22 января 1788 года в Лондоне родился Джордж Гордон Байрон, поэт и бунтарь, изгнанный своей родиной и ставший ее славой, национальный герой Греции, тот, после смерти которого Пушкин воскликнул: «Мир опустел».
И как хорошо, что есть на канале КУЛЬТУРА передача «Наблюдатель», где такие даты не пропускают. Четыре интересных человека, четыре филолога, специалисты каждый в своей области под «председательством» Феклы Толстой , говорили о Байроне с разных точек зрения. Беседа получилась живой, но немножко разбросанной, чего-то мне в ней не хватило.
Не знаю, сумею ли рассказать о «своем» Байроне, который неизбежно упирается в тему его русских отголосков. Итак, попробую.
Байрон как символ поэта. Красавец, слегка хромавший, легко слагавший бьющие наотмашь поэтических противников стихи, лорд, поднявший мятеж против света. «Байроном» звали в Грузии прихрамывающего гениального лирика Николоза Бараташвили, умершего в возрасте Лермонтова. "Байроном" и «байронизмом» переболели Пушкин и Лермонтов (последний так и не успел вылечиться). Байроном болела вся Европа.
Слыханное ли дело? В 28 лет этот пэр навсегда простился с Англией, где вокруг его имени буквально клубились разнообразные слухи. Родовитая жена, занимавшаяся математикой, покинула поэта, спустя месяц после рождения дочери Ады (как говорят, ставшей родоначальницей кибернетики), она называла мужа безумным и добивалась, чтобы врачи подтвердили ее диагноз.
Сплетники из светской черни судачили о том, что Байрон неспроста посвящает стихи своей сводной сестре Августе, что между ними – тсс! - инцест. Сплетни, домыслы, фантазии. Никто не знал причину развода супругов, она обрастала всевозможными скандальными слухами, в итоге поэт был вынужден навсегда оставить родину.
Поэтические противники из «Озерной школы» могли торжествовать: страну покинул тот, кто не давал им житья, издеваясь над поэтом-лауреатом Саути и его коллегами.
А сам покинувший страну, что испытывал он? И не был ли он столь же холоден и бесстрастен, как его автобиографический герой Чайлд-Гарольд?
Наперекор грозе и мгле
В дорогу, рулевой!
Веди корабль к любой земле,
Но только не к родной!
(пер. Вильгельма Левика)
Снова перечитала эти строчки и подумала вот о чем. В 1820 году юноша Пушкин плывет на корабле вместе с семьей Раевских по Черному морю. И ночью у него слагается элегия «Погасло дневное светило», по настроению и смыслу точно совпадающая с приведенными строчками из "Чайлд-Гарольда": он просит корабль лететь «только не к брегам печальным туманной родины моей".
Тут поразительно слились личные впечатления юноши поэта и отзвуки знакомства с поэмой Байрона, которого он читал первоначально в прозаическом французском переводе и уже потом, занявшись английским, в оригинале.
Позднее Пушкин много переймет у английского собрата. Так получится, что «восточные» поэмы Байрона прекрасно лягут на кавказские впечатления и помогут русскому поэту найти форму для их художественного воплощения.
Но главное – другое. Байрон показал, что можно изображать себя в своем герое, прямо высказывать свои такие новые и такие непривычные для читателей чувства. А чувства эти были во многом «чувствами эпохи», разбуженной французской революцией: противопоставление себя всему миру, мятеж против устоявшихся шаблонов, а еще - безнадежная попытка уйти от прошлого с помощью путешествий, приключений, любви дикарки...
В «Онегине» Пушкин творчески переработал опыт байроновского «Дон Жуана», поэмы сатирической и беспощадной. В ней герой Байрона далек от мечтательного, охладевшего душой Чайлд-Гарольда, он деятелен, смел, любвеобилен. В отступлениях автор уходит от своего героя, живущего в ХVIII веке, в современность, издевается над английскими политическими деятелями и поэтами. Пушкин, приступая к своему «роману в стихах», поначалу хотел посмеяться над «байроническим» героем, но в ходе работы замысел его переменился, и в итоге Евгений Онегин стал «другом» автора, в чем-то очень ему близким. А отступления он сделал "лирическими" и тесно связал с тканью романа.
Перечитала сейчас несколько песен «Дон Жуана» в блистательном переводе Татьяны Гнедич. Вот еще одна «чисто русская история», которую нужно рассказать – не все ее знают.
Татьяна Гнедич – дальняя родственница поэта Гнедича, великого переводчика «Илиады». Блокадница, военный переводчик в 1942-1943-м. В 1944 году ее арестовывают по сфальсифицированному обвинению. Приговор: десять лет. Два года она сидит в тюрьме, и еще восемь – отбывает в лагере. Сидя во внутренней тюрьме Большого дома, она по памяти переводила «Дон Жуана».
Ей попался грамотный следователь, давший ей лист бумаги, на котором она бисерным почерком воспроизвела переведенные ею две песни поэмы. Следователь перевел ее из общей камеры в одиночку и приказал выдать бумагу и томик Байрона, так в одиночке и родился этот великолепный перевод байроновской поэмы.
