Октябрь в этом году начался ранними заморозками, очередным повышением цен и вежливым, но твёрдым напоминанием домовладельца о том, что квартплату за сентябрь следует внести не позже пятого числа.
Вынув из кармана последнюю сотню франков, я внимательно изучал её замысловатые водяные знаки, словно они могли помочь мне разрешить мои запутанные проблемы, и медленно шёл через центральный парк по латунно-бронзовому великолепию пустынных аллей. Двое достойных молодых людей, которых я репетировал летом по истории и литературе, поступили, к моему удивлению, в свои колледжи; шестой журнал, в который я посылал свои стихи, вернул мне их с кратким извещением, что редакция была очень рада с ними ознакомиться, но, к сожалению, не имеет в настоящее время возможности их напечатать…
Я посвистел, пытаясь пристроить первую скрипку к далёкому виолончельному гулу автомобильной симфонии города, но мелодия както больше гармонировала с тихо шелестящим пространством медитирующего парка. Ни работы, ни видов на заработок в ближайшее время не ожидалось. Все бюро по найму я уже обошёл. У всех друзей, у которых можно было занять немного денег, я уже занял. Вот такая ситуация обрисовалась моему внутреннему взору, когда я вышел через полчаса из парка на площадь СенСебастьян и направился в ближайшее кафе, чтобы проглотить пару бутербродов и выпить чашку горячего кофе.
Купив в киоске свежую газету, я лениво просматривал её, не спеша попивая кофе и наслаждаясь теплом и покоем уютного кафе. «Предвыборная борьба обостряется…», «Террористы диктуют условия…», «Рокбалет «Рюко» начинает гастроли…», «Последний прыжок Вольфганга Кепке…»
Негромкий глуховатый голос отвлёк меня от чтения: «Разрешите сесть за ваш столик?» Подняв голову, я увидел немолодого мужчину в чёрной кожаной куртке и малиновом кашне с чашкой кофе в руках.
«Да, пожалуйста, садитесь» – отозвался я.
Сев напротив меня, мужчина сказал с лёгкой извиняющейся нотой:
«Знаете ли, я всегда сажусь за этот столик». «Да, конечно, – ответил я вежливо, – здесь очень удобно, приятный вид из окна». Полагая, что обмен ритуальными фразами на этом закончился, я отхлебнул кофе и снова вернулся к газете.
Дочитав заметку о гибели знаменитого каскадёра, я глянул в окно на улице вовсю хлестал дождь. Я перевёл взгляд на соседа; он сидел, глубоко о чём-то задумавшись, но, почувствовав мой взгляд, словно очнулся и сказал полувопросительно: «Листопад информации всё летит и летит?» – «Да, – кивнул я понимающе, – летит со страшной силой».
Он, несомненно, имел в виду строки из стихотворения Пьера Марселя:
«Листья падают,
падают,
падают,
падают…
Листья книг и журналов,
Газет и афиш…
Листопад информации…
Листопад информации…
И куда ты летишь
и летишь,
и летишь?»
«Я бы мог вам сказать, – произнёс мой сосед серьёзно, – куда всё
это летит».
«Думаю, всё туда же, – усмехнулся я, – в мусорную корзину».
«О нет, – воскликнул странный мой собеседник, – прошу вас, не шутите так! Я надеюсь, вы не принадлежите к числу юных экстремистов, требующих смертной казни для культуры?»
«Мне кажется иногда, – ответил я, – что наша культура сама совершает над собой нечто подобное».
«И вы совершенно правы, – живо отозвался он. – Наша культура утратила веру в человека, в человеческие ценности. А культура, потерявшая связь со своими истоками, обречена на вырождение и гибель».
«Культура утратила веру в человека, а человек утратил веру в культуру. Так что они квиты. А что бы вы могли предложить?»
Он улыбнулся, и улыбка на его худощавом и строгом лице оказалась неожиданно мальчишеской.
«Позвольте мне представиться – доктор Альбер Канаан, кибернетик» – и он протянул мне руку. Я пожал его крепкую сухую ладонь и назвал себя: «Мишель Персеваль, поэт».
«Я рад, что не ошибся в вас. И если вы не очень спешите в эту холодную слякоть, – он кивнул в сторону окна, – я хотел бы рассказать вам историю, не менее удивительную, чем сказки Шехерезады. Она имеет прямое отношение к нашей теме».
«С удовольствием выслушаю вас, – сказал я, – но прежде я возьму для нас ещё по чашечке кофе».
Я принёс две чашки дымящегося кофе, поставил одну перед доктором Канааном, и он поблагодарил меня кивком головы.
