В списке главных актерских приобретений нового российского кино Андрей Панин стоит под одним из первых номеров. Недоброжелатели стонут, что Панина слишком много, а доброжелатели убеждены, что, родись он в Штатах, быть ему Джеком Николсоном или Гарри Олдменом. Как бы там ни было, за пять лет у Панина — четыре с лишним десятка ролей. Не считая театральных. При этом он называет себя лентяем. Что вызывает у Дмитрия Савельева недоумение.
— Объясни, как это совмещается — твоя лень и твои же сорок ролей за пятилетку?
— Ну, есть же накатанные вещи. В исполнительском деле я уже некоторым образом поднаторел. Умений поднабрался, свой набор клише имеется.
— Ты согласен с циничной мыслью, что плохой актер отличается от хорошего только одним: у плохого в распоряжении три штампа, у хорошего — тридцать три?
— Знаешь, в свое время Грибов сказал, что в кино мы приносим с собой только то, что наработали в театре. За двадцать с лишним лет службы в театре я обзавелся достаточным количеством этих самых штампов. Могу из них собирать “лего” под названием, ха-ха, образ.
— Не было бы у тебя этих “подкожных” театральных запасов — сложнее было бы?
— Безусловно. Сегодня в кино ни на что времени нет. На репетиции в том числе. В идеале было бы подробно репетировать. Но это не с нашими деньгами, не с нашими производственными мощностями, которые опять же упираются в деньги. Деньги-деньги-деньги.
— Завидуешь временам, когда Никита Михалков за месяц до съемок “Механического пианино” собирал актеров в Пущине, чтобы все друг с другом свыклись и спелись?
— Сегодня как-то даже странно такое вообразить. Правда, Михалков и на “Цирюльнике” что-то вроде этого делал. И Леха Сидоров на “Бригаде” тоже, кстати, пытался. Собрал свою четверку в доме, кажется, ветеранов кино, и они там друг с другом усиленно знакомились. Притирались. Ну, притерлись. Хорошие актёры довольно быстро это делают. Людям недостаточно опытным сложнее. Или полным антиподам.
— А у тебя были ситуации, когда ты должен был играть в кино близкие отношения с человеком, который тебе резко неприятен, и полученные в театре умения вдруг отказывались тебя спасать?
— Когда я начал сниматься, у меня уже был серьезный театральный опыт. И актерский опыт, и опыт существования в театре. Поэтому я всегда старался трений избегать, понимая, что не мой это человек — и все. Значит, будем встречаться на площадке, а вне ее — нет.
— Это хорошая формула “в театре наработали — в кино использовали”. Но как надолго хватает такого багажа, если из театра уходишь? Его нужно постоянно обновлять или можно долго обходиться тем, что имеешь?
— На какое-то количество лет хватит.
— Лично тебе?
— Лично мне.
— Кстати, ты почему из МХАТа ушел?
— Был скандал. Мы поскандалили с администрацией.
— Мы — это кто?
— Профсоюз молодых. Мы создали профсоюз молодых, стали вникать в разные дела и увидели, что при всех воплях о нищете там такие мощности и потенциалы используются куда-то на сторону, что совершенно непонятно: как это нет денег?
— А зарплата сто рублей.
— Ну, естественно. Мне за все это стало просто не-у-доб-но.
— Олег Николаевич Ефремов в то время уже не очень контролировал ситуацию?
— Он, к сожалению, был тогда уже несколько аморфен. Дирекция попыталась нас приструнить, к ногтю прижать, типа: смотрите нам тут! Нас осталось пять человек, и мы сказали: да пошли вы. Начали судиться. Судились что-то там года два, засудили всех.
— А почему тогда ушли?
— Ну, ушли. Потом некоторые стали возвращаться.
— Но не ты?
— Смысла не было. Да и театра уже того не было, где я служил.
— Зато возник новый МХТ трудами Олега Павловича Табакова, собирателя звезд. Не может быть, чтоб он тебя не звал к себе.
— Звал. Но куда возвращаться? В репертуарный театр? Да гори это все... Все эти причитания “театр — дом”, “театр — зеркало жизни”... Чушь совковая, бред сивой кобылы. Совершенно непродуктивная байда. Это “пристанище муз” с тем же успехом можно назвать “кладбищем талантов”. Чего стоит одна история с рэкетом внутри МХТа, когда с любого левого заработка — отдай десять процентов и не греши. Вот тебе, кстати, “зеркало жизни”, вот тебе, ха-ха, та же самая “бригада!” И на хрена это мне?
— То есть вот ты, актер труппы МХТ, получил в кино гонорар — и десятую часть отдай театру?
