Мы - были

[Продолжение. Начало “Чайка”, № 1 , от 10 января 2003 г. , № 16 (51) от 19 августа 2005 г. - № 21 (56) от 08 ноября 2005 г.]

Получив от Саши Петрова выводы комиссии горкома о “плагиате”, (его уведомили официально — как заявителя), мы убедились, что Докторов, зачитывая эти выводы на кафедре, не соврал. Так все и написано:

“Некоторая невнимательность диссертанта и автора книги Т.П.Богдановой, проявленная ею при вычитке машинописного текста книги и диссертации, что привело к пропуску ряда кавычек и сносок в цитатах и на что ей указано комиссией горкома, ни коей мере не снижает высокой научной ценности ее книги и диссертации”.

Стало быть, если все присланное о плагиате Богдановой ни в малой степени не снижает ценности ее работ, то тогда те, кто прислал этот материал, — злостные клеветники. Вывод почти очевидный. Этот вывод и сделал Докторов. Да и в горкоме этот вывод сделали. Более того, в отделе науки ЦК — тоже. Петров, увы, существует. Он, действительно, присылал свои разоблачения. И явно ориентировался в том, о чем писал. На него наехать трудно. Он — в Москве. В Институте атомной энергии им. Курчатова. Формально никакого отношения к идеологии не имеет. Не член партии. Взять его не за что. Да и трудно в принципе: сознательный гражданин, ученый, сигнализировал о плагиате какой-то аферистки Богдановой. Он и знать не знал, что она где-то там, в Минске заведует кафедрой.

Его формально даже нужно было бы похвалить. Выдать премию за то, что стоит на страже научных принципов и высокой коммунистической морали. Честно говоря, чудак он, если не сказать яснее. Лезет не в свое дело. Своего времени не жаль, так у других крадет. Но... в стране вообще много чудаков. И разных блаженных идиотов. Размахивают дурацкими принципами, некоторые даже всерьез пишут нам о коммунистических идеалах и предлагают какие-то дикие проекты. Сама Богданова и ее клевреты начинали догадываться о том, что дело тут не только в “идиоте Петрове”. Что он как-то связан с нами. Что все это одна шайка-лейка. Слух о заварухе на нашей кафедре шел вширь и вглубь. Уже весь Минск говорил о скандале с Богдановой.

Поднаторевшие партайгеноссе про разоблачение с помощью какой-то ЭВМ почти не говорили. Что это за зверь такой, тот ЭВМ, черт его знает. Но вот что Богданова повела себя очень неосторожно — говорили очень отчетливо. Прямо называли ее дурой. Только что защитила докторскую, сиди тихо. Не трогай никого. Жди, когда утвердят защиту. Как будто новичок, ей-богу. Не девочка, небось. Знает, сколько завистников и врагов вокруг. Начнут катать телеги в ВАК, срывать утверждение. Сорвать — не сорвут, но затянуть на несколько лет могут легко. Нервы, понимаешь, мотать на кулак. Ясно же, что пишут ее враги. А кто враги? Что она там уже успела наломать? Да вот начала с того, что стала увольнять двух преподавателей. А-а-а-а, ну, тогда понятно, откуда ветер дует. Надо тех двоих скорее додавить. Да, надо бы, только к ним хорошее отношение в ректорате и парткоме. Не увольняют, понимаешь, продляют работу по приказу. Нет, не говори, дура эта Богданова — так вляпаться с этим увольнением. Да и что они ей сделали? Протасеня просил? Да ну его. Она-то свою голову должна иметь? Получи свои докторские корочки, а там и увольняй. А теперь что? Теперь ей нужно всех вычистить как клеветников. Трудно? Ну. Только другого выхода для нее нет.

То была максимально верная, посконная партийная правда.

Нам она тоже была понятна. Собрались на очередной военный совет. Командор Слава Степин в это время уже был доктором наук на кафедре философии Белорусского университета. У него свои заботы, формально к нам отношения не имеет. Но духом — с нами.

— Вводите в меня информацию, — как всегда, говорит он.

Рассказываем последние новости. Зачитываем выводы комиссии горкома, установившего высокие научные достижения Богдановой. Воспроизводим крики Докторова.