Михаил Лозинский получил его из внутренней тюрьмы Ленинградского Большого дома «на экспертизу». Высказался о нем с восхищением, что не спасло Татьяну Григорьевну от лагерного срока. Отбыв все десять лет, она вернулась в Ленинград, квартира ее была занята, и приютил ее в своей коммуналке Ефим Григорьевич Эткинд; он же и помог Татьяне Гнедич с печатанием «Дон Жуана», полностью переведенного этой удивительной женщиной, а это 17 тысяч строк.
Читаю – и поражаюсь Байрону. Мне кажется, никто из русских не осмеливался назвать матушку Екатерину, как и следовало, «российской венчанной блудницей».
Дон-Жуан в поэме делается ее очередным любовником, следует указание - "после Ланского", а свита, прознав об этом, спешит выразить удальцу свое восхищение.
Пикантный штрих: перед тем как попасть в спальню самой царицы, молодец должен пройти через «освидетельствование» некой Протасовой. Заканчивается сей любовный искус болезнью Жуана, вследствие чего открывается «вакансия» на его пост, а сам молодой красавец, ставший «российским дворянином» и по-царски награжденный, отправляется восвояси на том возке, в котором царица посещала Тавриду.
Если говорить о Лермонтове, то сравнение с Байроном неизбежно. Он сам себя с ним сравнивает, отрицая полное тождество: «Нет, я не Байрон, я другой...»
Мне хочется упомянуть «Еврейские мелодии», которые Байрон создал, а Лермонтов конгениально переложил. Напомню, что евреи из Англии были изгнаны еще в ХIII веке (раньше, пожалуй, только из Франции). Их позвал назад Кромвель в веке ХVII– хозяйство страны нуждалось в пристутствии этого деятельного и умного племени. При Шекспире, таким образом, евреев в стране не было, но и при Байроне их было не слишком много. Байрон с детства любил Библию, именно Ветхий завет, и недаром одним из его героев впоследствии стал Каин...
«Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей...» ( М.Ю. Лермонтов."Из Байрона", 1836) Как чудесно по-русски звучат эти стихи!
"Пусть будет песнь твоя дика,/ как мой венец/. Мне тягостны веселья звуки/. Я говорю тебе:/ Я слез хочу, певец/, Иль разорвется грудь от муки".
Назову еще «Она идет во всей красе» из того же цикла «Еврейские мелодии» в переводе Маршака, поэтический гимн еврейской женщине.
Лермонтовские «Испанцы», как кажется, тоже навеяны чтением Байрона.
На канале КУЛЬТУРА были прочитаны несколько стихотворений поэта. Читались и известнейшие «Стансы к Августе», но в блеклом переводе Дружинина. Знаю это стихотворение с детства в чудесном переводе, который на мой, взгляд, не уступает переводу Пастернака - Вильгельма Левика, первоклассного переводчика, переводившего, как кажется, со всех европейских языков... и как правило, прекрасно. Приведу несколько строф этого стихотворения:
Когда сгустилась мгла кругом
И ночь мой разум охватила,
Когда неверным огоньком
Едва надежда мне светила,
В тот час, когда, окутан тьмой,
Трепещет дух осиротелый,
Когда, молвы страшась людской,
Сдается трус и медлит смелый,
Когда любовь бросает нас
И мы затравлены враждою, —
Лишь ты была в тот страшный час
Моей немеркнущей звездою...
На перепутьях бытия
Ты мне прибежище доныне,
И верь, с тобою даже я
Не одинок в людской пустыне.
Привела я эти строфы еще и потому, что наш Иосиф Бродский незадолго до смерти хотел собрать свои стихи за 20 лет «с одним более или менее известным адресатом» и назвать их «Новые стансы к Августе». Бродский считал составление этого сборника главным делом своей жизни.
Видимо, и для Байрона, и для Бродского было в этом женском образе (а предполагаемый адресат для последнего, как мне кажется, восходит к Марине Басмановой) нечто такое, что концентрировало в себе все привязанности и любови, случившиеся за целую жизнь. И не случайно Бродский, в своей погоне за жизнью и за женщинами в чем-то схожий с Байроном, обратился к этим байроновским стансам.
А в конце скажу вот о чем. В передаче прозвучало, что Байрон вовсе не погиб в боях за Грецию – он простудился в болотах небольшого греческого городка Миссолунги, заболел – и умер 19 апреля 1826 года.
Умер в возрасте 36 лет. Он, как и Моцарт, проживший 35 лет, будучи гением, немного не дотянул до возраста смерти гениев – 37 лет (Пушкин, Рафаэль, Маяковский). Да, он погиб не в бою, но какая разница? Для меня Байрон "погиб за Грецию", за ее свободу.
Он отдал этой стране все – себя, свои сбережения, свою жизнь. Был он не первым поэтом, изгнанным из своей страны. До него таким изгнанником был Данте, были изгнанники и после него, например, Гейне, в России их число бессчетно. Но Байрон в мировой литературе стал символом мятежной души поэта, не находящей себя на родине. Может быть, оттого он так близок другим народам, в частности, русскому? Вот какие мысли пришли мне в голову после передачи на канале КУЛЬТУРА.
***
НАБЛЮДАТЕЛЬ: Джордж Гордон Байрон