«Вы когданибудь слышали легенду о чаше Джамшида?» – спросил он и внимательно посмотрел мне в лицо своими тёмными глазами.
«Насколько мне помнится, – ответил я, – это волшебная чаша какогото древнего иранского царя, в которой он, по преданию, мог читать судьбы мира. Довольно популярный образ в средневековой персидской и арабской поэзии».
«Отлично, – удовлетворённо кивнул доктор Канаан. – Но тогда вы, возможно, знаете и о зеркале Искандера, которое обладало такими же чудесными свойствами. Вспомните заодно и о волшебном зеркале Мерлина, чародея при дворе короля Артура. Я мог бы привести вам не менее десятка легенд разных народов, где мы снова и снова встречаем этот загадочный символ универсального знания. Вам не кажется, что за этим символом стоит какаято реальность – какойто поразительный феномен, требующий объяснения?»
Я ответил уклончиво: «Наверное, в древних мифах и легендах многое требует объяснения».
«О да, – сказал он, – здесь многое требует объяснения. Но не далее как час назад я держал в своих руках чашу Джамшида. Она существует на самом деле», и такая спокойная уверенность была в его голосе, что я не решился что-либо сказать и лишь отпил глоток кофе, ожидая продолжения.
«Всё это началось тридцать лет назад, когда был ещё жив мой учитель Норберт Винер, – продолжал доктор Канаан. Теперь я почувствовал, что он волнуется. – Это была его идея, которую он ни разу не решился высказать публично. Мы обсуждали с ним возможности универсальных вычислительных машин будущего, и он однажды сказал мне: «Ты знаешь, Альбер, я много лет занимался проблемами работы человеческого мозга. Многое нам удалось понять. Но меня не покидает мысль, что здесь есть какаято странная загадка, которую я так и не сумел разгадать. Существуют каналы информации, которые ускользают от нашего анализа. Как будто мы все включены в поле действия гигантского компьютера с фантастическим объёмом информации, которая иногда непонятным образом проникает в наш мозг. Как ты думаешь, Альбер, что это за информация? Ведь она существует – вот в чём штука!» Мы больше не возвращались с ним к этой теме, но его вопрос запал мне в сознание. Я много раз мысленно возвращался к этому разговору, и меня не покидало чувство, что здесь открывается какаято таинственная и захватывающая перспектива. Слишком много фактов из психологии и нейрофизиологии не укладывалось в известные нам законы деятельности мозга. Передача мыслей на расстояние, ясновидение, предвидение будущих событий – да, вероятно, вы и сами об этом много читали и слышали».
«Вы говорите о парапсихологии?»
«Да, но не только о ней. Речь идёт о большем – о феномене коллективного сознания человечества, о коллективном разуме планеты…
Неожиданное подтверждение догадки Винера я нашёл в учении о ноосфере великого русского учёного Владимира Вернадского. В двух словах учение о ноосфере можно передать так. Ноосфера – сфера разума – образует собой коллективное поле сознания всего человечества, запечатлённое в его разумной деятельности и продуктах этой деятельности.
В терминах кибернетики ноосферу можно определить как сложную самоорганизующуюся систему, способную создавать, принимать и перерабатывать информацию, связанную с жизнью и разумной деятельностью человеческих существ. Если угодно, это гигантский компьютер, элементами которого являемся мы с вами, а также все люди,живущие ныне или когдалибо жившие на Земле. Вся информация, когдалибо созданная человечеством, хранится в памяти этого суперкомпьютера – в коллективной памяти ноосферы. Вам понятны моиобъяснения?»
«Да, в общих чертах понятны, но при чём здесь чаша Джамшида?»
Честно говоря, я был заинтригован, но не совсем понимал, к чему он ведёт свой рассказ.
«Сейчас я как раз вернусь к чаше Джамшида. Както я читал одну книгу, посвящённую поискам памятников письменности Востока. Моё внимание привлёк недавно найденный в египетской сокровищнице текст ахеменидской эпохи, где речь шла о какойто загадочной чаше,привезённой с Востока, которую как святыню хранили жрецы бога Тота. И тогда словно молния вспыхнула в моём мозгу! Я вспомнил о легендарной чаше Джамшида! Я вспомнил о нашем разговоре с Норбертом Винером! И безумная сияющая догадка потрясла меня своей неожиданностью: какимто чудесным образом чаша Джамшида могла воспринимать и передавать информацию из ноосферы. Это было подлинное откровение! Я не сомневался, что нашёл путь к разгадке проблемы, над которой я так много думал. Я был уверен, что в египетском манускрипте речь шла о чаше Джамшида».