— Однако, дело заворачивается не на шутку.

И повторяет нашу популярную в то время прибаутку: “Ученая дама Богданова чем-то похожа на морскую свинку, которая и не морская, и не свинка. Хотя что-то общее есть — тоже скотина. Мелкая такая скотинка”.

Вывод Славы нас не удивил, он был единственно возможным: искать личный выход на самый верх. Вариантов у нас было немного, собственно, один: Партизан. Только он может. И еще, правда, запасной второй вариант — композитор Евгений Глебов. Но это уж на крайний случай, композитору-то не с руки в дела социологии соваться. Кроме них, больше — никто.

Немного о Партизане — Владимире Никифоровиче Семенькове, который сыграл ключевую роль в последующих событиях. Прозвище дал ему я. Он сразу после школы, в сентябре 1941 года, семнадцатилетним пацаном ушел в партизаны. Оказался в соединении Константина Заслонова вместе с Машеровым. И очень хорошо знал секретаря по идеологии ЦК Александра Трифоновича Кузьмина. У нас в институте был доцентом на кафедре “Научного коммунизма”. Несмотря на название кафедры, был очень свободомыслящим. Не питал никаких иллюзий по поводу самого прогрессивного строя и перспектив строительства коммунизма. Имел огромную библиотеку, отлично подобранную. Часто бывая у него, я любил ходить вдоль стеллажей по периметру и проводить рукой по корешкам книг. Это у меня вообще была такая привычка. В незнакомом доме, если видел много книг, то, проводя ладонью по корешкам, традиционно шутил: “Вполне можно сажать”. Никто не пугался, понимающе улыбались.

Партизан первым в Белоруссии начал возрождать социологию. Написал две книги — поразительно, но они до сих пор упоминаются в сети (их переиздавали): “Комплексный характер воспитания: проблемы методологии и практики” и “Формирование нового человека”.

Социологию он начал возрождать с Минского тракторного завода. Создал группу. Провел первое нормальное социологическое исследование через анкетирование. В анкете был такой вопрос: из каких источников вы получаете политическую информацию: телевидение, радио, газеты, политинформации, пересказ знакомых, иностранное радио.

Последний пункт про иностранное радио в парткоме завода (он утверждал анкеты) хотели выкинуть: не нужно провоцировать людей. Партизан успокоил: имеется в виду радио стран народной демократии, ведущих вещание на русском языке на СССР. А-а-а, ну, тогда ладно.

Анкета была анонимной, цифры удивили даже Семенькова: 60% опрошенных сообщили, что политические сведения они получают через иностранное радио. Говорите, так много слушают Варшаву и Бухарест? Все равно нехорошо. В парткоме института после цифры 6 ставят запятую и получают — 6,0 процентов. В райкоме долго крутят головой: нас не похвалят в горкоме, узнав, что аж 6% рабочих крупнейшего в республике завода слушают иностранное радио. Говорите, это радио братских стран? Ну, все равно нехорошо. Перед цифрой 6 пишут ноль, отделяют его от шестерки запятой. В горкоме получают отчет о большой проделанной работе. Так, 0,6 процента слушают радио стран народной демократии. Неплохо. Хотя стоило бы поработать, чтобы слушали немного больше. Хотя бы 1 процент. Нам нужно укреплять дружбу с братскими народами, строящими социализм.

Сидя у Партизана и выпивая, я слушал его горячие речи. Это его стиль — говорить горячо и как бы в агрессивной манере: “Ты думаешь, что коммунизм возможен? Так я тебе скажу: ни хрена он невозможен”. Или: “По-твоему, Брежнев великий светоч мысли? Так я тебе скажу: ни хрена он не светоч”.

— Братыка ты мой (любимое его обращение), и ты хочешь, чтобы эти дураки после такого отношения к данным социологических опросов знали, как управлять нашим обществом?!

Я успокаивал его: “Этого я как раз не хочу. Скажу тебе больше, Володя: я бы не хотел, чтобы “эти дураки” вообще управляли обществом. Даже с помощью твоей превосходной социологии”.

В самом начале нашего расследования я рассказал о своих первичных находках научных свершений мадам. Он принял повествование с энтузиазмом.

