привкус, уже не покидавший меня до последней страницы: персонажи, которым я дарил новую жизнь, получались картонными, их монологи – надуманными и скучными. 

Даже самому себе я не решался сказать правду, потому что сделав это, должен был бы признаться или в собственном идиотизме или в бездарности. Первое - всё же более безболезненно для самолюбия человека, считающего себя творческой личностью, и я сказал себе: «Ты – безнадёжный кретин, если надеешься, что подсказка призрака заменит талант. Дух Моцарта не живёт ни в этой осовремененной гостинице, ни в его гулкой от редких шагов посетителей и пустоты стен квартире-музее, притаившейся в двух кварталах от Собора. Он - в музыке. Только гений имеет право писать о гении, а ты – ремесленник». 

Я должен был это понять ещё тогда, слушая его Реквием.

И вот сегодня утром, впервые за последнюю неделю, я почувствовал себя отдохнувшим. Я больше не испытывал вины перед Келли, вселенной и самим собой, я был свободен от навязанных себе обязательств, от многолетней повинности что-то кому-то доказывать, а также от поисков истины, которая, в конечном итоге вполне могла оказаться мифом.

Пора было возвращаться домой. Я заказал обратный билет и поехал в Пратер, где провёл полдня, потом слонялся по центру Вены, удивляясь тому, как может измениться восприятие города менее чем за сутки. Меня больше не раздражала праздная толпа: я благодушно обходил застрявшие посреди улицы стайки туристов, позволял себя бездумно расслабляться в уличных кафе, запивая ледяной водой шоколадное gelato с жареным миндалём – на этот раз запах лошадиного дерьма мне не досаждал, и позолоченные херувимы на витых балконах кремовых домов больше не кололи глаза своей благостной безмятежностью. Я даже зашёл в сувенирный магазин, чтобы купить подарок Келли, но бродить меж нескончаемых рядов маек, сумочек, шоколадных наборов, чашек и футляров для очков с изображением Моцарта оказалось выше моих сил.

3

Когда тень от собора полностью накрывает площадь, в город приходит вечер. Отсюда он сонно расползается по улицам и переулкам, затем спускается на широкогрудую ленту Дуная и там замирает в ожидании ночи.

 Может, мне стоит запомнить и приберечь на потом эту эффектную словесную конструкцию.

  А пока я стою на смотровой площадке Южной башни и фиксирую в памяти вид на город и гору Каленберг, которая отсюда кажется всего лишь холмом. Люди внизу – разноцветные пятнышки, ходячие мыльные пузырьки, не способные преодолеть закон притяжения и оттого прикованные к этой вековечной брусчатке. Они малы и ничтожны, как и выдуманные мной проблемы и обиды. С птичьей высоты так легко представить летящие вниз потуги творчества, смехотворные амбиции, напрасные ожидания, бездарную пьесу. 

Я спускаюсь по узенькой лестнице: впереди идёт хрупкая молоденькая девушка с телефоном в руке, и на каждой из трёхсот сорока трёх ступенек её затянутые в высокий хвост волосы прыгают у меня перед носом. Я перехожу площадь и сажусь на привычное место у окна. 

- Как обычно? – спрашивает Эрхард.

Сегодня он выглядит измученным: мешки под глазами, покрасневшие веки. Говорит слегка задыхаясь, да и походка напоминает не вчерашнего усталого, а уже подстреленного лиса.

- Сегодня только кофе, но не тот, что вчера.

- Мария-Терезия не в вашем вкусе?

Эрхард вполне сносно говорит по-английски, - поэтому я улавливаю иронию этого двусмысленного вопроса, - но от его картавого, резкого «р» у меня так бряцает в ушах, что каждый раз хочется потрясти головой.

- Завтра возвращаюсь домой, хорошо бы напоследок попробовать чего-то уж вовсе необычного. 

