В молодые годы Боре Шварцу нравились маленькие упитанные брюнетки с большой грудью и широкими боками. А случилось так, что, когда он в 1944 году после ранения приехал с фронта домой, хорошо прихрамывая на правую ногу, его окрутила высокая с плоской грудью тихоня Фирочка со странной, совсем не еврейской фамилией Турецкая. И разгорелась у них любовь нешуточная. Такая, что в сорок пятом году через несколько месяцев после победы, в разграбленной голодной Одессе, кишащей всяким отребьем, как тараканами на коммунальной кухне, они поженились. Стоял печальный необычно тихий для Одессы сентябрь. Платаны только начинали загораться желтым и красным цветом, а на земле уже лежали золотым снежком листочки акации.
В закс Боря Шварц пришел в солдатских галифе, заправленных в хромовые сапоги, и в застиранной гимнастерке с колодками орденов и медалей на груди, а невеста - в крепдешиновом платье красного цвета с белыми розами, разбросанными по всем частям ее стройной фигуры. Парочка гляделась совсем неплохо. Боря был среднего роста чубастый крепыш, кулаков которого еще с до войны боялись хулиганы и ворюги со всей Молдаванки. Даже отпетые бандиты и воры в законе не выдерживали его уничтожающего взгляда и металлического баса и не связывались с ним. Фирочка же имела мягкий характер, всегда улыбалась и говорила тихим извиняющимся голосом.
Маленький душный загс был битком набит шумными молодыми людьми и серьезными стариками. Бракосочетающиеся хором сказали регистрирующей их пожилой даме, “любим друг друга до гроба.” Молодежь заревела железными глотками “горько”, старики тихо сказали “Амейн Готыню”, а старушки всплакнули. А когда красные горящие страстью губы новоиспеченного мужа впились в бледнолицую Фирочку, откуда-то из открытых дверей загса, выходящих на Ланжероновскую улицу, прогромыхал голос Аркаши Слепого по кличке Перчик, бывшего Фириного ухажера. Ему стало так больно и обидно за Фиру, что, не видя света в своих глазах, он рванулся к столику с криком “ты не достоин ее, Боря Шварц!“ Молодые люди из Бориного круга быстро утихомирили и даже хотели побить Перчика, но Боря Шварц поднял руку и сказал строгим голосом:
- Аркашу не трогать! Усадить как почетного гостя на бричку и привезти на свадьбу.
Зеленый тарантас, украшенный красными флажками, лихо подкатил к загсу. В него поместили расстроенного в пух и прах Аркашу и привезли к дому на Дальницкой угол Хворостина, где в Фириной коммуналке, что была на втором этаже, состоялась первая послевоенная свадьба на Молдаванке. Перчика взяли под ручки, и через длинный, пахнущий жаренными бычками коридор, привели в комнату, в которой кроме стола с бутылями с мутной жидкостью и скамеек, ничего не было, и усадили на самом почетном месте у окна, где обычно сидела Фирина бабушка Циля Шполянчик.
Жратвы было мало, зато было пьяно и так шумно, что калеки с Еврейской больницы, кто в кресле-каталке, кто на костылях, почуяв запах самогона, приползли под окна гремящей свадьбы и стали требовать выпить за здоровье молодых. Фирочка с горячим от выпивки и от желания Борей Шварцем ровно в полночь тихо, по-английски смотались к тете Леле. Их уход никто кроме Фирочкиной бабушки не заметил. Гости продолжали пить долго и неутомимо до тех пор, пока под утро Перчик подрался с тамадой, секретарем комсомольской ячейки завода чугунно-кровельного литья, Жорой-Стукачом. Кончилось это тем, что их обоих со связанными руками усадили на ту же зеленую бричку с красными флажками и отправили в отделение милиции возле Привоза. Люди говорили, что Аркаше дали три года условно, и больше никто из молдавских ребят его не видел.
Со дня той знаменитой свадьбы прошло почти семьдесят лет. Теперь уже шесть лет, как не стало Фирочки, родившей Боре Шварцу на свет трех сыновей.
Старшенький Илюша, окончивший военное училище, был весь в папу: и характером, и ростом, и голосом, и тоже любил кругленьких брюнеток, а средний – Жорик и младшенький Зямка оба были копия мамы. Тихие скромняги, ставшие один портным, а другой – автомехаником. Теперь Илюша – большой начальник в армии Израиля, а другие сыновья вместе с папой перебрались из Одессы в Австралию и живут в Мельбурне.