— Братыка ты мой! Ты полагаешь, что такие партийные суки, как ваша Богданова, которые лезут в социологию, могут там что-то путное сделать? Ты думаешь, что она хотя бы баба? Ни хрена она не баба! Глянь, братыка ты мой, как она ходит! Точно, как мастодонт, коряво, будто в лесу пни корчует.

Партизан в ярости вскочил и показал, как она ходит. Весьма похоже. Я осознал большую правоту Эдика Лапотко, отказавшегося в свое время закружить ее в любовном вальсе.

Было в Партизане что-то притягательное. Эта его неуемная энергия. Нет, не ярость, а какое-то неукротимое восприятие событий.

— Братыка ты мой, ты думаешь, ваша Богданова — социолог? Ваша Богданова — чудовищная скотина. Невообразимая. Я тут еще раз посмотрел ее хрень. Она же списывает только пустые слова. Банальности. Как что-нибудь поярче, так сразу же пропускает. Даже простые метафоры. Чуть какая идея — все мимо. Только труха, как в старом матрасе. Боялась себя выдать. Да и не понимала. Нет, и не спорь — скотина чудовищная.

— Ты знаешь, Володя, я обычно с тобой спорю. Но в данном случае не буду. Ладно, давай действовать viribus unitis, так сказать, unam in armis salutem (объединенными усилиями, спасение лишь в борьбе). Я тогда увлекался латинскими присловьями, даже сочинил фразу для книги “100 крылатых латинских выражений”: Одно русское выражение в полете покрывает 100 крылатых латинских.

Наше положение усугубилось тем, что в 1976 году наш ректор Ящерицын ушел в Академию наук на должность академика-секретаря Отделения физико-технических наук. Внешне, вроде, повышение, но реально нет. Говорили, его “ушли” за слишком самостоятельную кадровую политику. Взамен в ЦК не нашли никого лучше на должность ректора самого крупного ВУЗа республики, как молодого доктора наук некоего Ткачева, которому было тогда 38 лет — дело неслыханное! Имел большую родственную лапу наверху. Начал сразу бороться с курением в туалетах, чем напоминал нынешнего мэра Нью-Йорка Блумберга, и вообще каким-то подметанием коридоров и сниманием шапок в фойе. Производил впечатление сельского дурачка. Но мужик оказался серьезным: через год застрелился в гараже из двустволки. Скандал с трудом замяли, похоронили без всякой помпы и почти без огласки. В общем, надеяться на поддержку такого ректора и до его “самоухода” не приходилось, а после — тем более.

— Так что, Партизан, будем делать? Только на тебя надежда. Доведи информацию о плагиате Богдановой до сведения Машерова. Или Кузьмина.

— Эх, братыка ты мой! Я уж и сам о том думал. Вот как это сделать? Мы, конечно, с Петром Мироновичем “лесные братья” (он часто так шутил), но ты же понимаешь разницу в нашем социальном положении сейчас? Хотя дело и не в этом. Нет, позвонить я могу. И он выслушает, и даже пригласит. Партизанское родство не стареет. Но там же давно царит строгая иерархия. Он через голову всяких этих комиссий, вот этой горкомовской, ничего не может сделать. Он снова пошлет материал на рассмотрение, вторая комиссия, пусть обкома, сделает тот же вывод, что и горкома. Что работа у этой чудовищной скотины высоконаучная, а за пропущенные кавычки она уже получила партийное взыскание. Ей указали. Ну, добавят еще — поставят на вид. Что это нам дает?

У тебя отец — генерал, так? Спроси у него, может ли он лично прийти на склад и приказать кладовщику выдать ему, ну, например, спальный мешок? Не может. Он даст приказ начальнику дивизии по хозяйственной части, тот — начальнику склада, а уж тот — кладовщику. У НИХ — так же своя субординация.

— Да я понимаю. Но случай-то уж очень вопиющий. И доказательства яркие. При том начальникам не нужно трудиться: все сделано и видно невооруженным глазом. Для этого даже не нужна никакая философская или там социологическая квалификация — только умение читать.