- Тогда рекомендую двойной мокко с горячим вишнёвым сиропом и коньяком – поверьте, это сочетание даёт необычный эффект.

- Эффект чего?

- Зависит от желания клиента, от того, что он хочет видеть и чего не хочет.

- Хорошо, пусть будет мокко… и струдель. И коньяка двойную порцию. Doppio, - зачем-то добавил я по-итальянски.

Я склонен к полноте и потому люблю сладкое. Келли говорит, что я путаю причину со следствием, а мне моя формула представляется нетривиальной и логичной. 

Эрхард – молодец, профи: кофе необычного каштанового цвета, с едва ощутимой кислинкой пьяной вишни и дразнящим ароматом хорошего коньяка – именно то, что будет вспоминаться по ассоциации с этим городом. 

Я оставил чаевые, как всегда подложив купюры под чашку, и направился в гостиницу собирать вещи. Накрапывал почти незримый, щекочущий кожу летний дождик. Слева вдоль соборной стены стояли припаркованные фиакры: покрытые синими попонами лошади переминались с ноги на ногу, время от времени мотая опущенными головами. Пока я переходил площадь, дождь заметно усилился и теперь шлёпал по брусчатке крупными холодными каплями. Толпа туристов быстро рассосалась по ближайшим кафе и магазинчикам, а с ней, поняв бесполезность своей деятельности, начали расходиться концертные зазывалы. Часть из них спряталась в соборе, другие, неуклюже хлюпая неудобными остроносыми туфлями, в раскорячку бежали к метро. Лишь двое особо прилежных остались на рабочем месте: одного я помнил по рыжей пряди волос, постоянно вылезавшей из-под парика, другого ни разу здесь не замечал. Первый - рослый, плечистый, как большинство этих ребят, топтался на месте, забавно смахивая свободной от проспектов рукой капли дождя с синтетического парика. У второго, - маленького, неказистого, в руках был только плащ. Он накинул его поверх красного, расшитого золотом камзола, окинул взглядом площадь и, не спеша, завернул за угол. Он шёл чуть пританцовывая, нисколько не заботясь о том, чтобы не забрызгать белоснежные чулки. Сзади это маленький человечек был похож на большеголового ребёнка, нарядившегося во взрослую одежду. Перейдя Домгассе, он плотнее запахнул плащ и ускорил шаг. Улица была пуста, мы слышали шаги друг друга, но стук приближающегося фиакра я почему-то не услышал: скорее всего, оттого, что был встревожен странной внешностью этого человека и боялся потерять его из виду. Из-за угла вылетели лошади, но вместо того, чтобы остановиться на обочине, я ступил на дорогу, нисколько не сомневаясь в умении и даже обязанности лошадей уступать дорогу одиноким пешеходам. Копыта лошади, колёса фиакра пронеслись в такой близости от моих ног, что я инстинктивно поджал пальцы. Извозчик оглянулся, кривя в ругани рот. Когда фиакр скрылся за угловым домом, я очнулся от потрясения и расхохотался, представив, что бы сказала Келли, прочитав в газете о нелепой гибели американского туриста под копытами лошади в центре Вены. 

Темнело. Я почти поравнялся с незнакомцем, когда он остановился у входа в блинную на Грюнангергассе 10. Я уже приходил сюда два дня назад, чтобы увидеть дом, в котором жила чета Хофдемель. Даже сейчас, поздним вечером, кафе было переполнено, но готов поспорить на что угодно – ни один из посетителей понятия не имел о том, что произошло в этом доме на следующий день после похорон Моцарта. Я ощутил чувство превосходства над этими пьющими-жующими людьми, способными лишь на сиюминутное восприятие жизни. Моё воображение играючи рисовало мрачную картину истекающей кровью Магдалены Хофдемель – ученицы и, как предполагали современники, любовницы Моцарта. Возможно, она лежала там, у дальней стены, где сейчас за столиком ужинала молодая пара. А кровать её ревнивого мужа, на которой он умирал, перерезав себе горло бритвой после неудачной попытки зарезать неверную супругу, стояла на месте барной стойки. Вполне вероятно, эту самую входную дверь, – не единожды отреставрированную, - и взломали прибежавшие на крики Магдалены и её годовалого ребёнка соседи. Беременная фрау Хофдемель выжила и родила второго ребёнка, отцом которого, возможно, был её учитель. Но судьба этой женщины уже оставалось за рамками моего замысла…

