С Уильямом Мэтесоном мне довелось познакомиться во время одного из кругосветных путешествий. Так уж случилось, что публика более-менее радушно приняла мой второй роман, и я решил взять небольшой отпуск. И вот, под укоризненные взгляды жены, что скрепя сердце отпускала меня в столь полный всевозможных соблазнов круиз, я очутился на лайнере «Инфинити». Устав от бесконечных скитаний в лабиринтах собственного воображения, в этом, как я планировал, далеко не последнем вояже в своей жизни, я намеревался оторваться по полной. Что скрывать, маленькие грешки на стороне от жены у меня всегда имелись – да и у кого, спрашивается, их нет?
Немудрено, что именно женщина стала непосредственной причиной нашего с Биллом знакомства. Относительно сносно владея английским и слегка хватив лишнего, я быстро отыскал в толпе отдыхающих барышню, чей облик вполне радовал глаз, и с рьяностью заправского ловеласа принялся ее обхаживать. Дело в том, что Мэтесон тоже заприметил ее, и уж точно не собирался уступать свою добычу какому-то русскому, бог весть каким образом очутившемуся на корабле. Англичанин по происхождению, с обильной примесью ирландской крови, Билл, тем не менее, словно бы сошел со страниц романов Джека Лондона: высокий, широкоплечий, с мощными кулаками и ястребиным взором, – ну никак не походил он на типичных представителей английской коммерческой аристократии, большинство из которых, согласно Теккерею, отличались неестественной бледностью, чуть ли не анорексичной худобой и феерическим снобизмом.
Итак, между нами разгорелась нешуточная ссора, чудом не перешедшая в драку (из которой, что греха таить, я бы вряд ли вышел победителем). В противовес моему английскому, Билл прекрасно владел русским, а потому, на глазах у непонятливо моргающей дамочки – главной виновницы потасовки, – мы постепенно скатывались до уровня отборной матерщины, в любую минуту готовые, под действием ударившего в голову алкоголя, вцепиться друг другу в горла. Никто не хотел отступать. Дамочка же едва сознание не теряла от восторга, в то время как мы с Биллом продолжали сверлить друг дружку глазами, словно бы парочка мартовских котов на залитой лунным светом крыше.
Все прекратилось так же резко, как и началось.
Билл внезапно расхохотался, дружески хлопнул меня по плечу и, презрительно бросив «это всего лишь баба», предложил угоститься стаканчиком отменного испанского коньяка.
Лишь несколько дней спустя, проведя достаточно времени в его обществе, я понял, что подобные перепады настроения являлись отличительной чертой его характера, а ярко выраженное неуважение к женщинам – его личности. Откровенно говоря, Уильям Мэтесон был тем еще распутником. Он гулял от души, совращая все новых и новых представительниц прекрасного пола, а наутро преспокойно вытирал ноги об их доверие, их чувства, их души, после чего громко хлопал дверью и навсегда исчезал из их жизней. Таков был Билл – статный, обаятельный, самоуверенный, с диким блеском в глазах, которые в буквальном смысле завораживали ту, на кого взгляд этих глаз был устремлен. И вовсе не удивительно, что женщины так легко клевали на удочку, ведь одна только его внешность уже была лакомой наживкой. А если еще прибавить недюжинный ум и солидный капитал – смесь воистину получалась гремучая.
Замечу, что я мало чего знал о его жизни. Крупицы правды, разбросанные там-сям, сообщали, что он – наследник приличного состояния, на момент нашего с ним знакомства обосновавшийся в Оксфорде, – является хозяином нескольких текстильных фабрик и руководителем какой-то фирмы. Некоторое время Билл жил и работал в России – отсюда и владение языком. Пожалуй, вот и все, что мне было известно о моем новоиспеченном друге.
И так вплоть до того вечера, когда «Инфинити», пересекая Атлантический океан, оказался застигнут сильнейшим штормом. Как оно частенько случается, большинство пассажиров попрятались по своим каютам, предпочтя в одиночестве страдать от разыгравшейся морской болезни либо же углубиться в чтение прихваченного специально для таких вот тоскливых часов романа.
В ресторане было пусто, и мы с Биллом не без досады уселись в самый темный угол, заказали бутылку «Бордо» и раскурили по сигаре. Подобная роскошь была для меня в диковинку, так как известность еще только кралась маленькими шажочками в мою сторону, и я искреннее переживал на тот счет, что данный напиток мне не по карману. На это Мэтесон лишь махнул рукой.
– Ерунда, – сказал он. – Я угощаю.