— Эх, братыка ты мой! А, по-твоему, члены комиссии горкома не читали? Читали и все видели. А вывод — вот он: никакого плагиата. Почему такой? Потому что у них корпоративная солидарность. Они все там мазаные, доценты с докторами хреновы. Каждого копни только. Вот они и возводят бастионы. Наверху смотрят, сколько всяких их же партийных функционеров выступает за нее и сколько — против. Пока выходит, за нее выступают все. Даже на кафедре. Вот вы против нее выступали? Нет. Сидите тихо, как суслики, а всякая сволочь Докторов с Кудрявцевым разоряются да вам уже грозят.

— Ну, Партизан, нам никак сейчас невозможно открыто выступать. Мы ведь как бы ничего о самом деле не знаем. Но теперь, после комиссии, хоть какая-то огласка, там имя Мангутова названо. Если не будет иного выхода, начнем. Скажем, что взяли книгу Мангутова и опус Богдановой (ради Партизана добавил — “этой чудовищной скотины”) и дадим на кафедре бой. Только, наверное, проиграем. Новизны то уже нет. Что вы нам тут суете свое клеветническое старье, завопит тот же Докторов. Все это разбирала комиссия горкома-обкома и никакого плагиата не нашла. А вас как антипартийную шайку очернителей нужно отдать под суд. Так что выручай, Партизан. Сгноят же ребят. Да и меня тоже.

Партизан сжал кулаки:

— Хрен им в рыло! Не сгноят. Из худших выбирались передряг! (пропел он). Гады они, эти “ученые”. Всё, Валера, разозлили они меня! Завтра звоню Машерову!

Нам повезло — Машеров был на месте. Выслушал Партизана внимательно. Особо — его просьбу не отправлять дело ни в какие партийные комиссии — похоронят заживо. И сообщил Партизану, что через пару месяцев готовится идеологическое республиканское совещание, которое будет проводить секретарь ЦК по идеологии Александр Трифонович Кузьмин.

— Вы ведь с ним хорошо знакомы? Ну, вот — обратись к нему с материалом о плагиате, как с ярким примером для его доклада. Я ему скажу тоже. Пусть он сам посмотрит.

Ух, у нас гора с плеч! Это уже забрезжило далекой, еще очень далекой победой. Как в декабре 1941 года под Москвой. Я к тому времени несколько раз встречался с Кузьминым в доме у своего друга, народного артиста СССР, известного композитора Евгения Александровича Глебова. Замечательная личность. Когда-то в молодости его исключали за недостаточную почтительность к “старшим коллегам” из союза композиторов, за что В.Соловьев-Седой назвал его “исключительным”. Членский билет Евгений не отдал, сказав: “Не вы мне выдавали его, а выдали в Москве, Кабалевский подписал. Вот пусть они и забирают”. “Они” — не забрали, и через пару лет Глебова тихой сапой восстановили в белорусском Союзе, в дальнейшем никак не упоминая об этом факте его биографии. Ну, ясно — он оказался самым плодовитым и способным композитором из всех белорусских “мастероу”. Темы для балетов и опер выбирал значительные: балет “Тиль Уленшпигель”, писал по произведениям Сент-Экзюпери, Василя Быкова, многих хороших белорусских писателей. Очень хотел — “Мастера и Маргариту”, но так тогда и не разрешили, Министерство культуры не подписало договор. И Машеров с Кузьминым не смогли пробить, хотя оба покровительствовали Глебову. Как мне передавал Евгений, по их словам, “при нашей жизни этого не произойдет”.

Кузьмин, на месте секретаря по идеологии, был необычной фигурой. Во время войны — летчик-штурмовик, летал на легендарных ИЛ-2. Три ранения. Много наград. Вот так подобралось: первый секретарь — командир партизанского отряда, герой Советского Союза Машеров. Третий — летчик-штурмовик, тоже герой Кузьмин.

Один раз беседа с Кузьминым в доме Глебова была о доносах. Я вспомнил дело Степина.

— Это еще что... Мы в ЦК каждый день получаем пачки доносов деятелей культуры и науки друг на друга. Вы не представляете, какие гадости пишут. И у кого сколько любовниц, и кто сколько пьет, и кто у кого списал да украл. Готовы без соли друг друга сожрать. (Фраза — дословная).