Он зябко передёрнул плечами и залпом допил остывший кофе. Я ждал, затаив дыхание, продолжения рассказа.
«Знаете, Мишель, – улыбнулся он, – когда я вспоминаю те дни, мне кажется, что я тогда слегка помешался на этой идее. Я жил и работал в то время в какомто счастливом лихорадочном возбуждении. Я прекрасно понимал, что у меня нет ни малейших шансов найти эту чашу.
И, тем не менее, я начал упорные и систематические поиски. Я просмотрел все каталоги египетских древностей, хранящихся в крупнейших музеях мира и частных собраниях. Я осмотрел коллекции музеев Лондона и Парижа, Рима и Берлина, Каира и Ленинграда, прочитал десятки работ по археологии и истории искусства Древнего Египта. Всё было напрасно. Специалисты, к которым я обращался, пожимали плечами и отсылали меня к своим коллегам. Я начал терять надежду, которая, вопреки всякому разумному смыслу, жила во мне все эти годы. Я устал и отчаялся. Это была явно безумная затея…»
«Простите, доктор, – перебил я его, – но вам не кажется, что человек, который нашёл бы чашу Джамшида, обнаружил бы её необыкновенные свойства и не захотел бы с ней расстаться по доброй воле?»
«Конечно, – живо отозвался он, – эта мысль сразу же пришла мне в голову. Но, поразмыслив, я понял, что здесь всё не так просто. Видите ли, для человека, не знающего её свойств, чаша Джамшида останется просто древним сосудом – и только. Необходима особая внутренняя установка и особая концентрация сознания, чтобы она ожила и отозвалась. Её надо пробудить. Согласитесь, что для человека, не знающего о назначении телевизора или компьютера, они останутся слепы и немы.
А чаша Джамшида, насколько я могу судить, – это ментальный телевизор с обратной связью. Она работает в режиме индивидуального кон такта с сознанием перципиента. Общая схема работы с чашей Джамши да такова: инициация контакта – вопрос – ответ. Вы можете получить от неё лишь ту информацию, которая мысленно затребована в вашем запросе. Разумеется, если эта информация содержится в ноосфере Земли».
«Но я помню, что чаше приписывалась способность раскрывать будущее. Каким образом она могла получать из ноосферы информацию о будущем?»
«Это хороший вопрос. Я попытаюсь ответить на него, но хочу вас предупредить, что мне самому здесь не всё понятно. Вероятно, как вся кая мыслящая система, ноосфера способна прогнозировать будущие события на основе той информации, которой она располагает. Несомненно, такой обобщённый прогноз имеет гораздо более высокую точность, чем любые частные прогнозы на основе ограниченной информации. При этом близкий прогноз, очевидно, точнее, чем далёкий. Я думаю, на запрос о будущем чаша Джамшида даёт прогноз ноосферы, который практически всегда сбывается. Кстати, это же происходит в случае ясновидения и прорицания, когда индивидуальное сознание входит в непосредственный контакт с ноосферой. В томто и дело, что все мы так или иначе включены в ноосферу, но не каждый имеет доступ к её скрытым ресурсам информации. Я ещё не слишком утомил вас своим рассказом?»
«Что вы, доктор, я готов слушать вас хоть до утра. Как же вам удалось, наконец, найти чашу Джамшида?»
«Самое интересное, что не я её нашёл, а она, так сказать, нашла меня. Как я уже говорил, я потерял всякую надежду на успех после нескольких лет безрезультатных поисков. Я с головой ушёл в научную работу и если иногда и вспоминал о легендарной чаше, то это было больше похоже на воспоминание о первой юношеской любви.
Однажды на симфоническом концерте я встретил своего старинного школьного друга, которого не видел уже много лет. Мы были оба искренне рады этой встрече, он познакомил меня со своей очень милой женой, и они пригласили меня к себе в гости. После концерта мы поехали к ним домой. Мой друг, юрист крупной фирмы, жил в своём особняке, доставшемся ему ещё от деда. Прекрасный старинный особняк внутри напоминал настоящий музей – дед моего друга был страстным коллекционером и собрал произведения искусства чуть ли не со всего света. За ужином мы вспоминали старые добрые времена, общих друзей, рассказывали друг другу о событиях прошедших лет. Я, в частности, упомянул о том, что несколько лет пытался найти одну древнюю восточную чашу, нужную мне для научной работы.
