Он приехал в Америку отмечать круглейшую дату — сорок два года со дня написания песни, которая сегодня звучит по всей России: как на возродившихся кухнях, так и в исполнении профессионалов по радио и телевидению, равно сольно и хором. Если вы ее не знаете в оригинале, то уж пародию слыхали наверняка: “А я еду за деньгами, за деньгами, за туманом ходят только дураки...”
С аутентичного варианта этого бессмертного произведения его не юный родитель начал нью-йоркский концерт — и мгновенно сделал всем настроение, а строгое слово “классика” спонтанно отодвинулось на задворки нашего усталого сознания...
Правду сказать, Юрий Алексеевич Кукин вообще-то не метил в отцы-основатели жанра авторской песни. По двум причинам: во-первых, потому, что смолоду был человеком джаза, играл на барабане, а это, согласитесь, несколько иная культурная среда, нежели три гитарных вымучивания, пресловутые “тоника-субдоминанта-доминанта”. Причина вторая, суровая: время без барабана плотно занимали дети — много детей, четыреста единовременно, плюс у каждого-каждой по две живые активные бабушки. Единственный на весь Ленинград и пригороды детский тренер по фигурному катанию скукой не маялся. Правда, по весне лед на открытом катке таял, все становились свободны, всем объявлялось спасибо, но безработицы у нас быть не могло, и начиналась узаконенная синекура: теперь ты директор пляжа, то есть охраняй песок. Зарплата полагалась шикарная, хотя пустота времяпрепровождения покалывала: на песок никто не покушался. В рай сладкого безделья вломился поэт Глеб Горбовский, уговорил поехать в геологическую экспедицию: там, дескать, хорошо, охота, рыбалка — словом, романтика. Романтики оказались геофизиками, проверяющими приборы под землей. Не курорт... Однако эта экзотическая охота вышла пуще неволи — и в шахте тренер-барабанщик отбарабанил пять летних сезонов. Там, в условиях, далеких от тепличных, ребята пели песни: геолог без гитары — это считалось дурным тоном, вроде не законченного по разгильдяйству высшего образования. Там, понятно, все и началось.
Перед джазистом-фигуристом открылся абсолютно новый пласт культуры — Окуджава, Матвеева, Городницкий, но и спортивный настрой его, выпускника Института физкультуры имени Лесгафта, не покидал: побеждает-то один! Стало быть, следовало создать песню, чтобы она стала лучшей среди... Он не додумал, среди кого-чего — просто сел и написал “За туманом...” Автора новорожденного шедевра немедленно объявили лауреатом конкурса туристской песни. Никто не заметил несоответствия: с полным-полно набитыми чемоданами шастать по туристским тропам явно не с ноги. Ну, да ладно.
Песню стали распевать: на улицах, в метро, даже в ресторане — на фокстротные четыре четверти. Представьте себе картинку спустя годы и события: насквозь эстрадный Миша Гулько, с его давно замеченным периодическим тяготением к авторской песне, устраивает в ресторане “Арагви” банкет после кукинского концерта, тут же танцы с девочками — а живой оркестр, в котором половина исполнителей черные, уровень блистательный, прямо Глен Миллер с коллективом, синкопированно лабает этот самый туман: “Пан-ни-маиш, эт-та странна, очинь странна...” В натуре! Уже песня не туриста — интуриста.
А теперь просим опять назад, под капель оттепели. Голос у исполнителя тот же, что и был в начале пути, то есть никакого, а на гитаре хуже Кукина играет разве что светлейший Окуджава. Лауреатство греет, но в экспедициях уже почти скучно, неурядица типа развода добавляет смятения в душе — вот и появляется “Туман-два”: “Поезд длинный, смешной чудак...”
Жанр бардовской песни за полвека принарядился, аранжировка стала просто-таки сакральным словом, поэзия сделалась безумно сложной, такой извилистой ездой в незнаемое — но Юпитеру и сейчас позволено то, что не дозволяется эпигонам. От него не ждут окончания консерватории — он и похрипывает, и речь проста, и ноты незамысловаты — но прежняя горечь все пульсирует и бьет в висок, как боль-скворчонок его собрата: “Что же, что же не так, не так, что же не удалось...” А тогда, в дальнем далеке, слава шагнула в открытые ворота, грянул шестимиллионный тираж пластинки, сокрушительный авторский гонорар — рубль с тысячи штук. Но есть презренный металл, а есть край земли — город Темиртау, и в нем три общежития со смертельными названиями: “Лондон” (мужское), “Париж” (понятно, дамское) и “Рио-де-Жанейро” — смешанное, где и проживает залетный ленинградец с гитарой, который вдруг, в упор не видя ничтожества окружающего быта и неясно, где хлебнув из Кастальского ключа, пишет сумасшедшую “Гостиницу”. И вот уже девки обмирают, в тетрадочки переписывая слезное “занавесишься ресниц занавескою, хоть на час тебе жених, ты — невестою...” Размечтался тогда автор: тоже, “гостиница” да общага вульгарис, но послушайте знакомые-знаковые строчки еще да подумайте, что с неприглядностью этого мира делает поэзия. Филологически подкованный Александр Завенович Мирзаян потом с помощью этой песни толковал поэзию французскую...
