Неизвестные жильцы
В свое время жила в Нью-Йорке одна старушка, вдова и старая эмигрантка. В ее квартире была небольшая комнатка, которую она сдавала одиноким старичкам-эмигрантам, так как жить на одну пенсию было трудновато. Так посупали многие старушки в те старые, добрые времена середины прошлого века. Одно время у старушки жил старичок-эмигрант и, как она, пенсионер. Звали его не то Иван Николаевич, не то Николай Иванович, трудно сейчас вспомнить.
Имя старушки тоже мало кто помнил, не то Мария Ивановна, не то Ольга Петровна. У них, конечно, были знакомые, которые что-то о них рассказывали. Про старичка говорили, что родом он был с юга России, воевал в Первую мировую войну, а после революции бежал из Крыма в Константинополь, а оттуда не то в Болгарию, не то в Югославию или Чехословакию.
По другой версии, он был уроженцем Санкт-Петербурга, после Октябрьской революции бежал в Германию, а оттуда во Францию и перед Второй мировой войной эмигрировал в Соединенные Штаты. Фамилия у него была очень русская, не то Евсеев, не то Сидоров, но некоторые люди утверждали, что на самом деле он армянин. Нет, вовсе не армянин, возражали другие, отец его - татарин, а мать - еврейка, но он это скрывает. Про старушку ходили слухи,что она вдова царского генерала, расстрелянного большевиками. По другой же версии, она была дочерью приволжского купца, торговавшего рыбой, что она тоже скрывала. Старичок-жилец когда-то где-то работал, а выйдя на пенсию, часто ходил в парк и кормил там голубей и белок.
А потом он умер, конечно, не оставив завещания. Родственников у него не оказалось. В комнате, помимо старой одежды, нашли коробку с фотографиями на обороте которых ничего не было написано, кто эти люди, где снято и когда. Нашли также конверт с двадцатью тысячами долларов, все его сбережения.
На эти деньги его и похоронили, но на каком кладбище, никто вспомнить не смог. Старушка вскоре переехала в старческий дом, где и закончила свой жизненный путь, так ушли двое людей, не оставив после себя каких-либо следов. Жили-были - и нет их!
А теперь сделаю одно признание: этих людей я выдумал, они – сборные образы, составленные мною из наблюдений и слухов в течение нескольких десятков лет. Почему я это сделал? Поясню так - писатель Владимир Варшавский, старый эмигрант, живший в Париже, написал книгу "Незамеченное поколение". В ней он описал людей, которые остались несправедливо незамеченными, несмотря на то, что они были людьми творческими и оставившими после себя след. Его только не оценили и не поняли. Но миллионы и миллионы людей живут и уходят из жизни, не оставляя следов, как упомянутые мною старичок и старушка. Неужели их никто никогда не вспомнит? Вот я и решил их упомянуть и не только словом. Мы все знаем, что существуют памятники Неизвестному солдату, жертвам Катастрофы, жертвам политического террора. Почему бы не поставить памятник людям, ничем себя не зарекомендовавшим, ничего после себя не оставившим?
Думая о них, я даже сочинил такой стишок:
Вот живет человек и вдруг умирает,
а отчего, никто и не знает,
жил-был и готов,
после себя не оставив следов.
Кто скажет о нем хоть несколько слов?
Но его никто хорошо не знал,
кто-то что-то о нем сказал,
а потом все пусто вокруг,
замкнулся жизни естественный круг.
Но человек-то когда-то жил,
быть упомянутым он заслужил,
пусть без имени и без рода
и неважно какого народа!
Привет тебе, безымянный жилец,
один из стада пропавших овец,
поэтому я и пишу о тебе
в укор такой равнодушной судьбе!
***
Случай в Венеции
Эмигрировав в Америку в 1949 году и прожив в Нью-Йорке двенадцать лет, я, "стал на ноги", скопил немного денег и решил отправиься в Европу в длительный отпуск, посетить Париж, Венецию, Флоренцию и Рим. Узнав, что я буду в Венеции, одна моя знакомая попросила меня передать одной итальянке пару нейлоновых чулок, которые в то время в Европе были большой ценностью. Итальянка эта, пояснила мне моя знакомая, принадлежит к одному очень аристократическому, но обедневшему итальянскому роду. Не буду описывать те впечатления, которые произвел на меня этот почти сказочный город, скажу только, что, посетив собор св. Марка, все главные музеи и проплыв в гондоле по Канале Гранде, я отправился разыскивать эту итальянскую аристократку.