«Постойпостой, – вдруг сказал мой друг, – гдето у деда здесь была одна любопытная чаша, помоему, из Египта. Я сейчас попытаюсь най ти её». Он вышел и через некоторое время вернулся с чашей старинной работы в руках. Я помню, как я вздрогнул, когда увидел её. Это была неглубокая тяжёлая чаша из неизвестного мне сплава около тридцати сантиметров в диаметре. По верхнему внешнему краю её шёл сложный геометрический орнамент, в котором ясно различалась солнечная символика, Нижний пояс содержал многофигурную композицию из людей и животных, инкрустированную драгоценными камнями. По стилю исполнения чаша была не египетской и не греческой, а явно напоминала иранские чаши. Датировать её на глаз было трудно, но подлинность и древность чаши не вызывали сомнений.
Видя, с каким волнением я пожираю глазами эту чашу, мой друг рассмеялся и сказал: «Вот никогда не предполагал, что старина Альбер способен так увлечься древним искусством. Слушай, возьми её себе и изучай, сколько твоей душе угодно. Она всё равно без дела в библиоте ке пылится».
Я сначала онемел, потом попытался робко возражать, но мой друг был категоричен в своей царственной щедрости и не желал слушать никаких возражений. Поздно вечером он отвёз меня домой, и драгоценная чаша была со мной.
Не могу описать вам чувства, владевшие мной, когда я развернул её дома, в своём кабинете. Я волновался так, что не мог держать чашу в руках. Я боялся поверить своей удаче и ещё больше боялся страшного разочарования. Немного успокоившись, я принялся тщательно разглядывать чашу при свете настольной лампы. Её металл слегка потускнел от времени, но внутренняя параболическая поверхность была чиста и отливала мягким золотистым светом. Я тщетно пытался привести в порядок свои мысли и сконцентрировать сознание на какомнибудь ясном образе. Чаша была безмолвна.
Я прошёлся по квартире, сходил в ванную и умыл лицо холодной водой. Потом вернулся в кабинет, сел за стол, и мой взгляд остановился на портрете моей покойной жены. Я выключил свет лампы и сосредоточил своё сознание на образе жены. И тогда в полутьме комнаты чаша вдруг слабо засветилась. Свет усиливался, моё сознание было ясным и отчётливым, как при доказательстве теоремы. И вот в центре чаши появилось лицо моей жены, живое, смущённое и радостное. В слабом золотом сиянии – как бы в свете утреннего солнца – оно смотрело на меня. Это была чаша Джамшида!"
Он замолчал и закрыл лицо руками. Дождь за окном стихал, появи лись редкие прохожие. Доктор Канаан опустил руки на стол и сцепил их перед собой. Его лицо было тихим и просветлённым.
«Той ночью я больше не пытался вызвать другие образы. Я был слишком потрясён тем, что мне открылось. Я лёг в постель и уснул крепким сном. Проснувшись утром, я сразу же вспомнил всё, что случилось, и мне показалось, что это был лишь сон. Но, войдя в кабинет, я увидел, что чаша спокойно стоит на столе. И лишь тогда я до конца поверил в свою неслыханную удачу. Наскоро позавтракав, я не стал дожидаться вечера, а затемнил окна кабинета и снова сел перед чашей.
Я подумал о теореме, которую пытался доказать в последнее время, но идея доказательства всё никак не давалась мне. И снова чаша слабо засветилась, а через минуту я увидел доказательство теоремы, как бы написанное моей рукой. Оно было строгим и безупречным. Чёрный текст на золотистом фоне чётко темнел передо мной. Усилием внимания я мог его увеличить и уменьшить, сдвинуть вправо или влево, вверх или вниз. Я подумал о том, как убрать текст из поля зрения. Он тихо растаял, и золотистое свечение чаши побледнело. Я вспомнил о лекции, которую на другой день должен был читать в университете. Перед моими глазами тотчас же возникла аудитория, заполненная студентами, – а вот я и сам стою у доски с мелом в руке и что-то быстро пишу, слегка запрокинув голову. Знаете ли, очень любопытное зрелище. Пройдя взглядом вверх по рядам, я увидел юношу, что-то шепчущего девушке, сидящей рядом с ним. Я поймал себя на желании услышать, о чём они шепчутся, и тут же до меня донёсся тихий голос юноши: «…а эта дурочка находит Жана романтичным и просто без ума от его шуточек». И я снова отодвинул их от себя.
И вот я понял понастоящему, что в моих руках оказалось сокровище, которому нет цены. Я получил доступ ко всей информации, которой располагает человечество и каждый человек в отдельности. Более того: я получил доступ к сознанию ноосферы. Я мог видеть и слышать настоящее, прошлое и будущее в любой точке земного шара. Я мог поставить перед ноосферой любую проблему и получить её решение в той форме, которая была доступна моему сознанию. Честно говоря, я и сам ещё не знал толком, какие возможности таит в себе эта волшебная чаша.