Я вдруг совершенно чётко представил декорации своей неудавшейся пьесы: сцена должна быть разделена на две половины – это позволило бы построить интригу в двух временных пространствах, где два человека у окна: один – в красном камзоле с необычными перламутровыми пуговицами на манжетах и туфлях на каблуках с позолоченным пряжками, другой – в джинсах и майке, смотрят в те же окна, но видят и повествуют о разном. 

Шумная компания молодых ребят вывалилась из открывшейся двери: нестройный гул оживил улицу. 

- Мы скоро закрываемся, - предупредил меня вышедший следом официант. 

Незнакомца он явно не заметил, хоть чёрный плащ касался его длинного, ниже колен, несвежего фартука. 

Словно вспомнив о цели своего путешествия, маленький человек поспешно направился к перекрёстку. Я знал, – он шёл домой, на Домгассе 5, но почему-то свернул на Шулерштрабе, затем остановился у зелёной двустворчатой деревянной двери, скорее похожей на ворота с арочным верхом, - и неожиданно повернулся ко мне. 

Он был очень мал ростом, - мне по грудь, - тщедушен и некрасив: бледное лицо, виднеющиеся из-под припудренных буклей уши с отсутствующими мочками, большой нос никак не соответствующий мелкому подбородку и широкому, открытому лбу. При неярком свете фонарей было сложно разглядеть цвет глаз этого человека, чем-то напоминавшего инопланетянина. 

Он смотрел на меня снизу вверх, и я знал, что никогда не забуду этот насмешливый и одновременно проницательно-простодушный взгляд. Я 

также не сомневался в том, что всю жизнь буду жалеть о незаданных вопросах, о шансе, который так бездарно упустил. 

Я не знал, как себя вести и что сказать. Пока я соображал, что-то неуловимо изменилось: свет фонарей стал ярче, на улице появились прохожие, рядом с лёгким стуком брякнуло металлическое кольцо захлопнувшейся деревянной двери. Я поднял голову: в окнах второго этажа мелькнул отблеск свечи. Ну да, как я мог забыть – именно сюда выходят окна квартиры-музея, да и вход был раньше не с Домгассе, а отсюда, с Шулерштрабе 8.

- Вы что-то потеряли, - со мной поравнялась та самая девушка, чьи затянутые в пышный хвост волосы прыгали перед моим носом пару часов назад: сейчас они были распущены по плечам. Однако я без труда узнал её по нервно-вздрагивающему на высоких нотках голосу, - она всё так же висела на телефоне, продолжая с кем-то выяснять отношения. Видя мой недоумевающий взгляд, девушка легко наклонилась, подняла что-то с мокрого тротуара и протянула это что-то на раскрытой ладони. – Берите, что же вы? Какая красивая штучка, я таких не видела.

Потом её кто-то позвал, и она поспешила на голос, и задники её ярко-оранжевых кроссовок, похожие на сплющенные половинки апельсинов, ещё долго просматривались на фоне мокрой ночной мостовой. 

4

Нью-Йорк плавился от жары, но как всегда, даже в самый душный и жаркий день, меж небоскрёбов Манхэттена гулял влажный сквозняк, создававший обманчивое впечатление спасительной прохлады. Я вдруг подумал, что именно эта нескончаемая липкая духота была отчасти виновата в моей постоянной усталой раздражённости. Я вовремя поймал себя на этой мысли: не стоило являться в нашу квартиру раздосадованным взвинченным неудачником.