Второй раз тема — бережное отношение к творческой интеллигенции. Наверное, не к той, что писала друг на друга. Помню его слова: пройдут десятки, а то и сотни лет. Как нас будут вспоминать? По тракторному заводу? По камвольному комбинату? Нет, по музыке, по книгам, которые остались от нашего времени. “Рукописи не горят”, — произнес он тогда свою любимую фразу. Ну, если секретарь по идеологии цитирует Булгакова... — это нечто.

Третья тема: о бесконечных переименованиях улиц и городов. Он это очень не одобрял. Как раз пытались переименовать старую улицу Немигу. До того уже переименовали улицу Долгобродскую в улицу Козлова — по случаю смерти Фрола Романовича Козлова. Был такой член политбюро, чуть ли не наследник Хрущева и, заодно, свояк Екатерины Фурцевой (их дети были женаты). В народе улицу Козлова, бывшую Долгобродскую, тут же стали называть “Козлобродская”.

— Не нужно примазываться к предкам, часто говорил Кузьмин. Будем строить свое — вот и называть станем, — сказал в ту встречу бывший отчаянный фронтовой летчик ИЛ-2, а ныне секретарь по идеологии Александр Трифонович. Немигу он тогда в обиду не дал.

Это были, так сказать, легальные темы. Когда всплывало что-то более “тонкое”, Кузьмин показывал на потолок и стены, палец прикладывал к губам. Женя мне рассказывал, что иногда Кузьмин звонил ему, приглашал “прокатиться”. Они выезжали в лесок или в парк, выходили из машины и только тогда могли говорить более-менее свободно. Да, Александр Трифонович производил самое благоприятное впечатление. Не был похож на партийного бонзу. Об этом пишут все деятели белорусской культуры, упоминавшие Кузьмина. Он помогал Василю Быкову, Евгению Глебову, Борису Райскому (дирижер республиканского эстрадно-симфонического оркестра), Алесю Адамовичу. Многим.

После гибели Машерова в 1980 году первым секретарем стал некто Николай Слюньков, в прошлом — “красный” директор тракторного завода, а во времена нашей борьбы с Богдановой как раз — первый секретарь Минского горкома. Именно он формировал ту комиссию, которая не нашла у нее плагиата. Во времена перестройки он пошел выше: стал секретарем ЦК (по экономике), воротил дела и проводил “реформы” вместе с предсовмином Рыжковым. Неудивителен итог этой “перестройки”.

При Слюнькове Кузьмина все больше оттеснял новый идеологический прохиндей — Иван Иванович Антонович, “доктор философских наук”. И еще один монстр — Владимир Севрук. Наступала реакция. Несколько позже Алесь Адамович Адамович назвал Минск “антиперестроечной Вандеей”. Кузьмин ушел из ЦК. Если бы дело Богдановой возникло тогда, мы бы его полностью проиграли.

А сейчас... На Восточном кладбище Минска навеки рядом упокоились Архистратиг Гриша Карчевский, Александр Кузьмин, Евгений Глебов, Василь Быков, Борис Райский, недалеко — Петр Машеров, в Москве — Саша Петров...

Но — снова в прошлое, когда все были живы!

Партизан звонит Кузьмину: Александр Трифонович, есть важный разговор. Встречаются. Партизан быстро вводит в курс дела.

Кузьмин:

— Крайне интересно. Эта неделя у меня расписана по минутам. Через час уезжаю по республике. Но после этого у нас идеологическое совещание в Москве. Приезжай и ты. Там будет время. Привози с собой наиболее показательный материал. Я буду готовить доклад для республиканского совещания по идеологии. Позвони по этому телефону в Москве. Оно и надежнее будет — в Москве.

Александр Трифонович посмотрел вокруг и повторил:

— Да, так будет надежнее.

Через неделю мы снаряжали Партизана в Москву. Вернувшись, он рассказал:

— Ну, братыки мои! Дело в шляпе! Созвонился, прихожу к Александру Трифоновичу в гостиницу “Россия”. С видом на Красную площадь. Закусили. Показывай, говорит, что у тебя. Я ему даю Мангутова, сам читаю книжонку Богдановой. Одна страница. Другая. Он: ну-ка, ну-ка. Давай поменяемся книгами. Я даю ему эту суку, сам читаю из Мангутова. Успел прочитать меньше страницы. Он резко захлопнул книжку чудовищной скотины. Бросил ее на стол: Хватит! Все, пиши мне текст. На одну страницу. Пора с подобным безобразием кончать. Давно пора! Подготовь мне материал с этим примером. Особенно отметь несовместимость и вред подобных “научных работ” для нашей идеологии.