Вы уже чувствуете, какая мечта после гостиничной колеблет занавеску в комнате у барда. Франция... Тоже, если вдуматься, из области сновидений интуриста. “Ты что, мой друг, свистишь? Мешает жить Париж?” Под новым текстом, под лексическими единицами происходило живое шевеление, это были его экспедиционные ребята — они и для них. Что произошло дальше, гадать не приходится: песня получила свое бесспорное первое место. Где? На Всесоюзном слете песен по местам былых сражений. Перечитайте последнее... Название и повестка дня этого мероприятия и тогда выговаривались с трудом, а уж каким боком парижская грусть ленинградского тренера прикасалась к войне, вообще казалось загадкой. Пела эту песню девушка Ляля Фрайтер, не претендовавшая на лавры, но был еще один человек, гениально узаконивший кукинский шедевр: кто, подсказал он, мог констатировать: “Отсюда никуда не улетишь?” Естественно, летчик эскадрильи “Нормандия — Неман”! Вот и счастье выпало, вот и награда. А там бог оказался еще более великодушным, не фраером: попал автор в Париж! Своя история: был в знакомцах у Юрия Алексеевича некий слесарь, откровенно не Ален Делон, которого угораздило жениться на французской студентке и уехать как раз туда, где бистро и коньяк. По прибытии обнаружилось несовпадение по ряду позиций, экзотическая пара развелась через несколько дней, но экс-муж уцелел и стал капиталистом, хозяином ресторана с исчерпывающим названием “Тайга”. Там через некоторое время блаженно сидел Кукин и пел свой “Париж”, а народ недоумевал: “Первый раз тут? А откуда все знаешь?” То-то, откуда...
Откуда было знать пацану, приехавшему из эвакуации, что на месте разбомбленного жилья (родного Петергофа просто больше не было) надо искать книги? Неясно как уцелевшие, они валялись на том, что осталось от улиц, он подбирал. А ровесников интересовали всякие железяки и мины — и это оборачивалось бедой, потому что детворы на тех подарочках войны подорвалось чудовищно много... Вот стал он, ребенок, не совавшийся к железкам, листать “Книгу Джунглей”, хотя было это совсем не детское чтиво, и как-то не возникло вопроса, ко времени ли. И потом четкие границы детского-недетского знания жизни очертить оказывалось сложно: когда по двенадцать часов на льду с крохами, даже собственная речь становится иной, хотя ты уже дядя взрослый. “Мой маленький гном...” — это для какой возрастной категории? В том же послевоенном детстве потянулся Юра к антологии стихов Киплинга “Запад есть Запад...” — и много чего понял своим якобы незрелым умом. Это спорт бывает на выигравшего, а война — дело тяжкое и грязное, победителей нет, взять хоть, извините, нас... Пусть себе отдельные литературные герои шпагами машут, а приневоленный вояка Томми жить-то не умеет, “не то, что убивать...” Потом своего “Солдата Киплинга” он посвятит Окуджаве, которому очень понравится грустная, хоть и маршевая песня о Редьярде — певце колониализма...
Ну, хорошо, а что еще надлежит писать, когда вроде самовыразился, тебя признали, но нет зуда бесконечного творчества? И надлежит ли вообще... Пока автор-лауреат думал, симпатичный знакомый парень Леня Земляк, альпинист, попросил от души: “Напиши про нас!” Туризм, серия вторая: да не принимал Кукин участия в альпинистских восхождениях! “Ничего, инструктором поедешь!” — приободрил Леня, твердо решивший вытащить творческого человека на поиски высокого смысла.
Со смыслом бытия трудно по сей день: по мнению Юрия Алексеевича, до тридцати лет человек все может, но далеко не все понимает, потом наоборот. Знаменитая песня “Тридцать лет” была написана к юбилею Лени Земляка. Какой высокий смысл усмотрел создатель в том, чтобы светлый человек этот вскоре погиб, непостижимо. Теперь друзья, установившие на месте его гибели горельеф, всякий раз спускаются с горы и поют у знакомых закаменевших черт “Тридцать лет — это все-таки мало...” — теперь уже как реквием.