Повисла напряженная тишина, нарушаемая редкими приглушенными голосами с другого конца зала да шумом волн и свистом ветра снаружи.
– Как тебе моя вчерашняя пассия? – хитро подмигнул Билл.
Я пыхнул сигарой, быстро оживил в памяти образ девушки, с которой он танцевал накануне вечером, и одобряюще кивнул:
– Хороша.
– Чепуха! Страшная и глупая. Мне даже по-своему стыдно за ее невежество. Представляешь, она заявила, что Данте – это один из апостолов Христа!
Он от души расхохотался, при этом чуть не расплескав вино в своем бокале. Я тоже позволил себе улыбнуться.
– Но речь сейчас не об этом, Юджин. – По непонятной причине Билл постоянно коверкал мое имя, произнося вместо «Евгений» на американский манер «Юджин». – Позволь задать тебе вопрос?
– Валяй.
– Как ты думаешь, я женат?
Чего-чего, а подобного я никак не ожидал. Вопрос Билла смутил меня, на мгновение даже ввергнув в состояние некоего ступора. Как только я вновь очутился в реальности, то ясно понял следующее: ни одной женщине я бы не пожелал такого мужа, как Уильям Мэтесон.
– Не знаю. Думаю, нет…
– А вот и не угадал! – Билл вновь рассмеялся. – На самом деле, женат. И свадьба моя состоялась ровно двадцать лет назад. День в день!
Я пригубил вина.
– Получается, сегодня у тебя годовщина? Но…
– Но почему же тогда я сижу здесь, вместо того, чтобы проводить этот день вместе с семьей? – закончил за меня Билл.
Я кивнул.
– Такова моя месть! – торжественно выдал он.
От удивления у меня отвисла челюсть.
– Да-да, мой дорогой друг, не удивляйся! Все, что ты сейчас видишь, весь этот дебошир и гуляка Билли Мэтесон, – все это лишь часть моей изощренной вендетты.
– Но… кому?
– Женщине, испортившей всю мою жизнь. Женщине, которая, сама того не желая, породила чудовище, ныне сидящее перед тобой.
У меня невольно мелькнула мысль, что, возможно, Билл попросту не в себе. Бессонные ночи, литры выпитого вина и коньяка, вдобавок ко всему эта выматывающая качка, что могла довести до белого каления любого, – все это попросту доконало его. Именно поэтому он ныне городит чепуху, смысла которой наверняка и сам-то не разумеет.
Видимо, прочитав что-то в моих глазах, Билл тряхнул головой.
– Нет-нет, я не сбрендил, Юджин. Мой разум в полном порядке, и то, что ты видишь, это отнюдь не симптомы белой горячки. Это – искры радости.
– Не понимаю, – признался я.
– Юджин, прежде чем твое богатое воображение живописует тебе одинокий выстрел в ночи и схороненный в туманных болотах труп, позволь заверить, что моя супруга – Мэри-Луиза Мэтесон – жива и пребывает в полном здравии. В данный момент она находится в Оксфорде, в нашем особняке, где, вероятней всего, зачитывает до дыр сентиментальные романчики всяких посредственных писак, – фраза, отчего-то сильно меня уязвившая, – и, конечно же, продолжает толстеть.
– Но…
– А вот теперь давай по порядку, – улыбнулся Билл. – Понимаешь, в дни своей юности я был совершенно другим, нежели сейчас. Я вдыхал Байрона, словно аромат полевых цветов, упивался романами Диккенса и Гюго, слушал Шуберта и Вивальди. Я был скромным, ранимым и чувственным молодым человеком. А еще я мечтал стать художником. Да-да, именно! Художником! У меня был талант, который я день ото дня в себе взращивал, развивал, неустанно оттачивая свое мастерство. Чем больше полотен накапливалось в моей мастерской, тем больше идей у меня появлялось. Я смотрел на мир и видел структуру, видел пейзажные составляющие, понимал человеческую анатомию при одном только взгляде на человека. Я различал переливы мышц под кожей, особенности строения костей, будь то кости черепа или, скажем, таза. Я с легкостью воспроизводил уникальные узоры кожи, ловил выразительность глаз, угадывал характер, проявляющийся в линии губ и изгибе бровей. Я научился разделять цвета, ловко раскладывал их на оттенки и игрался с ними, словно ребенок с любимой игрушкой. Моим истинным призванием стала портретная и пейзажная живопись. И перспектива сделаться художником – даже если не самым успешным – вполне удовлетворяла моим скромным запросам.