День за днём я смотрел в этот чудесный телевизор, всё новые и новые картины открывались моему зрению и слуху, и я не мог оторваться от них. Когда я слишком уставал, и моё внимание притуплялось, экран замирал, чаша не светилась. Видимо, ей была нужна моя энергия.
Я давал себе небольшой отдых, подкреплялся, выходил на прогулку, потом снова возвращался к чаше, и удивительное зрелище продолжалось. Я видел европейские города и африканские деревни, битвы крестоносцев и строительство египетских пирамид, Шекспира и Паскаля, заседания парламента и работу космонавтов на орбите – невозможно перечислить всё, что открылось мне в зеркале чаши Джамшида. Должен сказать, что меня немного пугала эта лёгкость, с которой я мог проникать в самые потаённые места, словно человекневидимка.
Я подумал о том, как много людей в нашем мире захотели бы воспользоваться чашей Джамшида в своих корыстных целях: политики и бизнесмены, военные и акулы преступного мира, честолюбцы и шарлатаны всех мастей… Я понимал, какие неоценимые услуги может оказать чудесная чаша науке и всему человечеству, – но мог ли я поверить, что люди станут её использовать во благо, а не во зло? Увы, в это нельзя было поверить. Наш мир не готов к тому, чтобы принять этот дар.
Но что же я должен был теперь делать с чашей? Хранить её у себя? Вернуть другу? На этот вопрос чаша не могла дать ответа. Я должен был сам принять решение. Я понимал, что хранить её у себя небезо пасно. Уже несколько раз я замечал, что какието подозрительные типы прогуливаются возле моего дома. Конечно, они могли и не иметь ко мне никакого отношения, а могли и иметь. Жаль, что я даже не успел разглядеть их лиц. Двое в черных кожаных пальто и серых шляпах, надвинутых на лоб. Поди их разбери, кто такие и зачем ходят…»
«Доктор, – встревожено прервал я его, – но ведь вы могли запросить чашу о вашем будущем, – например, о сегодняшнем дне. Ведь всегда можно принять меры, если заранее знаешь об опасности».
«А я уже заглянул в сегодняшний день, – улыбнулся доктор Канаан.
– И уже принял меры».
«И что же вы увидели?»
«Я увидел, как мы с вами сидим за этим столиком и беседуем».
«Ну, здесь ещё нет никакой опасности! И какие же меры вы приняли? Простите, вы можете не отвечать мне, если не хотите».
«О нет, – вздохнул доктор, – именно вам я и хочу об этом сказать.
Рано утром я тихо вышел через чёрный ход во двор дома и осмотрелся. Вокруг не было видно не души. С сумкой в руках я пересёк двор и вы шел на другую улицу. Там я поймал такси и через двадцать минут вошёл в здание Национального банка. А вскоре я получил номерную квитанцию на банковский вклад, которую сразу же сжёг на улице, не
заглядывая в неё. И теперь чаша Джамшида надёжно хранится в банковском сейфе, и получить её могу только я. И знаете, мне както сразу стало легче на душе. Ведь всётаки опасно искушать судьбу!
Вспомните о трагическом конце Джамшида, вспомните о загадочной болезни и смерти Искандера – Александра Македонского… Видимо, есть нелинейный эффект обратной связи, опасный для владельца чаши Джамшида. Пусть она остаётся подальше от людских глаз до лучших времён. Пусть она живёт как легенда, как символ единства человеческого разума. Знаете ли, я верю, что когданибудь коллективный разум человечества всё же победит силы зла и неразумия».
Дождь на улице кончился, неяркое осеннее солнце бросало косые лучи сквозь окно на наш столик. Кафе постепенно заполнялось посетителями. Доктор Канаан поднялся.
«Мне пора идти, – сказал он негромко. – В четыре часа у меня лекция».
Я тоже поднялся. «Доктор, спасибо вам. Честное слово, большое спасибо. Разрешите, я вас провожу».
«Не стоит, Мишель, это рядом. Но я буду рад, если вы какнибудь мне позвоните». И он протянул мне визитную карточку. Я взял её и положил в карман. Мы вышли вместе на улицу. Прощаясь, он подал мне руку. Я крепко пожал её.
«Доктор, я надеюсь, у вас всё будет хорошо».
«Я тоже на это надеюсь».
«Всего вам доброго!»
«Всего доброго!»
И он пошёл через площадь, а я, проводив его взглядом, направился в сторону почтамта – авось, мне чтонибудь пришло из редакции.