— Представляешь? Я играю в театре и еще за это должен приплачивать. Здрасьте! Прямо как в метро: опустил монетку — проходи, играй. Нормально, да? Как, почему, кто такие эти люди? Причём, там ведь целый отдел! Отдел по наблюдению за левыми заработками артистов. И люди из этого отдела считают себя причастными к искусству. По-моему, это позор.
— С актерскими агентствами, я знаю, у тебя тоже не самые простые отношения.
— Не самые. Я ушел из четырех агентств. Там все то же. Реальной работы нет, а есть захребетничество: меня позвали в фильм, а кто позвал, как нашли, через агента или сами — значения не имеет: гони проценты. Я спрашиваю у ассистентки с картины, как она меня сыскала. Вот так-то и так-то, отвечает. Сама нашла, без агента? Без. Какие вопросы? Иностранные производители — да, они привыкли работать с агентами. Если нашли меня с твоей помощью — на, получи. Сделал работу — получи. Не сделал — не получи.
— Я знаю, тебя американцы звали сниматься — что они тебе предлагали?
— Да, всяких не очень хороших русских. Ерунда, неинтересно.
— Четвертым слева в кепке, зато в новом американском фильме — таких амбиций у тебя нет?
— А смысл? Когда я здесь могу работать в нормальном кино. Европейцы тоже приглашали, там на Би-Би-Си я пробовался на космического конструктора Королева. Мне было интересно сыграть это на языке. Я прошел кастинг. Но когда узнал, что они моему другу предложили за неделю гонорар, который я собирался с них взять за день, то потихоньку слинял, потерялся.
— Ты исходил из своих российских заработков?
— Конечно. А они думают, что здесь все сидят, бамбук курят, бесплатно сыграть — за счастье почтут. И потом, будут они своего “Королева” в Америке показывать, да? Кому он там на фиг нужен? Только Брайтону. Хотя на языке можно было бы поработать. Так давно на нем не работал, что совсем уже, кажется, потерял.
— У тебя английский со школы?
— Со школы чуть-чуть. Потом десять лет назад я месяц стажировался в Англии, в Шекспировском театре, и там чего-то нахватался.
— Расскажи про эту британскую стажировку. Ты сам инициативу проявил?
— Просто узнал от Аллы Борисовны Покровской, что фонд Сороса проводит такое дело. Собирают со всех стран мира актеров, скажем так, достаточно половозрелых в смысле искусства и ремесла. До тридцати пяти лет. Мне было тридцать четыре.
— Как проходил отбор?
— Нужно было прочитать что-нибудь из Шекспира на английском и прислать им кассету.
— Что читал?
— “Антония и Клеопатру”. Причём нашёл вариант на старом английском, когда у них в языке еще было “ты”. Не я нашел — барышня одна в Ленинке. В общем, взялся я за это дело и выиграл. Был представителем от России. Там были еще литовка, латышка, один парень из Румынии, другой из Венгрии — отличный венгр, кстати. Это восточный блок. Еще несколько англичан и много американцев. Всего тридцать с чем-то человек. Провел я там, значит, месячишко, плотно поработали. С нами занимался Саймон Макбени, он был в свое время правой рукой Питера Брука. Привозил в Москву спектакль “Улица крокодилов”, на Таганке показывал. Люди сначала не поняли ничего, ползала всего собралось, а на следующий день уже битком, на люстрах висели. Он очень серьезный фрукт, экстремальный такой шотландец. В разгар войны в Югославии захотел сделать спектакль с сербскими артистами — и поехал туда.
— За тот месяц в Британии ты убедился, что разговоры, о крутизне английской школы не просто разговоры?
— Нет, это круто, это реально круто.
— А разговоры о том, что мы...
— Не-а, не впереди планеты всей. Это глубокое заблуждение. Даже в области балета. Потому что та же английская школа балета очень сильна. И в чём бы ты думал? В технике ног. Наши, правда, сильны в технике рук.
— У тебя с техникой рук-ног все вроде бы о’кей. Я слышал, ты у себя Кемерове театром пантомимы руководил.
— Да. У меня, можно сказать, в двадцать три года был собственный театр. Вернее, театр был до меня, но оттуда ушел руководитель, у которого я как раз занимался. И они позвали меня. Я тогда учился на режиссерском в институте культуры, не так давно бросил спортом заниматься...
— Серьезно занимался?
— Ну, довольно. Сначала боксом, потом каратэ прилично так. За сборную области выступал, с чемпионом Союза даже дрался. Прыгал очень высоко — был достаточно размятый.
— Ты бы предупредил — я бы вопросы осторожнее выбирал.
— Ха. Я был растянут, размят от природы, и как бы достаточно подвижен, поэтому мне довольно легко давалась вся эта пантомима. Много чем занимался. Ездил с танцевальным коллективом в Москву — на ВДНХ выступать. Все эти новогодние дела. Моя задача была трюковая — прыгать как можно выше. Знаешь, когда танцуют, танцуют, потом — р-раз! — неожиданно расступаются: оп-па! Вылетел человек! Вот это я делал.