Я открыл дверь своим ключом и с порога увидел Келли: она лежала на диване, обложившись подушками, и смотрела «Амадеус».

- Привет. Как там на улице, чуть прохладнее? – спросила она так, словно я на пару минут выходил покурить на балкон, а сейчас вернулся досмотреть любимый фильм.

Я не ответил, демонстративно кинув на пол сумку.

- Вот объясни, - продолжила она, резко отвернувшись от телевизора, - Моцарт действительно был таким… городским сумасшедшим, или, как сказать помягче, эксцентричным? Эти клоунские выходки, экзальтация – правда или режиссёрская фантазия?

- Правда.

- Неужели он дурачился, ну как ребёнок…? 

- И мяукал, и прыгал по стульям – если верить современникам. И что? – ответил я, несколько удивлённый темой разговора.

- Ну, тогда понятно, почему он всех раздражал. Живи он сейчас, в наше время, когда всем всё можно, и то, у него были бы проблемы. А уж тогда… 

Мне начала надоедать эта дилетантская беседа, к тому же я был голоден.

- Ты рассуждаешь о Моцарте как обыватель. Ты не понимаешь…

- Это ты не понимаешь, - перебила меня Келли. Как всегда, когда она злилась, кожа на её шее и груди розовела, – он вообще пришелец. Погостил сколько? Сорок лет?

- Тридцать шесть. Почти.

- Тем более. Погостил и ушёл, и ничего после себя не оставил - ни могилы, ни даже посмертной маски. Ты сам рассказывал.

- Маска была, но Констанца её выбросила. Так что твоя версия не годится.

- Ты можешь спорить, сколько хочешь, но я уверена – если выбросила, значит, так было надо. Всё сходится. И никакой тайны творчества нет, и тайны смерти – тоже. Так что можешь успокоиться и вернуться к нормальной жизни.

Наконец-то я понял, зачем Келли затронула эту тему: нормальная жизнь предполагает нормальную работу, семью, детей. Кстати, мне моя профессия нравилась, хоть время от времени докучала своим однообразием, которое принято называть стабильностью.

Но как обычно, Келли поменяла тему раньше, чем я успел возразить или согласиться с её доводами, и в принципе озвучить свои аргументы.

- Ты ничего не заметил? – спросила она, загадочно оглядывая нашу более чем скромных размеров кухню. – Смотри, я купила супер-кофеварку. Старая, к которой ты, спасибо большое, прицепил записку перед отъездом, дребезжала и тряслась. А эта, пара кнопок - и кофе на любой вкус. И цвет такой яркий, весёлый! Правда, красота? 

- У меня тоже для тебя подарок, - сказал я и достал из кармана джинсов 

пуговицу, которую сутки назад у моих ног нашла девушка в оранжевых кроссовках. Я положил на ладонь Келли эту «красивую штучку» - прохладный на ощупь кружок перламутра чуть неправильной формы с жёлтым камнем в центре и белыми камешками по бокам.

- Забавная вещичка, - свободной рукой Келли отвела прядь влажных от пота волос за ухо, - из неё можно сделать необычную подвеску. Я видела похожий кулон в каком-то каталоге. А что это за камешки?

- Не знаю, но точно не искусственные.

- Хочешь, я приготовлю тебе мокко с вишнёвым сиропом – нашла рецепт в инструкции к кофеварке? – Ты не представляешь, как это вкусно и главное, если выпить чашечку на ночь, снятся необыкновенные сны.

Я представлял и потому отказался. 

В моей комнате ничего не изменилось, всё оставалось на своих местах, и даже выскользнувший из принтера листок так и лежал под столом. Я поднял его, пробежал глазами оборванный монолог Марии Магдалены Хофдемель, включил компьютер и напечатал: 

«Пришелец» Пьеса, затем достал из шкафа свежее полотенце и пошёл в душ.