Резкий скрип тормозов заставил меня обернуться. Я увидел, как рядом с доктором остановилась легковая машина серозелёного цвета и из неё выскочили двое – в чёрных кожаных пальто и серых шляпах.
Они втолкнули доктора в машину и умчались, прежде чем я успел сделать два шага в их сторону.
В полицейском участке дежурный не спеша записал мои показания, вызвал по рации дежурную машину и отдал распоряжение.
«Так вы утверждаете, что у него не было с собой никаких ценностей?» – переспросил он меня.
«Я в этом уверен. Это профессор университета, он был без вещей».
«Хорошо, мы во всём разберёмся. Распишитесь в протоколе и можете идти».
Целую неделю я без конца звонил в полицию и на квартиру доктора Канаана. Всё было напрасно, – доктор исчез. На восьмой день я прочитал в утренней газете, что известный учёный, доктор Канаан, был найден на скамье в парке в бессознательном состоянии. Он скончался в больнице, не приходя в сознание. Причина смерти – отравление наркотиками, повлекшее за собой паралич дыхательного центра и остановку сердца. Научный мир и общественность глубоко скорбят о безвременной кончине замечательного учёного – и далее в таком же роде.
Я сидел за тем же столиком в том же кафе и плакал, стиснув кулаки. Ноосфера молчала.
Владимир КАГАНОВ
РАЗГОВОР НА ПАЛЬЦАХ
Фантастический рассказ
Старые бронзовые часы на столе показывали половину второго ночи, кофейник был пуст, сигареты кончились, соседи давно выключили телевизор, когда в дверях раздался тихий стук. Оторвавшись от чтения, я пошёл открывать, – и удивлению моему не было предела! –
передо мной стоял знаменитый палеогностик, профессор Олег Поляков, мой старинный друг. Едва заметное сияние ауры окружало его чело, в руке у него был маленький чемодан с наклейками, а выраже
ние лица предвещало близкий розыгрыш. Он приветствовал меня изысканной фразой на японском, я обалдело ляпнул: «Вово, старик,
точно… Рад тебя видеть!» и мы вошли в комнату.
Тотчас начались знамения и чудеса. Бронзовые часы остановились,
возле пустого кофейника на столе неизвестно откуда появилась мас
сивная серебряная табакерка с зелёным камнем в крышке, а соседи
включили магнитофон. Я машинально открыл табакерку (сроду у меня такой не было), тонкий запах превосходного табака подтвердил, что это не мираж. Оставалось только закурить, что я и сделал с большим удовольствием. Профессор Поляков, как ни в чём не бывало,
закурил тоже и с улыбкой спросил: «Ты, я вижу, всерьёз занялся
переводами из испанской поэзии?» На столе у меня действительно
лежал томик старинной испанской поэзии, но, вопервых, он ничем
особенным не выделялся из дюжины других книг, разложенных на столе, а вовторых, даже этот томик ещё не мог дать основания для подобного вывода. Между тем, это была чистая правда, и мне остава
лось только кивнуть в знак согласия.
С Олегом Поляковым я был знаком ещё со студенческих лет, когда
мы жили в одном общежитии, питались в одной столовой и учились на одном факультете. Правда, он занимался восточными языками, а я – романскими, но в остальном мы с ним както быстро сошлись и по
дружились на почве нашей общей любви к старинной литературе и
современной музыке. Мы написали с ним даже одну общую работу о
семиотике магических текстов, которая вызвала интерес в научном мире… Об этой истории я расскажу какнибудь в другой раз, а пока
замечу, что позже Олег создал новую науку – палеогностику, а я
никакой науки не создал и так и остался скромным преподавателем
языка и непризнанным поэтом. Отчегото мои созерцательные стихи
никак не могли удовлетворить взыскательного вкуса редакций, требо
вавших созидательного пафоса революционного обновления общества. Поэтому, наверное, я и вернулся к своим переводам с испанского.
И вот теперь, как десять лет назад, мы сидели с Олегом в моей маленькой прокуренной комнате, попивали крепкий индийский чай,
покуривали ароматные папиросы из загадочной табакерки и болтали о том и о сем, вспоминая старые времена. Я почитал лирику провансальских трубадуров в моём переводе, Олег рассказал о своей послед
ней работе «Тайны китайской медитации», разговор зашёл о том, как
часто высшая мудрость и бездонная наивность сходятся вместе в по
нимании глубоких вещей… Но здесь возник вопрос о том, что же такое понимание и всегда ли говорящие одно и то же понимают при
этом одно и то же. Мне вспомнилась одна забавная история из старин ной испанской поэмы Хуана Руиса, подходящая к нашему спору, и я
прочитал её Олегу в своем переводе.