— Сейчас ты такой же прыгучий?
— Ты о чем? Я в девятнадцать лет со всеми физкультурными развлечениями покончил. Потом уже тяжелее стакана ничего, ха-ха, не поднимал.
— Ну, да, потом ты был занят тем, что штурмовал московские театральные вузы. А когда ты успел поиграть в театре, который, говорят, чуть ли не декабристы основали?
— Это в Минусинске после очередного непоступления в Москве. Когда я закончил институт культуры, получил режиссерский диплом и понял, что надо бы мне как актеру потренироваться, чтобы поступить, в конце-то концов. А в Минусинск меня еще раньше звали. Грубо говоря, если что — давайте к нам. И я поехал.
— Что ты там играл?
— Много чего. Я там и в мюзиклах пел-танцевал. Довольно быстро стал местной супер-звездой.
— Минусинск носил тебя на руках?
— Ну, в каком-то смысле. Я как-то одну девушку оттуда встретил, она говорит: о тебе до сих пор легенды ходят. Я там даже малую сцену открыл. Они двенадцать лет собирались, никак не могли собраться, а мы взяли доски, гвозди и начали колотить.
— После этого ты по-прежнему будешь утверждать, что ленивый?
— Тут нужно учитывать возможности, потенции. У каждого они разные. Я свои не использовал совершенно. Говорю это как талантливый человек. Могу позволить себе такую наглость — сказать, что достаточно талантливый, меня в этом постепенно убедили.
— Если ты имеешь наглость говорить, что талантлив, то скажи уж тогда, на сколько процентов, по твоим представлениям, ты себя используешь?
— Сдается мне, в районе двадцати.
— Когда собираешься пускать в дело остальные восемьдесят?
— Боюсь, уже не получится их задействовать. Чтобы я на пятом десятке вдруг взорвался и переделал свою психологию... Что-то я слабо в это верю.
— Ты в Школу-студию МХАТ на каком десятке поступил?
— На третьем. В двадцать четыре, это уже почти предел. Дальше уже необходимы разные ухищрения типа “не обращайте внимания, я просто выгляжу старше своих лет”.
— Почему ты сразу в театральный не пошел? Зачем тебе понадобился пищевой институт?
— Так откуда ж я знал, что способен этим заниматься? Ну, кривлялся в детстве рожей перед зеркалом — так этим через одного страдают. Я в Москву-то поехал с другом за компанию, совсем за другими делами. По теневой, так сказать, экономике. Купи-продай.
— Бизнесмена из тебя не вышло?
— Я быстро понял, что в бизнесе мало родить идею, придумать махинацию-рокировку. Там все нужно на каждом этапе отследить лично, потому что никому ничего нельзя доверить. В принципе, как и в любом деле, но в бизнесе это опаснее всего. Потому что мгновенно теряешь все и сразу. Посвящать себя этому показалось мне скучным.
— И ты решил, раз уж приехал в Москву, пойти в театральный?
— Да, на приемных экзаменах посоревноваться. Любопытно было. Чистое любопытство.
— И сколько раз ты на эти соревнования приезжал?
— С четвертой попытки взяли.
— Упорный, однако.
— А то. Я обозлился. Не принимаете? Ну, я вам сейчас покажу. В какой-то момент я понял, что на конкурсной основе могу разрывать людей на части. Потому что я серьезный, опытный боец. Я остро почувствовал цель. А мне почувствовать цель — сложнее, чем потом ее достичь. Когда она поставлена — все. Я добьюсь. При этом могу долго ее не ставить и в задумчивости сидеть на берегу реки, наблюдая, как мимо плывут головы моих врагов.
— И что, много их, врагов?
— Знаешь, когда я попал на “Мосфильм” и начал там набирать какие-то обороты, один очень известный артист мне сказал: скоро тебе начнут здесь любить со страшной силой, года через два так же сильно возненавидят, а потом все устаканится.
— Так и вышло?
— Да. В какой-то момент начались разговоры, что у меня башню срывает, что я немного ку-ку. Даже не немного, а кукушечка у меня приличная. Что свиным рылом в дорогую посуду и все такое. А потом попривыкли, успокоились. В посуду так в посуду — черт с ним, пусть залезает. Не думаю, что на меня кто-то из режиссеров особо жалуется.
— Зачем ты пошел в режиссуру, я могу понять. Но почему начал с телесериала “Полный вперед”, а не с большого кино?
— Да это просто был заказ НТВ. Мы куда-то ехали с Денисом Евстигнеевым, болтали. Вдруг он повернулся ко мне и спросил: “Слушай, а ты не хотел бы вот это снять как режиссер?” И всё.