Он помрачнел.
– А потом появилась она. Девчонка с окраин, тупая, как полено, и ограниченная, как квадрат на стене. У нее не было ничего, что могло бы привлечь меня. Кроме одного – она была женщиной. Я же был юношей в самом расцвете сил, и природа настойчиво требовала свое, заставляя кровь вскипать в жилах, а самого меня буквально сходить с ума от желания. Я говорю о том периоде взросления, когда все твое существо волей-неволей, но подчиняется настойчивому зову плоти. Как я уже сказал, Мэри-Луиза была глупа, но вместе с тем довольно-таки хитра. Ее ограниченного умишки вполне хватило на то, чтобы понять, кто она в этом мире и каково ее истинное место. Ну и, естественно, она не желала мириться с тем, что ей уготована доля кухарки в какой-нибудь забегаловке. У нее имелись амбиции. А ведь известно: чем безмозглее человек, тем теснее его амбиции граничат с элементарной жадностью.
Тут он плеснул нам в бокалы еще вина, вздохнул:
– В общем, она забеременела. К тому моменту между моим отцом и давнишним его деловым партнером был заключен договор о том, чтобы обвенчать своих детей. Соответственно, меня и хрупкую девчушку, которую я видел лишь единожды, – дочь партнера отца. Мэри-Луиза знала, что это ее шанс, и упускать его она не собиралась.
– И что она сделала?
– Расстроила помолвку, объявив во всеуслышание о том, что ждет от меня ребенка.
Билл пыхнул сигарой и многозначительно глянул на меня. Не зная, что ему сказать, я поспешно отвел взгляд.
– Это еще не все, – сообщил он. – Так уж сложилось, что мой отец – рьяный католик, крайне богобоязненный человек – решил поступить по совести. Он велел мне незамедлительно жениться на Мэри-Луизе. Даже пригрозил отречься, в том случае, если я посмею оставить девушку и свое еще пока нерожденное дитя. Он сказал, что я должен научиться отвечать за свои поступки. Я же, в свою очередь, начал протестовать – хотел как-то образумить его! В результате мы разругались в пух и прах, и меня с позором изгнали из дома. Так я и оказался в темной затхлой каморке, без гроша в кармане, с нелюбимой женщиной, готовой вот-вот разрешиться от бремени, и запретом отца, ослушаться которого – веришь-нет? – я просто не смел.
Надо ли говорить, что о продолжении занятий живописью не могло быть и речи. Мне пришлось взяться сразу за три работы, чтобы хоть как-то кормить семью и оплачивать жилище. Я хватался за все, что мне предлагали, терпел унижения и насмешки. Я начал пить, и пил тем сильнее, чем больше толстела Мэри-Луиза. Конечно, для нее подобное положение дел тоже было крайне пренеприятным: вовсе не на такое она рассчитывала. И все же, пусть и отчасти, но она оказалась в выигрыше, ведь обзавелась мужем, у которого был богатый и – самое главное! – принципиально порядочный отец.
В общем, через три года подобного существования я напрочь утратил способность держать в руках кисть…
Последнее было сказано с такой тоской в голосе, что мне невольно захотелось обнять и утешить Билла – этого большого ребенка, натворившего столько глупостей в своей жизни.
– Я пил и дрался, дрался и работал, снова пил, – пробормотал он. – Так, постепенно, я и потерял свои руки. Я больше не мог держать кисть, не мог выводить четкие размеренные мазки на холсте.
С этими словами он поднял правую руку, и в сумеречном свете я различил, как подрагивают его пальцы. Тремор этот невозможно было унять.
– Моя мечта оказалась похоронена из-за хитрости женщины, которая сначала сделала из меня мужчину, а чуть позже едва не превратила в старика, – горько произнес Билл.
Он опустил голову и вдруг зашептал:
…He was one who own’d
No common soul. In youth, by genius nurs’d,
And big with lofty views, he to the world
Went forth, pure in his heart, against the taint
Of dissolute tongues, ‘gainst jealousy, and hate,
And scorn, against all enemies prepared,
All but neglect: and so, his spirit damped
At once, with rash disdain he turned away…
А после умолк, отрешенно попыхивая сигарой и глядя куда-то в глубь себя. Видимо, утонул в пронизанных лирикой Вордсворта образах прошлого, что витали перед его мысленным взором.
Спустя минуту-другую я сдержанно кашлянул, напомнив о своем присутствии.