В истории этой речь шла о том, как римский дуралей победил в ученом споре греческого мудреца. А случилось это потому, что по условию диспут проходил без слов, и в разговоре на пальцах оба спо
рящих вкладывали совершенно разный смысл в то, что изображал каждый из них. Когда я кончил читать поэму, Олег рассмеялся и сказал: «А знаешь, очень похожая история есть в японской книге притч «Плоть и кость Дзен». И он рассказал мне эту историю.
«В одном храме в северной части Японии жили два братамонаха.
Старший из них был учёным, а младший был недалёким парнем и к
тому же одноглазым. В те времена любой странствующий монах мог
найти приют в дзенском храме при условии, что он выиграет спор об
учении буддизма с теми, кто там обитает. Если же он терпел поражение, он уходил. Однажды к братьям явился странствующий монах и попросил приютить его, должным образом вызвав их на спор о святом
учении. Старший брат, уставший в этот день от занятий, попросил младшего заменить его. «Иди и проведи весь диалог молча», – предупредил он брата. Затем молодой монах и странник подошли к алтарю
и сели. Вскоре после этого странник поднялся и, войдя к старшему брату, сказал: «Ваш младший брат – удивительный человек. Он побе
дил меня!»
«Расскажите, что произошло», – попросил старший брат. «Хорошо – ответил странник. – Сначала я поднял вверх один палец, изображаю
щий Будду. Тогда он поднял вверх два пальца, изображающие Будду и его учение. Я поднял вверх три пальца, представляющие Будду, его учение и его последователей, живущих праведной жизнью. Тогда он
потряс сжатым кулаком у моего лица, показывая, что все три явились из одного потока существования. Таким образом, он победил, и я не имею права оставаться здесь». С этими словами странник удалился.
«Где этот человек?» – воскликнул младший брат, вбегая к старшему. «Я узнал, что ты выиграл спор», – сказал тот. «К чёрту выигрыш!
Я пришёл, чтобы всыпать ему как следует!» «Расскажи мне о пред
мете спора», – попросил его старший брат. «Вообрази, в ту минуту,
когда он увидел меня, он поднял вверх один палец, оскорбляя меня
намёком, что у меня только один глаз. Поскольку он гость, я подумал,
что мне следует быть вежливым с ним, поэтому я поднял вверх два пальца, поздравляя его с тем, что он имеет два глаза. Тогда этот нео
тёсанный грубиян поднял вверх три пальца, намекая, что на двоих у
нас только три глаза. Тогда я вышел из себя и замахнулся кулаком, чтобы ударить его, но он выбежал и этим всё кончилось».
«Удивительно, – добавил Олег, что два столь близких сюжета могли возникнуть в разных концах мира».
Между тем, в коридоре раздался звук тяжёлых шагов и в дверь громко и неровно постучали. «Войдите», – сказал я, догадываясь, кто
этот поздний гость. Так и есть. В комнату вошёл мой сосед Федя,
человек простой и посвоему замечательный.
«Здорово, мужики! – пробасил он. – Выпить найдётся?»
Пока я соображал, остался ли у меня хотя бы флакон одеколона,
Олег радушно улыбнулся и бодро произнёс: «Для хорошего человека
всегда найдётся!»
«Во, это дело, – воспрянул Федя и подсел к столу. – Ты бы, Миша, меня хоть с товарищем познакомил, – и протянул руку Олегу: Фёдор».
Олег назвал себя.
«А я в сортир вышел, смотрю, свет у вас горит, – дай, думаю, загляну на огонёк. Что пьётето?»
«А вот нальём и попробуем», – весело сказал Олег. Незаметно подмигнув мне, он налил Феде в стакан крепкого и уже остывшего
чая и сделал над стаканом лёгкий пасс. Налил и нам по стакану и
зачемто защёлкнул табакерку. Федя понюхал, к чемуто прислушался
и, зажмурив глаза, принял в себя.
«Крепкая, стервь, – сказал он уважительно – на грецком орехе,
что ли, настаивал?»
«Точно», – ответил Олег, подавая ему хлеб с маслом и банку зелёного горошка. Я уже больше ничему не удивлялся. Профессор
Поляков сам знает, что делает. Мне же лично Федины разговоры и проблемы и так прекрасно известны, увольте выслушивать их в сорок
первый раз.