— С чего это вдруг продюсер Евстигнеев к тебе с таким предложением повернулся? Вряд ли он к каждому актёру с этим поворачивается.
— А чёрт его знает, с чего. Вообще, он достаточно авантюрный человек. Может, подумал, что я не совсем дурак, справлюсь. Заодно и сам сыграю.
— К тому времени у тебя самого руки по режиссуре не чесались?
— Ну да, я разговаривал с людьми, которые производством занимаются. Но они все в сторону семейного кино глядят. Чтоб Вася пошел на фильм с Маней и еще мальца своего прихватил. Вот тебе и три билета, да? Такие истории им нужны.
— Ну, не только такие. Все же кинозалы забивает публика от четырнадцати до двадцати пяти.
— Понимаю. Ты имеешь в виду формат, в котором был снят, допустим, “Бой с тенью”. Пацанское кино, да?
— В том числе.
— “Бой” одну ошибку допустил. Там нет акцента на любви, там это недостаточно сильно звучит. Если любовная история — сразу женщины потянулись, их же процентов семьдесят, не помню точную цифру. А про пацана-боксера без мощной любовной истории... Нет, конечно. Да меня жена спрашивала: “А там кто? Одни мужики, что ли? Ну, чё смотреть...” Нет вечной, привлекающей женщин истории — и все. Но лучше, когда это “он плюс она” встроено в рамку неких приключений. Тогда без вопросов. Но я предложить такую вещь для кино не очень в состоянии. И вообще, я же говорю, что ленивый. Пока что-нибудь реально меня не подтолкнет, я себя бередить не стану.
— Говорят, твой мхатовский педагог Александр Калягин сказал про тебя: “Эту фамилию вы еще услышите”. Было такое?
— Если честно, уже не помню. Есть ощущение, что было. А может, это и не он сказал. Но Калягин меня выделял, безусловно. Грубо говоря, на первом курсе “пять” по актерскому мастерству получил я один. Мне потом Покровская сказала: “А чего тебя было учить? Ты был готовый артист. Это остальных надо было до тебя подтягивать. А тебя — корректировать”. Но сам я у Калягина все же учился — всяким технологическим вещам: как к роли подходить, что в конкретный момент с ней делать. А так как он “щукинский” человек, все было довольно любопытно. Инородно, но интересно. Так что кое-чего я в Школе-студии поднабрал, определенно.
— Пришел туда “готовым артистом”, вышел еще более готовым — и семь лет тебя в кино не снимали. Других снимали, тебя нет. Семь лет — это долго. Приходилось с режиссерами воображаемые разговоры вести — как раньше с приемными комиссиями? Приходилось говорить им, что никуда они не денутся?
— Знаешь, мне еще на первом курсе один известный киношный режиссер сказал: парень, у тебя будут большие проблемы. Ты достаточно, м-да, талантлив, но проблемы будут. По определению. По той нише, в которой работаешь. Ну, кто ты? Герой-любовник? Как минимум, смелое заявление. Комик? Посмешнее есть рожи. Социальный герой? Тоже не сказал бы. Кто ты тогда? Где тебя искать? Что у тебя за ниша? Промежуточная какая-то. В общем, будут большие проблемы. Так оно и вышло. Люди со смутной внешностью, имея даже актерский диапазон пошире, чем у других, могут очень долго не появляться в кино. Я не только по себе сужу, а по той же Школе-студии, в которой я разных людей знал — и сейчас вижу, кто на экране, а кого там нет. Помню, у Наташи Рогожкиной, моей жены, был на курсе один — лучший. Но на плаву сегодня другие, потому что фактурнее. Тупо используется фактура. А тот человек пока на задворках. Стал театральным деятелем, повторяет практически мой путь — человека из непонятной ниши.
— Кстати, а кто ты, правда? Из какой ниши?
— Да я сам не в курсе. Просто пришло время, когда люди поняли, что Ален Делон, ха-ха, не их герой. Подумали: ну, а где там он, наш парень? Поискали глазами, нашли меня.
— Обещают, что скоро вынырнет из небытия трехгодичной давности фильм “Поцелуй не для прессы”, где ты, “наш парень”, сыграл некоего большого политика, в котором угадывается другой “наш парень”, президент Путин.
— Поверишь, я понятия не имел, что это Путин. Съемки неделю как идут, все на меня как-то странно косятся, а я не врубаюсь. Ну, политик и политик. Отношения с женой, мелодрама, мне интересно.
— А мне интересно, почему его так долго не выпускали. Может, потому что ты за это время успел слишком много негодяев и скользких типов сыграть?
— Да, если б все случилось до пресловутой “Бригады”, с которой меня в основном ассоциируют, было б проще, наверное. А может, специально паузу выдерживают — интерес подогревают.
Добавить комментарий