– Одно время я даже подумывал убить ее, – будничным тоном признался Билл. – Взять да пырнуть ножом или, как вариант, удавить голыми руками. В общем, расправиться с ней за то, что она сотворила. За свободу, которой лишился. За разбитую мечту… К счастью, эта затея быстро оставила меня. Я не желал гнить остаток дней в грязной камере, среди всевозможных отбросов общества и снующих туда-сюда крыс. А еще мне не нравилась мысль, что мой сын будет расти сиротой.
И тогда я с головой погрузился в работу: пытался скопить денег и как-то улучшить свое положение. Также мне удалось помириться с отцом, который оценил мое трудолюбие и мою… э-эм… порядочность. Через него я выбил себе место в одной конторе, где вкалывал денно и нощно, всячески демонстрируя усердие и прилежность. И дело здесь даже не в силе воли, нет. Мне просто было тошно возвращаться домой, к Мэри-Луизе. Отчасти поэтому я и работал, как проклятый, – жаждал забыться. А вместе с тем все это время у меня в голове созревал план будущей мести. Уже тогда я понимал, что предстоит сделать.
Несколькими годами позже от сердечного приступа скончался отец, и я стал единственным наследником крупного состояния. Стоит ли говорить, что мое усердие – даже одержимость – позволили мне значительно приумножить отцовский капитал. Так из низов я вновь вернулся в высшее общество. И Мэри-Луиза поняла это. Ее девичьи мечты воплотились в реальность: вмиг она сделалась знатной дамой. Она… Хм… – Билл переменился в лице, зло улыбнулся. – Впрочем, я моментально уничтожил все это.
Он с любопытством посмотрел на меня.
– И что ты сделал? – тихо спросил я.
– Сотворил того Уильяма Мэтесона, что сидит в данный момент перед тобой, – не без самодовольства отозвался он. – Я превратился в гуляку, Юджин. Я позорил свою супругу всюду, где только мог. Я соблазнил всех ее немногочисленных подруг. Я в открытую высмеивал ее образ жизни, ее скудоумие, ее плебейство. Я распустил множество слухов, даже анекдотов про нее. Знаешь, в обществе любят такие забавы… Постепенно моими стараниями Мэри-Луиза и вовсе прекратила выходить в свет: не могла больше выдерживать все эти взгляды, эти смешки и перешептывания. Она стала затворницей. И даже развестись со мной она не в силах: поверь, мои адвокаты быстренько оставят ее ни с чем. Ее жадность отныне играет против нее. Мэри-Луиза несвободна, так как единственная возможная для нее свобода – это жизнь без гроша в кармане. А к такому, как ты уже догадался, моя женушка не готова. Что же касается ее мечты? Хм… Ее мечта оказалась скомкана и разорвана на мелкие клочки. Точно так же, как когда-то была разорвана моя. И в эту ночь, больше чем уверен, Мэри-Луиза сидит одна-одинешенька в нашем большом и пустом доме, никому не нужная и всеми забытая. Ведь даже наш сын, наученный мной, давно уже от нее отрекся. У нее ничего нет, хотя, казалось бы, она имеет все. И у нее совсем уже не осталось иллюзий, каковыми она могла бы себя утешать.
Билл усмехнулся.
А я во все глаза продолжал глядеть на него, поражаясь тому, сколько же в нем на самом деле таилось злобы и коварства.
– Из этой истории вышла бы неплохая новелла, что скажешь? – подмигнул он. – И назвать ее можно… – Он не договорил, приложился к бутылке на манер отъявленного пропойцы, после чего воскликнул: – О, чудный напиток – месть!
Затем опустошил бутылку и, отодвинув ее в сторону, велел официанту немедленно принести еще. «А потом мы с моим русским другом-писателем, – вскричал он, так, чтобы услышал весь зал, – отправимся покорять пламенные женские сердца!»
Я поднялся.
Бил с интересом уставился на меня, саркастически покачал головой:
– Не надо так смотреть, Юджин. Не тебе меня судить. А знаешь, почему? Потому что ты ничем не лучше. Ты точно такой же, как я. С той лишь разницей, что я делаю все открыто, а ты нет.
– Дурак ты, Билл, – бросил я в пустоту между нами и пошел прочь из ресторана.
А в спину мне несся его раскатистый смех, его издевающийся голос:
– Ты точно такой же, Юджин! Такой же, как и я!
И лишь запершись у себя в каюте, я извлек из кармана фотокарточку жены и дочки, осторожно дотронулся до изображения. Отчего-то болезненно екнуло сердце, стало вдруг нестерпимо стыдно…
Добавить комментарий