«А я вам скажу, мужики, так, – начал Федя, заметно охмелев, –
конечно, я простой шофёр и образования у меня не шибко много, но
люди меня уважжают, – пристукнул он стаканом по столу, – потому что дело своё я знаю… И заработок у меня не хуже других, и с Нюркой мы живём почеловечески… И Нюрка меня уважжает, потому как баба она душевная и место своё знает…
…И вообще, коллега, – добавил он вдруг проясневшим голосом, глядя на Олега, – избыток самосознания и рефлексии – вот что губит
нашего брата. Ближе к архетипам нужно видеть жизнь, как говаривал старик Юнг, дас, ближе к первообразам. А мы чем занимаемся, позволю себе вас спросить? Разгадываем шифры тайного знания, не
обладая самим знанием, ловим отражения утраченного подлинника.
Замыкая бесконечность символических сцеплений в порочный круг
модернизированного гносиса, мы рискуем утратить связь с глубин
ным опытом жизни, с изначальной непосредственностью, которая
лишь пресуществляется в мифе и символе. Надеюсь, вы не станете
против этого возражать?»
Я сидел совершенно обалдело, переводя глаза с Феди на Олега
и не веря ушам своим.
«Конечно, нет, коллега, – мягко и спокойно отвечал Олег как ни в
чём не бывало, – но не забывайте про амбивалентность архетипа и
символа, ибо что, в конечном счёте, является обозначающим, а что – подразумеваемым? Оба полюса могут взаимно обозначать друг друга, и важен, по сути, лишь сам факт их соотнесённости».
«Нельзя не признать, что в сфере знания дело обстоит именно так –
продолжал Федя, – но я настаиваю на том, что переживание является
первичной реальностью, оно ориентирует собой не только всякое мифотворчество, но и всякую интерпретацию».
«Но ведь интерпретация осуществляется в контексте данной культуры – как некий семиотический процесс!» – парировал Олег.
«Да, но сама культура существует в контексте жизни!»
Я давно уже утратил нить их спора и туповато прихлёбывал чай, не находя в нём никакого вкуса.
«А вообще, мужики, не нам разбираться в этих материях, – сказал вдруг Федя отяжелевшим голосом. – Плесника, лучше, Олежек, ещё
ореховой настоечки… И с этими типами в другом месте разбираться надо», – добавил он убеждённо.
Олег кивал ему, курил и улыбался.
Я же сидел и думал: ловкий фокус всё это или магия – разве в этом суть? Что обретается в знании, кроме самого знания? Был ли тот
эллин мудрее римского дуралея? Был ли странникмонах умнее
младшего брата? Лучше ли будет Феде, если он останется в том
воплощении, которое вызвал на время Олег? Я не знал, как ответить
на эти вопросы. Но ведь ещё Экклезиаст сказал: «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». И вспомнились мне вдруг полузабытые слова: «Ибо написано: погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну. Где мудрец? Где книжник? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премуд
рости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих».
И ещё вспомнилось: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не
имею любви, то я ничто… Любовь никогда не кончится, хотя и про
рочества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
И вдруг я так отчётливо и ясно осознал, что всё это правда, что
сам поразился. Ведь знал я всё это и раньше, знал тщету и науки, и
магии, и свинства обыденной жизни – но, видно, не понял главного:
что любовьто и есть премудрость Божия и пребудет в мире вовеки.
Да ведь и это знал – душой знал, а до ума не доходило. И былто я
ничем не лучше того римского дуралея или младшего брата.
Между тем Федя пригорюнился и стал прощаться: «Дак ты, Олег,
заходи, когда снова пожалуешь… Мишка парень хороший, но с ним
не шибко разговоришься. Бывайте, мужики».
За окнами слабо синел рассвет. Олег поднялся и открыл форточку.
Свежий морозный воздух, покалывающий снежинками, ворвался в
прокуренную комнату. Вдалеке прозрачным сияющим крестом парил
над городом Лебедь. Я тихо рассмеялся.
«Что, старик?» – улыбнулся Олег.
«Да так, ничего… Ты бы лёг поспать перед самолетом, а?»
1978 г.
Справка об авторе
КАГАНОВ Владимир Львович – родился в 1942 г. в г. Кемерове.
Получил физикоматематическое образование в Новосибирском
университете (1967) и востоковедческое образование в Москов
ском университете (ИСАА МГУ, 1995). Работал в научных институтах СО АН СССР, в Кемеровском госуниверситете, в Институте культуры и искусств.
Поэт, критик, член Союза писателей России. Стихи, статьи и
переводы публиковались в сибирских журналах и коллективных
сборниках. Автор трёх книг стихов: «Ночной разговор» (1991),
«День осеннего равноденствия» (1999), «Осиянный шатёр» (2006). Живёт в г. Кемерово.
Добавить комментарий