Жорик и Зямка - в своих домах, а папа Боря Шварц– в Монтефиоре, шестиэтажном доме для престарелых евреев, расположенном на самой красивой улице города. Боря живет на шестом этаже и из его окна видны верхушки платанов, напоминающих ему о Пушкинской улице в далекой Одессе. Теперь вы, конечно, не узнали бы того молодого Борю, которого уважала и боялась вся Молдаванка. Теперь у него была лысая голова, обтянутая тонкой, как пергамент кожей, сквозь которую проглядывали синенькие кровяные сосудики. Такая же пергаментная пленка была на его лице.
Глядел он на мир вечно слезящимися глазами и ругал почем свет стоит того немца, который семьдесят лет назад прострелил ему бедро. Еще он ругал английский язык, который никак не лез в его лысую старую голову. Дело дошло до того, что он вытребовал у директора Монтефиоре мистера Лейба Шенкеля в личные переводчики симпатичную официантку Олечку. Боря не помнил вечером, что ему подавали на завтрак, но помнил кучу еврейских и армянских анекдотов, любил пропустить рюмочку водки и не отказывал себе в удовольствии погладить аппетитный зад хорошенькой санитарки или официантки.
Так случилось, что за все годы в Австралии Боре Шварцу даже в голову не могло прийти, что в том же Мельбурне вот уже тридцать лет жил совсем забытый им Аркаша по кличке Перчик. Тот самый Аркаша, который был на Бориной с Фирочкой свадьбе. Теперь представьте себе, что в один дождливый день они встретились. И не где-нибудь, а в том же Монтефиоре. Боря Шварц просыпался раньше всех стариков и сразу спускался в столовую. Шесть часов утра. Весь Монтефиоре еще спал. Старики видели молодые эротические сны и, кряхтя, поворачивали свое дряхлое тело с правого бока на левый, а Боря в это время уже сидел в столовой за столиком у окна, за которым стояла серая, как Борина старость Мельбурнская зима. Он поманил рукой официантку Олечку:
- Посмотри, Олечка, - на эту погоду. Туман и дождь уже третий день подряд. Кто может это вынести, а? Только такие железные солдаты, как мы с тобой, могут это вынести. Я правильно говорю, Олечка? – сказал Боря Шварц и засмеялся.
- Конечно, мистер Шварц, такие солдаты, как мы с вами, - сказала Олечка и, послав Боре воздушный поцелуй, убежала.
- Куда она убежала? Скоро принесут эту противную овсянку. Ой, если бы она знала, как она мне надоела. Но кушать надо. А что еще остается делать, Боря? Кушать, крэхцать (стонать на идише) и портить воздух, - очень интеллигентно выразился Боря Шварц и, чтобы лучше рассмотреть что творилось вокруг, подтянул свое костлявое плечо к состоящей из сплошных жил шее. Полутемная столовая была пуста, пахли хлоркой, вымытые на рассвете, полы и на кухне творилась спешка, потому что не могли найти ключи от кладовки, где хранилась овсянка.
Боря Шварц уже полчаса скучал, глядя в окно, а когда повернул пергаментную голову в сторону кухни, то увидел новенького. То был старичок с головой, глядящей в пол, высушенный и тонкий, одетый в шикарную, серую с коричневыми вертикальными полосками пижаму.
- Слушайте, граждане, как вам нравится наш новенький? – подумал про себя Боря.
И не успел еще Боря хорошо разжевать эту мысль, как старичок приблизился к его столику. Он не сказал ни тебе здрасьте, ни до свиданья, громко кряхтя, уселся на стул и посмотрел Боре в глаза.
- Откуда-то ваше лицо мне кажется знакомым, молодой человек. Но я не припомню откуда. Простите, что я лезу вам в душу на голодный желудок.
Боря посмотрел на непрошеного старика. В его бесцветных с хитрецой глазках было что-то знакомое. Но что? Нестройный ход Бориных мыслей прервал старичок:
- А что сегодня дают в санатории для комсостава? – спросил он, ни к кому не обращаясь, и сам себе ответил:
- Конечно. манная каша на постном масле, потом бычки в томате и на закуску – компот из сухофруктов.
- Простите, уважаемый, мне кажется, что такой завтрак подавали на Пушкинской улице в ресторане Красный еще до революции. Вы случайно не из Одессы? – сказал Борис.
- Вы таки да угадали. Из Одессы, - сказал повеселевший старичок, - но это было сто лет назад.
- Ну, нашего полку прибыло. Как вас зовут, уважаемый? – спросил Боря.