Гостья-тоска. Но если вставать с утра вместе с солнцем и гулять всласть, если не покидают друзья по цеху и случаются творческие встречи, неформальные, на уровне сходнячков, для душ без оркестра, то приходит утешение, что жизнь, безусловно, конечна, но покуда длится, она сама и есть свой собственный смысл. Итак, старый новый вопрос: какие песни надлежит писать барду, если проблемные и личные у него уже есть? Ну, тут и Ким подскажет, и Туриянский добавит, и много еще умного люда вставит свои пять драгоценных копеек: ковбойские, пиратские, цыганские, одесские... Одесса, как Восток, — дело тонкое: это не “Жера, подержи мой макинтощ...”, не “гоп-стоп-Зоя”, она мягче, лиричнее. Вот послушайте про глупенькую девушку, без ума втюрившуюся в Бельмондо: “Дуня, перестань слезить платочек...” Автора классического “Тумана” никак не компрометирует.
Честно готовясь к интервью, я путешествовала по интернету — и выдал он рядом с текстом одной из кукинских песен строгую надпись “Нормы и стандарты”, а справа от фотографии — маленькую такую иконку “Деньги”. Кликать и обогащаться я воздержалась, но естественно возник вопрос к интервьюируемому. Вообще-то в Новом Свете он считается этически небезупречным...
— Юрий Алексеевич, каково вам в сегодняшней России быть на вольных хлебах? Не голодно?
— Ой, да вы что! Залы битком, гонорар за один концерт в среднем тысяча долларов. Вот квартиру купил трехкомнатную, живем с Галей...
— А песни ваши популярности не утратили? Вот говорят: оглупление молодежи, дурацкая “Фабрика звезд...”
— Есть “Фабрика”, но мне премию в Кремле вручали... Миронов, знаете Миронова? Жириновский свою книжку прислал...
— И насколько вам приятно в такой компании?
— Да не насколько, и не компания они мне: может, напротив, Вольфовичу этому приятно знакомство со мной! Смешной он, веселый, иногда пророк. А если серьезно, то они сами по себе, я сам по себе. Специально власти не балуют. Признать признали, а звания не дают! Вон Розенбаум волевым решением стал Народным артистом России, а я хожу просто так, хотя моей внучке было бы приятно говорить: “У меня дед — народный артист!” — или, на худой конец, заслуженный...
— Но вы, вероятно, не обижены поездками за границу? Райкомовская характеристика нынче не нужна...
— Дальние дороги тоже. Путешествовать мне не особенно показано: третья группа инвалидности, три инсульта уже было, коленный сустав менять надо, но не хочу, доживу как есть. Гастролировать для заработка нет смысла, на месте получаю куда больше. Но приглашения в гости принимаю: уже объездил Америку, Канаду, был председателем Первого фестиваля авторской песни в Иерусалиме...
— А часто ли появляются у вас новые песни?
— Новые? Сейчас? Вообще не появляются! А зачем их писать? Старость неинтересна, все мои песни, за очень редким исключением, написаны до 71-го года. Исполнять исполняю — на том же уровне, то есть петь не умею совсем. Песню эту бардовскую ненавижу...
— Вот тебе раз...
— Господи, ну, я джазмен, барабанщик, работал в двадцати ансамблях... Тех, кто играет на гитаре и поет, как мне подобные, слушать утомительно! Потому записываю сейчас свои песни в приличной аранжировке, никакой измены основам тут нет. Двести пятьдесят человек приезжает на Грушинский фестиваль ежегодно — меня с моей старой гитарой слушает тысяч семьдесят, остальные оттягиваются: купание, водка, девочки... Мои слушатели — старики. Уезжали в эмиграцию с моими песнями, запомнили их — и счастливы, когда мы встречаемся и ностальгируем. У молодых — свое. Это нормально.
Свое-то свое, но на недавний слет у речки Делаверки утянули его именно молодые — нью-йоркский бардовский клуб “Заезжий музыкант”, где все зелены как на подбор. Несмотря на то, что для этого неистового молодняка он пел полночи, а потом долго ехал в Бруклин, на вечернем концерте Юрий Алексеевич был восхитительно, совсем не старчески, свеж. Вел программу легко, без единого шовчика, как истинный артист разговорного жанра, коим и числился в Ленинградской филармонии всю жизнь. Песня — история, песня — история... И все вроде знаем — о маленьком гноме, о смешном длинном поезде, но безбилетное чудо присутствует в зале, ветерочком гуляет: при всей сценической обкатанности песни эти остаются такими живыми и настоящими... И, явно не планируя ничего проповедовать, он вдруг объяснил отдельно взятой мне (а вдруг да не только мне...), что радость бывает от боли, хотя потом взял и сам себя сдал романсовой строчкой: не получился из него толковый человек. Тут ничего не смягчишь — дескать, почему обязательно из него, может, из лирического героя: у семидесятидвухлетнего Юрия Кукина, по его собственному торжественному заявлению, герой всех песен — он сам. Жесткий культ личности.
Спасибо за личность!
Добавить комментарий