Так что, братыки вы мои, садитесь и пишите. Уложите все в одну страницу. Через неделю он вернется, я ему отнесу.

Я написал. Точнее, дал первый набросок. Потом доработали в “штабе” с целью дать точные формулировки. Не забыть, что этот текст идет не от нашего имени, а от имени секретаря ЦК по идеологии. Нужно было написать так, чтобы и суть была ясна, и чтобы партийная принципиальность присутствовала. Чтобы даже старые партийные зубры сказали бы: не, ну это ни в какие ворота. Надо же и совесть иметь. Ведь Кузьмин своим выступлением шел против всей партийной машины, против решения горкома о “крупном ученом Т.П.Богдановой”. Даже его большой власти было бы для этого недостаточно, если бы не поддержка самого Машерова. Но и тот находился под контролем ЦК в Москве.

Кончалась наша страница так:

После возвращения Кузьмина из Москвы Партизан доставил ему драгоценную страницу. Он прочитал, в целом одобрил. Сказал: “Будем готовить доклад”.

Теперь — лишь бы ничего не случилось. Не заболел бы. Не ушел бы в отставку. Не... даже и думать страшно, что еще “не”. Хотя бы и то, что через три года произошло с Машеровым. Никогда эфемерность и случайность нашего бытия не ощущаются так остро, как в таких вот ситуациях. На самом деле эта эфемерность с нами всегда. И когда мы едем на машине, и когда летим в самолете, и просто когда входим в свой подъезд. Просто мы о ней обычно не думаем. А в нашем случае слишком уж ясно было видно, что все наше дело зависит от одного человека — от Александра Трифоновича Кузьмина. От его здоровья. От отношения к нему “наверху”. От самой его жизни.

Прошло около двух месяцев, наступало время объявленного заранее республиканского совещания по идеологии. Опять весна, 1977 год.

Вдруг — звонок от Партизана: срочно приезжай! Я на машину — и к нему.

— Звонил Кузьмин. Вызывает к себе.

У меня екнуло.

— Что случилось? Отменяется?

— Нет. В чем дело, точно не знаю. Но Кузьмин почему-то просил приехать прямо сейчас. Ты ведь на машине? Хорошо. А то пока я до гаража доберусь. Едем!

Мы понеслись к зданию ЦК. Все близко, 10 минут.

Остаюсь ждать в машине. Нервничаю, как редко когда. Зачем вызвал? Для чего? Что там такое произошло?

Минут через 40 выходит Партизан. Улыбается во весь рот. У меня отлегло. Ну, рассказывай, рассказывай!

— Не торопись, братыка ты мой. Что у меня тут в папке, как думаешь?

— Откуда я знаю... Какое-нибудь задание получил? На социологическое исследование?

— Почти угадал. Ладно, не буду томить, а то ты сам не свой. Да, получил задание. Охранять эту папку. В ней — завтрашний доклад Кузьмина на совещании. Слушай, братыка ты мой, это невероятная история. Даже для нашей безумной страны.

Кузьмин принял Партизана в своем кабинете. Рабочий день кончился. Далее передаю в изложении Партизана.

Садись и слушай, говорит Трифонович. Даю я задание на подготовку доклада. Тезисы набросал. Доклад готовит группа из шести наших работников: инструкторы, лекторы ЦК, замзавотделом. Руководит группой Бабосов. Передаю ему тезисы, устно говорю, что и как, отдельно — вашу страницу. Говорю: “Эту страницу без изменений (я там кое-что сам немного поправил) поместить в доклад в раздел критики недостатков. Я лично проверял данные по этой странице”.