Фамилию ее я сейчас позабыл, что-то на "ини", но помню, что звали ее Рената, а брата - Оттовиано. Дом, в котором они жили, видал лучшие времена, но в Венеции все покрыто патиной старины, что дает всему особую прелесть. Поднявшись по каменной лестнице на второй этаж, я постучал в тяжелую дубовую дверь. Должен сказать, что по-итальянски не говорил, но носил всегда разговорник Берлица и выучивал нужные фразы, так что мог кое-как объясняться.
Дверь мне открыла миловидная дама лет сорока-сорока пяти, я представился ей и сказал, почему я к ней пришел. Она пригласила меня зайти внутрь и с благодарностью приняла маленький пакетик. Комната, в которой я оказался, была большого размера с окном, выходящим на один из каналов. Обстановка в ней мне очень напомнила старые петербургские квартиры, где доживали свой век бывшие их владельцы, "недорезанные буржуи" и "классово чуждый элемент", конечно, сильно уплотненный.
В такой комнате стояло еще несколько столиков красного дерева, старый диван, платяной шкаф, где висели перелицованные пальто, а на этажерке - часть уцелевшего семейного фарфора и старые литографии на стене. Так, приблизительно, и выглядела эта итальянская квартира, давно не знавшая ремонта. В углу в кресле сидела старушка-мать, которой я был представлен. Потом открылась боковая дверь и оттуда высунулся полный, лысоватый мужчина, который сразу же захлопнул дверь.
Я вспомнил, что моя знакомая предупредила меня - Оттовиано не совсем нормальный, это встречается в старых семьях, результат слишком близкого родства. Разговор с Ренатой оказался для меня нелегким, она не говорила по-английски, но знала французский язык. Мои же знания французского языка оставляли желать лучшего.
Объяснялся я больше восклицаниями и жестами: "Венеция - ке беллецца! Италия белла!» и так далее. Рената спросила меня, не хочу ли я выпить стаканчик вина, на что я согласился, и она пошла в комнату, откуда до того высунулся ее брат. Прошла минута, я услыхал его глухой голос, сердитый шепот его сестры, а потом и ее крик. Наступила тишина, и Рената вернулась явно расстроенная. Она сказала мне, что вина у них нет.
Было ясно, что имевшуюся в доме бутылку вина тайком от сестры выпил Оттовиано. Конечно, я всячески стал доказывать, что вина я совсем не хотел и, кажется, для убедительности клал руку на сердце. И я увидел также, что старушка-мать, понявшая, что случилось, почти молитвенно сложила руки и вполне ясно произнесла "иль дуче."
Видно стало, что при Муссолини эта семья жила хорошо, но конец войны положил конец ее благополучию. Чтобы выйти из этого неловкого положения, я посмотрел на часы, воскликнул, что уже "троппо тарди", уже очень поздно, и мне надо идти. Распрощались мы драматическими жестами, означавшими "такова жизнь", и я вернулся в отель с чувством жалости к бедной Ренате. Кто знает, у нее мог быть жених, погибший на войне за будущую великую Италию, новый древний Рим. А отец ее мог быть крупным чиновником при фашистском диктаторе.
Все войны, справедливые и несправедливые, оставляют миллионы вдов и их дочерей, у которых нет больше женихов, и они обречены на безбрачие. Это одно из трагических последствий всех войн.
Отель, в котором я остановился, был, собственно говоря, тем, что по-английски называется "бред энд брекфест", постель и утренний завтрак.
В коридоре большой квартиры стояли два столика для постояльцев. Напротив была кухня. Через три дня после моей встречи с Ренатой, посмотрев все музеи и достопримечательности Венеции, я собрался в путъ на юг, во Флоренцию и Рим. Поезд уходил в полдень, и в это утро я сидел за столиком в коридоре и уже заканчивал мой завтрак, когда дверь в кухню сама открылась, и я увидел такую неожиданную сцену: молодая хозяйка квартиры привела в кухню старичка в пижаме, видно, ее дедушку.
Взяв что-то со столика, она спустила панталоны дедушки и шприцем сделала ему инъекцию в его тощую ягодицу. Я знал, что в то время так впрыскивали пенициллин именно в эту часть тела. Закончив процедуру, хозяйка заметила, что я все видел, и мне смущенно улыбнулась, я ответил ей такой же улыбкой, дав понять, что жизь есть жизнь и мы все в ней приемлем.
Сидя в поезде, я думал о том, что наша жизнь так часто бывает трагикомедией и это помогает нам переносить ее тяжести. Эпизод с дедушкой смягчил мое грустное впечатление от визита к Ренате, и я прибыл во Флоренцию в хорошем расположении духа.
Добавить комментарий