- Аркадий. А что? - сказал старичок.
И тут что-то щелкнуло в старой Бориной голове, и он внимательно посмотрел на лицо сидящего перед ним старого фарцэра.
- Неужели это Аркашка Слепой? – подумал Боря Шварц и почесал пергаментный череп, - неужели это Перчик?
И Боря еще раз внимательно посмотрел на старичка и сказал:
- Пусть меня холера возьмет, если это не Перчик! – заорал ошалевший от переполнявших его чувств Боря.
- Ты не ошибся, Боря! Это – я, Перчик! – сказал он и глаза его стали мокрыми от слез.
Старому Боре было больно видеть чьи-то слезы, и его слезящиеся глаза заслезились еще больше. Он встал со стула и с распростертыми руками, осторожно переставляя ноги, пошел к Аркадию Слепому по кличке Перчик чтобы обнять его.
- Куда я тащусь с моими старыми костями? – думал Боря, неуверенно переставляя пострадавшую на войне ногу, - кто он мне, этот Перчик? Дальний родственник моей невестки из Израиля? Нет же... Но, с другой стороны, все-таки он - не чужой человек. Как-никак - ухаживал за моей покойной Фирочкой.
Боря Шварц согнулся в три погибели, чтобы обнять Перчика, но, почувствовав вдруг сильную боль в груди, в спине и прочих частях дряхлого тела, потерял сознание, упал и придавил еще более дряхлого, чем он сам, Перчика. Видевший весь этот ужас шеф-повар Джон Битрут закричал: - Срочно скорую!
Вы не можете себе представить, какой тарарам сделался в Монтефиоре. Прикатили сразу две скорые помощи и стали в поте лица трудиться над двумя богатарями-муромцами. Во избежание новых инцидентов кухарке Олечке и черной, как ночь, индуске Гири было поручено эвакуировать весь голодный, не успевший позавтракать, честной народ. Старики мычали, как недоенные коровы, грозились пожаловаться члену парламента Робу Гитису, но Олечка имела подход к старикам, усадила их в пассажирские и грузовые лифты и растолкала по комнатам.
Первым пришел в сознание Боря Шварц. Он посмотрел мутным взглядом на санитаров и врачей светящихся вокруг Перчика и, еле шевеля языком, сказал:
- Ну, как вам нравятся эти дела? Скажите мне, где взять силы чтобы вынести все это?
Никто не ответил Боре на вполне справедливый вопрос и весь медицинский персонал сконцентрировался на Аркаше-Перчике. Ему делали все что положено делать старикам преклонного возраста, а затем обоих богатырей погрузили в скорые и отправили в госпиталь. Поместили их в одну палату и лежали они на кроватях рядом друг к дружке. Дождливый холодный день они провели в теплой белой комнате под присмотром медсестры и Олечки, которую начальство Монтефиоре командировало в госпиталь в качестве переводчицы.
Боря лежал тихо с закрытыми глазами. Он лежал тихо, кишки в его утробе играли что-то из Стравинского, и, чтобы убить время, он думал о приятных вещах и, конечно, об Олечке, которую обожал. Он бы сказал ей:
- Олечка-золотко, сделай приятную вещь старику Шварцу, бывшему гвардейцу сто пятого стрелкового полка. Поцелуй меня в лобик, и тогда я спокойно, не делая никому мороки, смогу умереть.
И как только Боря вообразил себе, как Олечка целует его пергаментный лобик, открыл глаза Аркаша Перчик. Как только он увидел своими собственными глазами белый свет, он почувствовал, как голод из глубины его утробы стал медленно подниматься вверх и схватил железными клещами за горло, а потом добрался до золотых коронок уже давно проеденных зубов. Перчик повернул голову налево, потом – направо, увидел Шварца и спросил:
- Скажи мне, Шварц, сколько может протянуть человек, который не имел маковой росинки аж со вчерашнего вечера?
- Ты таки прав, Перчик, - ответил ему Боря Шварц, - ты таки прав. Кто это может вынести, скажи мне, Перчик? Только такие солдаты, как мы с тобой, могут вынести. - Больше никто, - ответил Перчик и, широко открыв рот, шумно вздохнул.
- Скажи мне лучше, Шварц, как дела?
- Какие у меня дела? Все дела – у прокурора, а у нас – маленькие делишки, - сказал Боря и улыбнулся.
- Ты таки прав, Шварц, - сказал Перчик и тоже улыбнулся.
Добавить комментарий