Через дней десять Бабосов зачитывает первый вариант доклада. О Богдановой в докладе — ни слова. “Позвольте, Евгений Михайлович, а где раздел о Богдановой?” Смотрит на меня голубыми кристальными глазами. “Как, разве нет?” — листает. “Да, действительно. Машинистка пропустила, наверное”. “Проследите, чтобы во втором чтении все было восстановлено”. “Не беспокойтесь, все будет сделано”.

Еще несколько дней. Второе чтение с учетом сделанных замечаний. О Богдановой сказано вскользь, между прочим. Вроде того, что есть еще отдельные недостатки в работе некоторых заведующих, например, Богдановой, на что ей уже было указано в горкоме. “Евгений Михайлович, — говорю, — я вам ясно сказал: вставить в доклад страницу, которую вам передал. Она есть у вас? Есть. Вот и вставьте”.

“Хорошо, хорошо. Это, как видно, референт решил сократить текст, он у нас великоват получился. Ну, и вот так неудачно сократил”.

Прошли еще 3-4 дня. Идет третье чтение. О Богдановой вроде бы и есть, но что-то не так. Смотрю сам. Ну, ясно. Все определенные выражения заменены на обтекаемые. Вроде: “...товарищу Богдановой нужно усилить научную составляющую работы, более критично относиться к своим научным обязанностям”. Нет ничего о выводах, которые сделает ЦК из наглого плагиата этого “ученого”.

Я почти что вспылил. “Евгений Михайлович! Если во время четвертого, и надеюсь, последнего чтения доклада снова не будет той страницы о Богдановой, что я вам дал, — не вот этой манной каши, а именно той страницы, то мне придется разобраться с вашими мотивами. И принять жесткие меры”.

Бабосов изменился в лице — заигрался парень. Извините, извините, я передоверил редакцию доклада референту, он, видно, решил, что так лучше. Я теперь сам прослежу, обязательно вставим вашу страницу. Действительно, вставил. С четвертого раза.

И вот она здесь, именно ваша, с моими правками. Завтра утром доклад. Я не хочу оставлять доклад здесь. Все может случиться. Брать с собой тоже не хочу. Еще до совещания мне нужно заехать в несколько мест, не дай бог, могу где-то забыть. Значит, нужно нигде не выпускать из рук папку. Неудобно. А положишь... Может, и вообще папка пропадет. А могут и... да, могут вытащить эту страницу. Или заменить. На трибуне я потом могу просто упустить из вида, что этой Богдановой нет, — и все пойдет насмарку. А этот прохиндей снова на голубом глазу объяснит: наверное, пока вы ходили с папкой, где-то страничку выронили.

В общем, вот тебе папка. Ты все равно завтра будешь на совещании. Прямо перед моим выходом на трибуну передай ее мне.

Ну, вроде все. Ни пуха. Ни пера. До завтра.

Партизан обнял фронтового товарища.

Да-аааа. Такого я не ожидал. Дома у Партизана просмотрели доклад. С особым вниманием — “нашу” страницу. Все на месте. Уфф..

— Ты думаешь, — с обычным напором подступил ко мне Партизан, — завтра эта чудовищная скотина придет на совещание? Ни хрена она не придет. Ясен день, что Бабосня с ней в полном контакте. И вообще вся эта горкомовская шобла. Вон как ее пытались отмазать! И не боялся же Бабосов! На такой риск шел! Машеров бы его за такие штуки после третьего раза из ЦК выгнал. А Трифонович человек мягкий, вот он и пользуется. Сегодня она уже точно знает, что ее место в докладе есть. И не придет. Скажется больной.

Богданова не пришла. Сказалась больной. И вообще больше не появлялась на кафедре. Клокоцкий и Карчевский прошли по конкурсу. Еще через полгода один знакомый нам рассказывал, как в приемную ВАКа выкатили отклоненные диссертации, чем-то похожие на трупы в морге, и на их опознание стали подходить авторы-диссертанты. Среди них была потухшая Богданова. Вытащила покойницу, прижала к груди и оплакала.

Ничего плохого с ней не произошло: работала доцентом на кафедре философии в Радиотехническом институте. Больше мы никогда не встречались.

Два года назад в поисковых машинах еще были какие-то слабые следы ее пребывания на земле. Один раз мелькнуло название “Рядом с нами — инженер”. Сейчас нет ничего. Абсолютно ничего.

продолжение следует